Валерий Гуров: Барин-Шабарин 9

Глава 1

Тишина в детской была зыбкой, обманчивой. За дверью слышалось ровное дыхание спящих близнецов – Лизоньки и Алешеньки. Петя, наш пятилетний «адмирал», наконец сдался после третьей сказки о морских чудищах, засыпая с деревянной сабелькой в руке.

Я стоял на пороге детской, опираясь о косяк, чувствуя, как усталость, накопленная за день битв в Комитете и отражения теневых ударов, наваливается свинцовой тяжестью. И среди этой тишины, в мягком свете ночника, сидела она. Елизавета Дмитриевна. Моя Лиза. Жена, к которой я даже не прикоснулся после долгой разлуки.

Она не смотрела на меня. Ее пальцы, тонкие и обычно такие уверенные, бесцельно перебирали складки шелкового пеньюара. Профиль ее, освещенный сбоку, казался вырезанным из холодного мрамора.

Красивая. Недосягаемая. Мы не виделись месяцами. Война, дела, эта проклятая Аляска… Я видел, что Лиза ждала этого вечера. Ждала тепла моих рук, тихого шепота в темноте, забытья, но сейчас воздух в комнате был густым, как смола, пропитанным невысказанным. По обычаям этой эпохи мы должны были объясниться.

– Алеша… – ее голос прозвучал хрипло, неуверенно и в тоже время – страстно.

Видно, что соскучилась. Я – тоже. Сделав шаг внутрь комнаты, я сказал:

– Дети спят. Все спокойно.

– Спят, – ответила она, не поднимая на меня глаз. Ее голос был гладким, как отполированное стекло. – Петя долго не мог успокоиться. Спрашивал тебя. Хотел показать, как его фрегат потопил английский бриг.

Я кивнул. Каяться мне было не в чем. Я и не обещал, что буду сидеть с ними неотлучно.

– Завтра… – начал я, подходя ближе, пытаясь поймать ее взгляд. – Постараюсь отложить все дела и показать ему учебный морской бой. С холостыми выстрелами и абордажем.

– Завтра в восемь у тебя заседание Комитета, – отрезала она все тем же ровным, бесстрастным тоном. – А в девять тридцать – совещание у Военного министра. Прости, я видела пометки в твоем календаре. Выделено красным. «Неотложно».

Лиза знала меня. Знала, что я ни под каким предлогом не откажусь от дел, которые считаю важными. И использовала это знание сейчас как щит. Я сел на край кровати, почти в метре от нее. Достаточно близко, чтобы чувствовать легкий аромат ее духов – лаванды и чего-то неуловимо горького. Слишком далеко, чтобы коснуться.

– Прости, – прошептал я. – Знаю… знаю, что был далеко. Что ты одна… с детьми… в Екатеринославе, в дороге, здесь… Это… несправедливо, но…

Жена, наконец, повернула голову. Ее глаза, обычно теплые, как осенний мед, сейчас были темными, бездонными озерами. В них не было ни гнева, ни слез. Была… усталая, ледяная ясность.

– Несправедливо? – Она слегка наклонила голову, будто изучая редкий экспонат. – Алексей, ты забыл прислать цветы на нашу годовщину. Ты не был на крестинах Лизы и Алеши. Ты даже не спросил, как мы доехали? Я давно привыкла к твоему… отсутствию. Даже когда ты телесно здесь, мысли твои где-то далеко… В этих твоих комитетах, чертежах, шифровках. – Лиза помолчала, и в тишине шипение керосиновой лампы стало еще громче. – Это не несправедливость. Это… данность нашей жизни. Я приняла ее. Давно.

Я хотел возразить. Сказать, что строю будущее для них, для России. Что каждое решение в Комитете, каждый рискованный шаг – ради них. Однако слова застряли в горле. Они прозвучали бы фальшиво даже для меня самого. Потому что среди всех причин была и одна, о которой мы не говорили открыто. Тень, висевшая между нами почти два года. Тень, о которой супруга, похоже, знала. Нашлись доброжелатели.

– Я слышала, – произнесла она тихо, почти шепотом, но каждое слово падало, как камень. – Про Анну Владимировну Шварц… Что она… пыталась утопиться. В канале. Ее вытащили. Сейчас она в… – Лиза чуть помедлила, подбирая слово, – в заведении доктора Штейна. Для нервнобольных.

