Вдруг участковый переменился, но лейтенант уже ничему не удивлялся. Не удивился он и тому, что участковый сел с ним рядом за стол, и тому, что он приобнял его за плечи, и тому, что он вдруг понёс, не стесняясь своих милицейских погон.

– Видели мертвеца?

– А? – выдавил из себя лейтенант, но хозяин остановил его:

– Он из новеньких. Ничего не понимает. Нет, не было никого. Никто никого не видел.

– Ну так пошлите гонца, если что, – сказал милиционер. – Понимаете?

Выходило по его рассказу так, что милиционер ловил и уничтожал нечисть. Сначала лейтенант решил, что речь идёт о беглых, о каких-то врагах, но потом оказалось, что речь о мёртвых.

Счёт у участкового шёл на десятки, да битва была неравная.

Зимой у милиционера выходило проще: у мертвецов не шёл пар изо рта, а вот летом – хуже. Мертвецы не ели, а сумев набрать еды в рот, не могли её глотать.

Лейтенант быстро смекнул, что участковый давно пьёт от одиночества, но, впрочем, никакого запаха не учуял. Тогда он решил, что участковый просто свихнулся в этих тоскливых местах, и это гораздо хуже.

В остальном милиционер был совершенно нормален, со знанием дела говорил об охоте и действительно расспрашивал о больших городах. Но мертвецы всё же были главным в его жизни.

– Ну как вам не стыдно, – всё же сопротивлялся лейтенант. – Вы же офицер, фронтовик…

– А что – фронтовик? У нас под Сталинградом был политрук из казахов, так у него вообще фамилии не было. У них фамилия по национальности была не положена, вместо неё отчество писали. Этот политрук перед атакой костёр жертвенный возжигал и нас окуривал. Так, пока его не отозвали куда-то, у нас ни один боец не погиб.

– Странные вещи вы говорите.

– Нормальные вещи я говорю. Ты, парень, пойми, ты тут новый, не понимаешь, что к чему, а я здесь с конца войны, как с госпиталя пришёл. Смотри в оба.

– Я-то посмотрю, посмотрю…

– Посмотри, посмотри… – Но водка уже сделала своё дело, и лейтенант засыпал на секунду-две, клевал носом и потом резко дёргал головой вверх.

Он не помнил, как заснул, однако проснулся с на удивление ясной головой.

Вчера ему рассказывали сказки, а сегодня вокруг была хмурая реальность.

Только хозяин смотрел в сторону, а хозяйка снова исчезла.

Он вернулся на станцию, и снова потянулись дни, целиком заполненные проверкой блоков и калибровкой импульсов.

Через месяц они с капитаном снова поехали в посёлок по зимнику.

Они поехали в посёлок, когда мороз лишил воздух влаги.

Щёки кололо как иголками – только приоткроешь дверцу кабины. Но кожа тут же переставала чувствовать и эти уколы.

На этот раз они сразу пошли к дому учителя, и учитель сразу пустил их на постой. Участковый больше не появлялся, и лейтенант думал, что избавился от этого дурака.

Утром он проснулся от странного гомона за окном.

За это время отвык от утренних построений, а тут в маленькую дырочку в оттаявшем окне был виден именно развод.

Жители посёлка стояли, переминаясь на площади перед поселковым советом.

Жители построились в два ряда, между которых вышагивал участковый. Он внимательно всматривался в лица, и тут лейтенант вспомнил ночной разговор под водку.

Участковый проверял, идёт пар изо рта или нет. Это было наяву, за окном, при ярком солнечном свете.

Вдруг участковый замер и сделал рукой знак. Откуда ни возьмись за человеком возникла фигура и взмахнула рукой.

И человек рухнул прямо под ноги участковому.

Только теперь лейтенант увидел, что в руке у милицейского помощника зажат большой деревянный молоток.

Он в ужасе обернулся и понял, что капитан всё видел.

И он понял также, что капитану это было не в новинку.

Лейтенант ощутил, что его крепко держат и шепчут в ухо.

– Спокойно, лейтенант, – бормотал капитан. – Не делай глупостей, тут тебе не фронт, не фильмы о войне. Тут ты в гостях.

