Почтальон говорил долго, но завод в нем всё же кончился. Что-то треснуло внутри, будто в механическом органе, он замолк и выразительно посмотрел на лейтенанта-участкового. Милиционер, который, слушая всё это, не слышал ничего, демонстративно перевёл взгляд с одной коричневой кляксы на потолке на другую. Призраки вооружённых лесных людей сгустились в почтовом отделении, постояли в воздухе, как дымный столб над курильщиком, но исчезли. Приезжий наконец понял, что почтальону ещё и жалко лошадь.

Тогда Леонид Абрамович примирительно сказал:

– Да я и не настаиваю. А вот хотя бы завтра – поедет кто?

– Завтра-то? Завтра, дорогой товарищ, всенепременно поедут.

Вчера почтальон говорил ровно то же самое.

В этот момент с визгом отворилась дверь, и в почтовое отделение впал, споткнувшись о порог, крепкий жилистый человек с саквояжем.

– А вот и фельдшер. Вот вам фельдшер, – с надеждой выдохнул почтальон.

Фельдшеру нужно было в дальние деревни, и он взял Леонида Абрамовича с собой.

Они долго ехали вдоль опушки леса, лошадь брела, бездумно качая головой, как нищий старик.

– Вам правильно сказали. Места у нас непростые, лес дикий, одно слово – Пуща. – Он показал глазами: в подводе, прямо под рукой, лежал автомат с круглым диском.

– А кто тут? Не верю я в этих фашистов.

– Да разве поймёшь кто – дезертиры, к примеру. Живут, чисто звери, – но выживают, потому как родственники есть. Оставит сердобольная мамаша коробчонок на опушке, а им-то мало надо. Они-то не с этого живут, а с Пущи. Но вас убьют не задумываясь. Они ведь уже и не люди, а часть живой природы. Вон у вас плащик какой справный. Да и ружьё.

– А немцы?

– Немцам-то что тут? Немец – культурный, он в лесу жить не будет. Да и то, кто из них у нас в плену сидел, уж давно дома. Даже аковцы пропали все. Лесника с собой чуть не увели, но наш Казимир решил остаться. Вы ведь ботаник? Ботаник? Так не будете древнего быка искать? Про древнего быка тут вам многие могут рассказать, но вы Казимира слушайте. Он прирождённый охотник, притом лишённый способности привирать в охотничьих историях. Так вот жизнь с ним распорядилась. Наука? Не знаю, с кем вы тут наукой хотите заниматься, – немцы, вон, отзанимались. Все сгинули. Ну, Казимиру поклон от меня передавайте.

Казимир Янович оказался потомственным лесником давнего времени. И в прошлую войну он был лесником, и при Санации он ходил по лесу, и при Советах он был лесником, а как пришли немцы, то и они его не тронули: нужен им был лесник и охотник Казимир Янович.

Пред Гольденмауэром лесник робел, но всё же бумаги его прочёл внимательно, на слово не поверил.

Леонид Абрамович стал жить в охотничьем домике – добротном, сработанном в немецком духе немецкими руками. Камин, голова оленя на стене, душевая комната, впрочем неработающая и затянутая паутиной.

На стенах чернели прямоугольники от каких-то исчезнувших фотографий – вот уже десять лет прошло, а их контуры не сравнялись со стенами.

Гольденмауэр занял гостевую комнату с роскошной кроватью, застеленную рваным бельём.

– Мне сказали, что у вас есть машинка…

Казимир вынес ему короб и убедился, что пишущая машинка в исправном состоянии и действительно с русским шрифтом. Могла быть с каким угодно – кто-то ему рассказывал, что ещё во время Освободительного похода нашёл где-то подо Львовом пишущую машинку и решил переставить на ней литеры. Но оказалось, что пишущая машинка имела не просто латинские литеры. На ней печатали справа налево – на иврите. И переделать её не было никакой возможности. Это был, разумеется, анекдот: какой иврит в царстве идиша?

Куда сгинули её хозяева, никто, конечно, не знал. Куда вообще сгинуло всё – время просто заблудилось в чаще, как в этой Пуще.

– А откуда у вас советская машинка?

Лесник сказал, что писатели приезжали, забыли.

– Почему писатели?