Вот и прозвучало это имя – Анна Шварц. Красивая, истеричная, безумно влюбленная когда-то… и безумная в буквальном смысле сейчас. Наша связь – давняя ошибка, краткий всплеск слабости на фоне бесконечной работы и отчуждения от Лизы.

Кончилось все быстро, уродливо. Анна смогла принять это. Не преследовала меня письмами, угрозами или попытками шантажа. Я о ней и не вспоминал, что было – то прошло. Однако ее пытались втянуть в политическую игру вокруг меня… Вот она и доигралась… До Екатерининского канала и лечебницы Штейна.

– Лиза… – начал я, голос предательски дрогнул. – Это… давняя история. Глупая. Постыдная. Она… не имела значения. Никогда.

– Для тебя – не имела, – парировала она мгновенно, и в ее глазах мелькнуло что-то острое, как лезвие. – Для нее – имела. Достаточно, чтобы броситься в ледяную воду. Достаточно, чтобы сойти с ума. – Она встала, подошла к окну, спиной ко мне. Ее фигура в тонком пеньюаре, очерченная тусклым светом из окна, казалась хрупкой и несгибаемой одновременно. – Я не ревную, Алексей. Бога ради. Тела? Они преходящи. Я знаю цену твоим амбициям. Но… – она обернулась, и в ее глазах стояли не слезы, а лед, – но когда твоя… слабость… ломает жизни, когда она приводит к таким вот… каналам и лечебницам… Это уже не просто твоя постыдная тайна. Это грязь. Которая может забрызгать тебя самого. И нас. Петю. Лизу. Алешу. Твои враги ищут крючок, чтобы зацепить тебя. И Анна Шварц с ее безумием – идеальный крючок. Ты ведь мог подставить нас. Не своей изменой, а своей… беспечностью.

Каждое слово било точно в цель. Я чувствовал, как гнев – на себя, на Анну, на эту ситуацию – смешивается с пониманием того, что Лиза в общем права. Что эта история – слабое звено. Что Щербатов или Андерсон могут докопаться. Использовать сумасшедшую женщину, чтобы бросить тень на меня, на Комитет. Опасность была не в самом факте давней связи, а в ее уродливом финале и в том, что я допустил его.

– Не я довел ее до этого, – сказал я, вставая. – Да, я не отмахнулся от нее, как от назойливой мухи. Я поддался ее просьбе, но сразу дал понять, что наша связь окончена. – Я сжал кулаки. – Ее пытались использовать против меня. Хотели запутать, втянуть в дешевый фарс, но Анна… Она перерезала горло одному из них и выстрелила в голову другому. Так что в канал она бросилась не из-за меня. И все же я помогу ей… Ее переведут в лучшее заведение. За границу, если надо. О ней позаботятся. Это… будет исправлено.

– «Исправлено»? – Лиза горько усмехнулась. – Жизнь, сломанную твоим равнодушием и ее безумием? Ты можешь запереть ее в самой дорогой клинике Швейцарии, Алексей. Но ты не исправишь того, что уже случилось. И не вырвешь того шипа, который теперь сидит во мне. Этот шип – знание о том, что мой муж, вице-канцлер, организатор великого восстановления Империи, так легко, так беспечно переступает через души. Что для него люди – пешки. Как в твоих комитетах. Как в твоей тайной игре на Аляске…

***

Рейкьявик. Название, означающее «Дымная Бухта», оправдывало себя. Холодный дождь смешивался с едким дымом от сотен печей, отапливающих низкие, крытые дерном дома. Воздух вонял рыбой, дегтем, влажной шерстью и угольной пылью.

«Святая Мария», втиснутая между потрепанной норвежской шхуной и черным от пыли британским угольщиком, казалась чужеродным лебедем в стае поморников.

Иволгин стоял на квартердеке, наблюдая, как команда, под неусыпным взором Бучмы, принимает последние мешки с углем. Каждый мешок был глотком жизни для паровой машины. Глотком, купленным слишком дорого.

Они стояли в Рейкьявике второй день. Это были два дня нервного ожидания, щемящей тоски по дому и постоянного чувства, что за ними следят. Иволгин знал – следят. «Ворон» не ушел. Он маячил на внешнем рейде, за туманной пеленой, вытянутый, тускло-серый, зловещий, как гроб. Его команда даже не была отпущена на берег. «Ворон» просто ждал, притаившись, как хищник у водопоя.

