Человек неуверенно кивает, и, действительно, ему кажется, что так оно и было. (А мне в этот момент стало казаться, что это всё та же история про китайского монаха с ящиком для пожертвований и девушку, что я уже сегодня услышал. Просто это будет рассказано с другой стороны.)

«А помнишь, она соль попросила тебя передать…»

«Ну и?»

«Ну и вот!»

Никто не засмеялся.

– Знаешь, это довольно страшная история, – заметил я.

– Я был в Ижевске, – перебил Сидоров. – Три раза. В вагоне-ресторане шесть раз был, значит. Точно кому-то соль передал.

– А я по делам в Ижевске был. Жил там год, – невпопад вмешался Евсюков. – В Ижевске жизнь странная. За каждым забором куют оборону. Так вот, на досуге я изучал удмуртов и их язык. Обнаружил в учебнике, что мурт – это человек. А уд-мурт – житель Удмуртии.

– Всяк мурт Бога славит. Всяко поколение. – Просто успешный человек Леонид Александрович начал снова говорить о поколении, его слова отдалялись от меня, звучали тише.

Каждая история требовала рассказа, каждая деталь ностальгического прошлого требовала описания – даже устройство троллейбусных касс, что были привинчены под надписью «Совесть – лучший контролёр!»…

Я как-то потерял нить разговора, потому что вспомнил, как однажды мне прислали один текст. Этот текст сочился пафосом, он дымился им, как дымится неизвестная химическая аппаратура на концертах, которая производит пафосный дым для тех мальчиков, что поют, не попадая в фонограмму.

Этот текст начинался так: «Удивительно, как мы дожили до нынешних времен! Мы ведь ездили без подушек безопасности и ремней, мы не запирали двери, и пили воду из-под крана, и воровали в колхозных садах яблоки». Дальше мне рассказывали, как хорошо рисковать и как скучно и неинтересно новое поколение, привыкшее к кнопкам и правилам. Прочитав всё это, я согласился.

Я согласился со всем этим, но такая картина мира была не полна, как наш новогодний, тоже вполне помпезный обед не завершён без дижестива или кофе, как восхождение, участники которого проделали всё необходимое, но не дошли до вершины десяток метров. Я бы дописал к этому тексту совсем немного: то, как потом мы узнали, что в некоторых сибирских городах пьющие воду из кранов и колонок стремительно лысеют и их печень велика безо всякого алкоголизма, что их детское небо не голубого, а оранжевого цвета, как молча дерутся ножами уличные банды в городах нашего детства, и то, как живут наши сверстники, у которых нет ни мороженого, ни пирожного, а есть нескончаемая узбекская хлопковая страда, и после нескольких школьных лет организм загибается от пестицидов. Ещё бы я дописал про то, как я работал с одним человеком моего поколения. Этот человек в дороге от одного немецкого города до другого рассказывал мне историю своего родного края. Во времена его давнего детства навалился на этот край тяжёлый голод. И даже в поменявшем на время своё название знаменитом городе Нижнем-Горьком-Новгороде стояли очереди за мукой. Рядом, в лесной Руси, на костромскую дорогу ложились мужики из окрестных деревень, чтобы остановился фургон с хлебом. Фургон останавливался, и тогда крестьяне, вывалившись из кустов и канав, связывали шофёра и экспедитора, чтобы тех не судили слишком строго и вообще не судили. А потом разносили хлеб по деревням.

Именно тогда одного мальчика бабушка заставляла ловить рыбу. То есть летом ему ещё было нужно собирать грибы и ягоды, а вот зимой этому мальчику оставалось добывать из-подо льда рыбу. Рано утром он собирался и шёл к лунке во льду. Он шёл туда и вспоминал свой день рождения, когда ему исполнилось пять лет и когда он в последний раз наелся. С тех пор прошло много времени, мальчик подрос, отслужил в десантных войсках, получил медаль за Чернобыль, стал солидным деловым человеком и побывал в разных странах.

И вот, напившись, он рассказал мне про своё детство, сидя в помпезном купе, куда охранники вряд ли бы пропустили молодую девушку. Мы везли ящики с не всегда добровольными пожертвованиями и оттого в вагон-ресторан не отлучались. Глаза у моего приятеля были добрые, хорошие такие глаза – начисто лишённые ностальгии.

Рыбную ловлю, кстати, он ненавидел.

И ещё бы дописал немного к тому пафосному тексту: да, мы выжили – для разного другого. И для того, в частности, чтобы Лёхе отрезали голову. Он служил в Гератском полку в Афганистане и домой вернулся в цинковой парадке. Это была первая смерть в нашем классе.

А отличница Саша разбилась в горах. То есть не разбилась – на неё скатился по склону камень. Он попал ей точно в голову. Что интересно – я должен был ехать тогда с ними; из года в год отправляясь с ними вверх, я пропустил то лето.

Боря Ивкин уехал в Америку – он уехал в Америку, и там его задавила машина. В Америке… Машина. Мы, конечно, знали, что у них там автомобилей больше, чем тараканов на наших кухнях. Но чтобы так: собирать справки два года и – машина.

Миронова повесилась – я до сих пор поверить не могу, как она это сделала. Она весила килограмм под сто ещё в десятом классе. Соседка по парте, что заходила к её родителям, говорила, что люстра в комнате Мироновой висит криво до сих пор, а старики тронулись. Они сделали из её комнаты музей и одолевают редакции давно мёртвых журналов её пятью стихотворениями – просят напечатать. Мне верится всё равно с трудом – как могла люстра выдержать центнер нашей Мироновой.