Лесник непонимающе посмотрел на него:

– Пан, кто же знает, отчего становятся писателями?

– Да я не об этом. Из Минска?

– Нет, из Москвы. Я думал, что они напишут, попросят выслать, вещь-то дорогая. Но они не написали. Наверное, писатели в Москве богаты.

Внизу играло радио – большая немецкая радиола. Настроено оно было на Варшаву, и Леонид Абрамович заснул под печальные польские песни. Потрескивал и шипел эфир, да и в песнях было полно шипящих.

Утром радио молчало. Лесник объяснил, что электричество тут дают с перебоями: если оборвётся провод, так чинят неделю. Если бы офицеры не приезжали охотиться, то и вовсе бы не чинили. А он проживёт и так. Да и зачем днём электричество – днём и так светло.

Леонид Абрамович тщательно и аккуратно оделся, разметил по военной карте маршрут и двинулся в путь.

Он искал не только место для биостанции, но оценивал и взвешивал Пущу, постепенно понимая, что оценить её невозможно.

Пуща была огромна.

Это был отдельный мир – что-то из высшей математики, что ему читали в сельскохозяйственной академии. Курс был рудиментарным, но что-то Леонид Абрамович помнил до сих пор.

Однажды, где-то вдалеке, треснула ветка, и Леониду Абрамовичу почудилось, что он слышит разговор.

Он тут же спрятался: отошёл в сторону от тропы и стал за дерево. Звуки не повторялись. Что-то заухало, затрещало в ветвях в отдалении, дунуло ветром.

Ничего.

Но Леонид Абрамович был готов поклясться, что слышал людей. Можно было списать это на галлюцинации, но ещё не раз ему казалось, что кто-то идёт по лесу – по-хозяйски, но укромно, двигаясь по своим делам. Это были люди – неслышные и невидные, как жучок-типограф под корой.

Вернувшись, он спросил об этом лесника:

– А что там за люди в Пуще?

– Да кто знает, шановный пан… Жиды… То есть – явреи.

– Почему – «явреи»?

– Так как явреев гонять начали, некоторые сюда побежали. Кто из городских да образованных был, те сразу перемёрли, а кто из простых был – ушли дальше в болота. Их ведь ловить – себе дороже. Там, поди, и живут.

– Да ты ловил, что ли, дедушка?

Казимир Янович насупился вдруг и больше не отвечал.

Они стали жить параллельными жизнями, почти не соприкасаясь.

Леонид Абрамович возвращался в домик лесника всё позже, а когда зарядили дожди, стучал на машинке.

Однажды к ним в домик заехал фельдшер.

Казимир Янович, судя по всему, его очень уважал. Фельдшер сидел в огромном кресле, положив ноги на скамеечку. Прямо на ней сохли носки.

– Нашли что-нибудь интересное?

Гольденмауэр рассказал, что немецкого тура так и не увидел.

Он много слышал про след странного эксперимента по возвращению древнего животного, – впрочем, говорят, это была обманка. Внешне это был тур, а внутри – обычная корова.

Фельдшер в ответ заметил, что теперь наука делает чудеса и радиация может создавать много новых причудливых существ. Здесь во время войны был один русский из Берлина, вот и Казимир Янович подтвердит: он на этой теме специализировался.

Рептилий разводил при помощи атома.

– А вы тут были, что ли?

– Не я, а Казимир Янович. Я в другом месте был.

– Да где же?

– Я на Колыме был, пятнадцать лет подряд. КРТД, хотя вам это ничего не скажет. Я ведь троцкист, Леонид Абрамович.

– В смысле – по ложному обвинению…

– Ну отчего же ложному. Троцкист, да. Настоящий, лжи тут нет, и тут я согласен с Особым совещанием. Помните Особое совещание – «ОСО – два руля, одно колесо». Да только дело это прошлое, скучное, – одно слово, я тут недавно. Теперь ко мне претензий не имеется, о чём располагаю справкой.

Но про корову эту в виде тура я как раз там слышал.

Я ведь с разными людьми сидел и, кабы не медицинский навык, давно истлел бы с ними. Знаете, есть такая теория: ничего не исчезает, всё как-то остаётся. А ведь на земле каждый день умирает какой-то вид – ну, конечно, не коровы эти, а мошки. Кто мошек пожалеет? Никто. Но вдруг природа их всех откладывает в какой-то карман – на всякий случай, для будущего. И придёт час – они понадобятся и прорастут. А пока они сидят в своём кармане, ждут нужного часа, скребутся и выглядывают.