– Уголь приняли, капитан, – доложил старший помощник Никитин, поднимаясь на мостик. Его лицо было серым от усталости и небритой щетины, но в глазах горел старый огонь. – Пресная вода – полные цистерны. Провиант – на три месяца, если экономить. Соль, медикаменты… все, что смогли найти в этой дыре. – Он кивнул в сторону выхода из бухты. – А тот… все там. Как привидение.

– Вижу, – отозвался Иволгин, не отводя подзорной трубы от силуэта «Ворона». – Он ждет, когда мы выйдем.

– А почему он не взял нас здесь? – спросил Никитин, понизив голос. – В порту? Не захотел скандала?

– Потому что капитан его не дурак, – резко сказал Иволгин. – В порту – свидетели. Власти. Пусть это всего лишь датчане… Захват судна под Андреевским флагом – инцидент. А в открытом море…

Он не договорил. В открытом море можно было устроить «несчастный случай». Исчезновение. Или захват «по подозрению в пиратстве». Без лишних глаз.

Капитан скользнул взглядом по набережной, где толпились зеваки – выродившиеся потомки викингов. И обратил внимание на высокого человека с головы до ног затянутого в черную кожу. Он подошел к вахтенному матросу, дежурившему у трапа. Что сказал ему.

Парень сорвал бескозырку и просемафорил ею на мостик: «Русский. Просит разрешения пройти к капитану». Иволгин махнул рукой – пропустить. Незнакомец ловко взбежал по трапу. Поднялся на квартердек. У него было жесткое обветренное лицо.

– Вы – капитан? – спросил он, ощупывая Иволгина холодными голубыми глазами.

– С кем имею честь?

– Сотрудник Гидрографического департамента, Орлов, Викентий Ильич, – отрекомендовался тот.

Капитан «Святой Марии» не дрогнул не единым мускулом, хотя в голове у него тут же вспыхнула строчка из последней депеши Шабарина «Берегись „Орлов“. И вот перед ним человек, отрекомендовавшийся Орловым. Не его ли следует беречься?

– Вы с какого судна, господин Орлов? Я что-то не вижу в порту других русских кораблей.

– Если позволите, господин капитан, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

Иволгин почувствовал, что Никитин, что стоял за спиной незваного гостя, напрягся.

– Ну что ж, извольте пройти в мою каюту, – сказал капитан и первым начал спускаться с мостика. Проходя мимо камбуза, окликнул стюарда:

– Мекешин! Кофе и сэндвичи на двоих в мою каюту!

Иволгин происходил из семьи завзятых англоманов. У входа в надстройку, он вежливо пропустил чужака вперед. Не хватало, чтобы тот воткнул ему под лопатку нож или выстрелил в затылок. «Берегись Орлов». Для экономии времени ни знаки препинания, ни тем более кавычки в депешах «Петра» не использовались. Вот и понимай, как хочешь.

Отворив дверь своей каюту, капитан «Святой Марии» пропустил гостя внутрь. Вошел сам, оставив дверь приоткрытой. На всякий случай. Орлов огляделся. Иволгин жестом пригласил его садиться в единственный в маленькой каюте стул.

Чужак остался стоять, только вдруг принялся неловко расстегивать левой рукой свой кожаный редингот. Закончив, произнес с виноватой улыбкой:

– Не сочтите за друг, господин капитан. Не могли бы вы помочь мне снять это одеяние. Видите ли, у меня ранена рука.

Иволгин помог ему освободиться от редингота. Орлов во время этой операции болезненно морщился. Когда кожаное одеяние оказалось снято, капитан «Святой Марии» увидел, что рукав сорочки на правой руке разодран, а предплечье наспех забинтовано. И кровь пропитала повязку.

– Я приглашу врача, – сказал Иволгин. – Вашу рану надо осмотреть и перевязать, как следует.

– Буду вам весьма благодарен, – откликнулся гость. – Однако – позже. Сначала – дело… Будьте любезны, господин капитан, предъявите ваши документы! Желательно – капитанский патент.

– А вы не находите, господин Орлов, что это уж слишком? Кто вы собственно такой?

– Скоро вы все узнаете, господин капитан. Я должен сначала убедиться…

Иволгин вынул из запираемого несгораемого ящика свои бумаги. Тут в дверь постучали. Оказалось, что это стюард принес кофе и сэндвичи. Капитан благодарным кивком выставил Мекешина за дверь. В это время Орлов без стеснения рассматривал его документы.