Жданевич стал банкиром, и его взорвали вместе с гаражом и дачей, куда гараж был встроен. Я помню эту дачу – мы ездили к нему на тридцатилетие и парились в подвальной сауне. Его жена всё порывалась заказать нам проституток, но как-то все обошлись своими силами. Жена, кстати, не пострадала, и потом следы её потерялись между внезапно нарезанными границами.

Вову Прохорова смолотило под Новый год в Грозном – он служил вместе с Сидоровым, был капитан-лейтенантом морской пехоты, и из его роты не выжил никто. Наши общие друзья говорили, что под трупами на вокзале были характерные дырки, – это добивали раненых, и пули рыхлили мёрзлый асфальт.

Даша Муртазова села на иглу: второй развод, что-то в ней сломалось. Мы до сих пор не знаем, куда она подевалась из Москвы.

И Ева просто исчезла. Её искали несколько лет и, кажется, сейчас ищут. Это мне нравится, потому что армейское правило гласит: пока тело не найдено, боец ещё жив.

Сердобольский попал под машину: два ржавых, ещё советских автомобиля столкнулись на перекрёстке проспекта Вернадского и Ломоносовского, – это вам не Америка. Один из них отлетел на переход, и Сердобольский умер мгновенно, наверное не успев ничего понять.

Скрипач Синицын спился – я встретил его года три назад, и он утащил меня в какое-то кафе, где можно было только стоять у полки вдоль стены. Так бывает – в двадцать лет пьёшь на равных, а тут твой приятель принял две рюмки и упал. Синицын лежал как труп у выхода из рюмочной. Я и решил, что он труп, но он пошевелил пальцами, и я позорно сбежал. Было лето, и я не боялся, что он замёрзнет. К тому же даже в таком состоянии Синицын не выпускал из рук футляра со скрипкой. Жизнь его была тяжела – я вообще не понимаю, как можно быть скрипачом с фамилией Синицын? Потом мне сказали, что у него были проблемы с почками и через год после нашей встречи его сожгли в Митино, превратив в содержимое фарфоровой банки.

Разные это всё были люди, но едины они были в том, что они не сумели поставить себя на правильную ногу. И я не думаю, что их было меньше, чем в прочих поколениях, – так что не надо надувать щёки.

Мы были славным поколением – последним, воспитанным при советской власти. Первый раз мы поцеловались в двадцать, первый доллар увидели в двадцать пять, а слово «экология» узнали в тридцать. Мы были выкормлены советской властью, мы засосали её из молочных пакетов по шестнадцать копеек. Эти пакеты были похожи на пирамиды, и вместо молока на самом деле в них булькала вечность.

В общем, нам повезло – мы вымрем, и никто больше не расскажет, как были устроены кассы в троллейбусах и трамваях. Может, я ещё успею.

– Ладно, слушайте, – сказал я своим воображаемым слушателям. Нет, не этим друзьям за столом – они высмеяли бы меня на раз, – а невидимым подросткам. – Кассы были такие: они состояли из четырехугольной стальной тумбы и треугольного прозрачного навершия. Через него можно было увидеть серый металлический лист, на котором лежали жёлтые и белые монеты. Новая монета попадала туда через щель, и надо было – опираясь на совесть – отмотать себе билет сбоку, из колодки, чем-то напоминающей короб пулемёта «Максим».

Теперь я открою главную тайну: нужно было дождаться того момента, когда, повинуясь тряске трамвая или избыточному весу меди и серебра, вся эта тяжесть денег рухнет вниз и мир обновится.

Мир обновится, но старый и хаотический мир каких-то бумажных билетиков и разрозненной мелочи исчезнет – и никто, кроме тебя, не опишет больше – что и где лежало рядом, как это всё было расположено.

Но было уже поздно, и мы вылезли на балкон разглядывать пульсирующие на уровне глаз огни праздничного города.

Мы принялись смотреть, как вечерняя тьма поднимается из переулка к нашим окнам. Тускло светился подсвеченный снизу храм Христа Спасителя, да горел купол на церкви рядом. Сырой ветер потепления дул равномерно и сильно.

Время нового года текло капелью с крыш.

Время – вот странная жидкость, текущая горизонтально по строчке, вертикально падающая в водопаде клепсидры, – неизвестно каким законом описываемая жидкость. Присмотришься, а рядом происходит удивительное: пульсируя, живёт тайная холодильная машина, в которой булькает сжиженное время, отбрасывая тебя в прошлое, светится огонёк старинной лампы на дубовой панели, тускло отсвечивает медь трубок, дрожат стрелки в круглых окошках приборной доски. Ударит мороз, охладится временна́я жидкость – и пойдёт всё вспять. Сгустятся из теней по углам люди в кухлянках, человек в кожаном пальто, офицеры и академики.

(день города)

Попытки московских властей утвердить в сентябре День города – в принципе, по сезону – верны.

Андрей Балдин. Московские праздные дни

По вагону каталась бутылка: только поезд набирал ход – она ласкалась пассажирам в ноги, а начинал тормозить – покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.

Мальчики ехали домой и говорили о важном: где лежит пулемёт и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждал чёрный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами: Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов – огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витёк Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов – военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.

Они ехали в вагоне метро вместе с парой пьяных, бомжом, старушкой и приблудной собакой.

Женский голос сверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.

Следующая – «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.

– А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? – спросил Минин.

– Это про войну. Там немцы наступают – я за Гудериана играл. Тут самое главное – как в спорте – последние несколько выстрелов.

По вагону прошёл человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке – тоскливо и отрывисто.

Старушка засунула ему в карман мелочь.

– Там самое важное – время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него: у нас денег всё равно нет. – Витёк потянул Сашу за рукав. – Пойдём смотреть новый выход.

Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн – вслед за нищим музыкантом.

Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвёл мальчиков к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.