И лейтенант понемногу успокоился, тем более вместо воды у него в руке появилось полкружки водки, которую он хватил залпом.

– Ты, лейтенант, не дёргайся. Твоё дело блоки прозванивать, лампочки-фигампочки менять. А у них свои дела – я, кстати, тоже не знаю, зачем это всё. Но порядок есть порядок, я и не спрашиваю: у тех, кто в коричневых шинелях, есть правило – никогда не переходить дорогу тем, кто в синих шинелях. Я когда здесь по первому году был, то по избам ходили – смотрели, кто печь топит, а кто нет. Нет дыма – значит мертвец живёт. Мертвец живёт, живёт мертвец, в землю идти не хочет.

Некоторые, правда, печь топили, а сами ложились в сенях, – так до весны можно было дотянуть. А при царе страшно боялись – была вера такая, что если покойника не похоронить, если он от погребения сбежит, то всему дому его конец. Все умрут, один за другим, а может, одновременно. Попы этого ужас как боялись и завели специальные обряды: покойнику капали церковной свечой в лицо – смотрели, не дёрнется ли. А уж коли дёрнется, то били его деревянным колом в сердце.

– Осиновым?

– Почему осиновым? Да хоть чугунным. Только тут всякое бывало – мне рассказывали, что года за два до войны тут кузнец помер, а была жара летняя, деваться ему некуда, и полез он к себе на двор, в погреб. Но почуял, как блины пекут, и явился за блинком. «Дай блинка», говорит, – так его и словили. Но никто его не тронул, а потом он на фронте погиб. Погиб мертвец за родину – всё ж лучше, чем от односельчан, да?

В этот момент, прервав их разговор, в избу ввалился учитель. Он что-то держал в руке, отводя её за спину. Офицеры переглянулись. Стало понятно, что именно он был помощником участкового. Лейтенант старался не смотреть на деревянный молоток, измазанный в чём-то липком.

– Зачем? – спросил он и получил в ответ уже знакомое:

– Порядок должен быть. Молодой, не понимаешь.

– Да что я не понимаю? Вы ж человека убили, советской власти полвека, а вы тут мракобесием заняты… Вы же учитель, член партии! У нас сейчас двадцатый век, мы овладели тайной зарождения жизни, мы покорили атомную энергию, заканчивается электрификация страны…

Учитель посмотрел на него хмуро:

– Это ты, парень, кому другому рассказывай. Электричество – это только у вас на горе, где дизеля стоят. А у нас, внизу, как дизель накроется, так в темноте по неделе и живём. Материализм – дело хорошее. Мы и сами его выказываем, когда какого-нибудь проверяющего водкой поим и олениной потчуем.

А вот как я объясню детям то, что кузнец Ермилов пошёл на охоту с собаками, а у реки встретил почтальоншу Стрелку, которая умерла года два назад?

И очень эта Стрелка ему нравилась, так что он с ней заговорил, а как они распрощались, собаки его перестали слушаться. Да и то: вернулся он в деревню совершенно седой, будто лет пятьдесят прошло, дряхлый старик, не то что молота поднять не может – ходит с трудом.

Что я детям скажу? Всё на виду у них и у меня. Вот кузнец, вот молот. Ковать некому теперь.

А про члена партии вот что отвечу: у нас парторг тут, на лесозаготовках, тоже мёртвый был. На него раз десять доносы писали – и хоть бы хны. При нём дело не стояло, при нём норма выработки была.

Не веришь, сосунок, – вздохнул наконец, не зло, а как-то грустно, учитель. – Да ты майора своего спроси, как он так живёт.

Лейтенант тупо посмотрел на него, не понимая, о чём это он.

Но тут вмешался капитан:

– Иди, иди, Николай Палыч, не надо больше, видишь, парень не в себе с непривычки.

Когда хозяин ушёл, бог дизелей усадил младшего товарища за стол.

Тот было решил, что по вечному правилу его снова будут поить водкой, – но нет, разговор пошёл на сухую.