Про немецкие коровы – правда.

Человек же вечно норовит изобрести что-то, да только в итоге изобретает что-то другое. Поплывёт в Индию – откроет Америку. Решит облатки лекарственные делать – военные газы изобретёт. Так и тут – хотели тура, а вышло чёрт-те что. Вы сходите, сходите к селекционной станции – далековато отсюда, но за день управитесь.

Леонид Абрамович только покачал головой.

Он вышел на следующее утро – на рассвете, в сером и холодном растворе лесного воздуха. Он действительно шёл долго, полдня, пока наконец не достиг точки, которая была помечена на карте буквами в скобках: «(разв.)».

Развалины были налицо, хоть и выглядели не развалинами, а недостроенными домами.

Леонид Абрамович с опаской подошёл к этому сооружению.

Оно напоминало ему бронеколпаки военного времени. Он видел их много – на финской границе. Взорванные в сороковом, наскоро переделанные год спустя, они и после войны хранили былое величие.

Но тут замысел был, очевидно, мирный.

У здания была устроена площадка, явно для стоянки и разворота автомобилей, – видимо, хозяева рассчитывали на гостей.

Дорога, когда-то основательная, была занесена палой листвой и уходила куда-то вдаль.

То, что он принял за долговременные огневые точки, оказалось зданием, похожим на казарму.

Прочное, сделанное на века, оно напоминало древнего зверя, затаившегося в лесу. Справа и слева его замыкали круглые купола.

Леонид Абрамович с опаской осмотрелся – сорок второй год в болотах под Ленинградом научил его безошибочно находить мины по изменённому цвету дёрна, по блеснувшей вдруг проволоке, но, главное, – по наитию.

У него был нечеловеческий нюх на опасность.

Тут опасности не было – был тлен и запустение.

Он быстро понял, в чём дело: здесь никто никогда не жил.

Разве только начали работать в одном из флигелей под куполом.

Стройка не была закончена, будто польский магнат, замахнувшись на великое сооружение, неожиданно разорился. Магнат был, впрочем, не польский, и разорение было закономерным.

Теперь единственными обитателями заброшенного места были две статуи: одна – упавшая, а другая – только покосившаяся. Наклонившийся серый человек со странным копьём был похож на пьяного, а его товарищ, тоже бетонный, уже лежал близ дороги.

Леонид Абрамович прошёл чуть дальше и понял, что стоит на краю болота.

Отчего-то сразу было ясно, что вот это – край. До этого был лес – хоть и сырой, но лес, – а вот тут, с этих полян, начинается и тянется на десятки километров великое болото.

Что-то ухнуло вдали, прошёл раскат, затем булькнуло рядом, и на Леонида Абрамовича обрушилась лавина звуков, которые понимал не всякий человек.

Да и он, считавший себя биологом, понимал лишь половину.

На минуту ему показалось, что он стоит на краю огромной кастрюли, наполненной биомассой, и в ней бродит, перемешиваясь, какая-то новая жизнь.

Внезапно в стороне – он успел заметить это периферийным зрением – пробежал кто-то маленький и с разбега плюхнулся в воду. Ряска сомкнулась за ним, и всё пропало.

Похоже было на бобра, но с каких это пор бобры бегают на задних лапах?

Присмотревшись, Леонид Абрамович увидел следы маленьких лапок. Это был не бобр, а ящерица, кое-где касавшаяся глины хвостом.

Эта ящерица бегала на задних лапах – вот удивительно.

Он подумал, что судьба дала ему в руки внезапное открытие – славу, может быть. Боже мой, он никогда не занимался ящерицами. Да что там, он был даже не ботаник, а агроном. Но и эту науку выколотило из него за четыре года войны и ещё три года службы после. Теперь-то он может доказать этим дуракам, что он – настоящий. Что его дело – лес, а не отчёты в хозяйственное управление.

Он так и не успел защититься: защита была назначена на сентябрь сорок первого, и в её день он стал начхимом полка, отступавшего к Ленинграду.