Капитан опять объяснял, что нравы тут простые: отчего гонять мертвецов – действительно непонятно. Он, капитан, и сам не поймёт, но надо так надо. Тут, в посёлке, десять человек с войны вернулись, а присмотрелись – живых среди них всего двое. И что делать? Все в орденах и медалях, а – мёртвые. Из уважения ничего с ними делать не стали, сами они истончились. Зато как у одной молодухи муж умер, а она с ним жить продолжала, так подпёрли избу колом да и спалили обоих.

Ну, не любят тут люди этого – но прежде народ и вовсе тёмный был, говорят, убивали всех, кто выглядел не по годам. Вот бабе лет шестьдесят, а выглядит она на тридцать – и ату её. Только ты не спрашивай, при чём тут наша станция, – вот уж правильно говорят: меньше знаешь – крепче спишь.

– И что, так на построении поутру и ловят?

– Ну, ловят. Но это зимой так. А летом уж не знаю – ведь как мертвецы теперь делают? Наберут воздуху ртом, а потом тихо через нос выпускают, и тебе кажется, что они дышат. Практически все так умеют. И вот тебе кажется, что он пыхтит, ноздри раздувает, а это он просто воздух через глотку гоняет. А уж один так свою мать любил, что решил воскресить. Но он на науку надеялся – даже в город поехал, чтобы подробнее это разузнать. Но из города-то не вернулся. Мать его мёртвая затомилась – скучно ей было в избе сидеть – и стала по деревне бродить, в окна заглядывать. И хоть она добрая-то была, дети кричали и плакали. Вышел тут поп Еремей (настоящий поп, он, пока его не забрали, прямо в посёлке жил) да обрызгал её святой водой. И стала она окончательно мёртвая. А сын так и делся куда-то, не приехал. Это и хорошо, а то, вернувшись, он бы расстроился. Всё-таки мать уж похоронили и не воскресишь никак. Почитай, её червяки уже съели.

Лейтенант затравленно посмотрел на него.

Мистика, тупая мистика в век науки – вот что раздражало его. Но вдруг он вспомнил одну историю, которую ему рассказывали солдаты. Как-то наряд отправился за водой к роднику на склоне горы. Бойцы наполнили большой алюминиевый бидон водой и потащили его вверх по склону.

Когда они остановились посередине пути, то увидели, как сверху спускаются они сами, только с пустым бидоном. Двойники прошли вниз, не обращая на них настоящих никакого внимания, – но кто был настоящим, непонятно.

Лейтенант не любил логических парадоксов.

И тогда он отмахнулся от сержанта, который, боязливо прерываясь, рассказал ему про этот случай. Мало ли что привидится здесь – среди чёрного леса и серого неба.

Иногда он вспоминал погибших где-то неподалёку геологов, – погибших как целое подразделение, накрытое противником. И эта девушка, тело которой не нашли, представлялась ему по-разному, но всегда живой.

Женщины вспоминались ему реже, он понемногу отвыкал от того, что они существуют.

Интересно, как боролись с такими воспоминаниями его восточные солдаты, но лейтенант знал, что их мира он не поймёт никогда.

В сухие зимние ночи они и вовсе видели северное сияние – лейтенант только гадал, что по этому поводу думают узбеки, выдернутые призывом из своего жаркого рая.

Но бессловесные южные солдаты были гармоничнее, чем он сам. Они плохо умели читать, но вовсе не испытывали потребности в чтении, им не нужно было успокаивать эмоции и убивать время. Солдаты с Востока были естественны, как сама природа, а вот несколько русских и украинцев на станции чуть ли не сходили с ума.

Они возвращались на станцию молча и, раскачиваясь в кабине грузовика, смотрели в разные стороны. Два дня лейтенант думал о произошедшем, а потом принял решение.

Он решил делать вид, будто ничего не случилось.

Не с кем ему тут было говорить, а говорить с кем-то надо было. Иначе вслед за тем студентом перекинешь тросик через антенную балку да будешь крутиться, болтая ногами день или неделю внутри белого шара, пока тебя не найдут.

Так что лейтенант решил не напрягать свой разум.

А общался он с капитаном бережно – будто разговоры их были кем-то расчислены.

Будто дали лейтенанту горсть патронов – три пристрелочных и пять зачётных – и не дадут уж больше. Однажды он пришёл в машинное отделение к капитану и спросил его о смысле здешней жизни.