– Да, все три архипелага скорее скандинавские, чем кельтские, но сейчас относятся к Шотландии. Торсей-хаус принадлежит лэрду этих островов, и он разрешает там останавливаться своим землякам, приезжающим в Лондон. Моя бабушка родом с Торсейских островов: кузина тогдашнего лэрда, и я приезжала туда на лето, так что тоже считаюсь тамошней уроженкой. Когда осталась без крыши над головой, в Торсей-хаусе меня приняли, не задавая вопросов, за что я очень им благодарна.

– Муж выгнал вас из дому? – тихо спросил Фокстон.

– Да, – твердым голосом ответила она.

Тот день – худший день ее жизни – в памяти превратился в какой-то бушующий пожар, детали которого стерлись из памяти. Ясно помнилось лишь потрясение, ярость и боль утраты.

По дороге оба молчали. Около дверей Торсей-хауса Кенди остановилась и полезла в ридикюль за ключами, потом хотела было вежливо поблагодарить Фокстона за то, что проводил, и распрощаться, но он взглянул ей в глаза и заговорил негромко и серьезно:

– Кенди Дуглас, ваша жизнь сейчас в руинах. Гнев и горе в таком положении неизбежны и, быть может, необходимы, но рано или поздно вам придется переступить через гнев и жить дальше. Подумайте как – что для вас сейчас важнее всего и каковы могут быть первые шаги к достижению этой цели?

Эти слова, словно сверкающий клинок, прорезали смуту и рассеяли туман, царивший в ее душе. Кенди глубоко вздохнула и задумалась. Он прав: хватит оплакивать себя и злиться попусту, пора двигаться дальше.

– Пожалуй, это самый полезный совет из всех, что я слышала. Вы обмолвились, что ваша репутация тоже разрушена. Скажите, эту мудрость вы обрели, успешно справляясь с собственными проблемами?

– Да нет, – усмехнулся Лукас, – скорее потому, что с ними-то как раз я и не справился. Если хотите, могу поведать сию скорбную повесть.

Кенди прищурилась, словно старалась, проникнув взглядом за красивые черты, рассмотреть душу этого человека. Когда-то она полагала, что неплохо разбирается в людях, но последние годы убедили ее в обратном.

И все же теперь она заставила себя поднять забрало и вглядеться в мужчину повнимательнее. Быть может, она ошибается, но, кажется, Лукас Мандевиль не похож на лгуна и заслуживает доверия… хотя бы в некоторой степени.

– Охотно выслушаю вашу скорбную повесть, причем за бокалом бренди. Если желаете, заходите в дом, и поговорим… Но не более!

– Согласен, – сказал с улыбкой Лукас.

Она отперла дверь, и они вошли внутрь. В этот час в Торсей-хаусе стояла тишина. Других гостей сейчас не было, а мистер и миссис Браун, супруги, следившие за порядком в доме, давно спали.

На узком столике в прихожей горела свеча в подсвечнике. Кенди взяла его и повела гостя в небольшую гостиную. Там она зажгла лампы, а Фокстон присел перед камином и принялся раздувать тлеющие угли. Словно настоящий шотландец, он не подчинялся условностям и не видел нужды ждать, чтобы это сделал кто-то другой.

Скоро огонь разгорелся, и Лукас, поднявшись, окинул взглядом гостиную. Стены здесь были увешаны разным шотландским оружием: целые ряды мечей, боевых топоров, кинжалов, щитов и других орудий смерти. Подойдя к кортикам, расположенным на стене полукругом, Лукас провел пальцами по лезвию одного из них.

– Шотландский, – пояснила Кенди. – Очень хорош для ближнего боя.

Он с легкой улыбкой повернулся к ней:

– Торсей-хаус готовится отражать нападение англичан?

– Ну, если они придут, мы будем готовы.

Бар с напитками был заперт, однако Кенди вложила в его содержимое немало собственных средств, так что у нее имелись ключи. Через несколько секунд на столе уже стояло два бокала хорошего французского бренди.

Кенди протянула один из них Лукасу и устроилась в мягком кресле слева от камина.

– Хотела бы я знать, как вы восстанавливали из руин собственную жизнь. Когда мы познакомились, вы были юным мичманом, рвались на войну с французами, мечтали стать адмиралом. Что же пошло не так? Почему ваше имя оказалось запятнано?

Он опустился в кресло справа от камина – высокая гибкая тень в мерцающем свете очага. Под отлично сшитым костюмом угадывалось жилистое и крепкое как сталь тело, быть может, немного исхудавшее.

– В те дни я был попросту восторженным мальчишкой. Узнав на деле, что такое Королевский флот, потерял желание становиться адмиралом, однако любил жизнь, да и войну с французами считал делом правым и благородным, поэтому остался на флоте. В одном сражении наш корабль потопили, а мы, горстка выживших, оказались в плену. Это и привело к моему бесчестью.

– Вы… испугались? – осторожно спросила Кенди. – Я могу понять ужас при виде смертельной опасности…

Лукас пожал плечами:

– К тому времени я пережил немало морских битв, несколько раз был ранен и, можно сказать, сделался фаталистом. Нет, мой непростительный грех состоял в другом. Знаете ли вы, каковы условия пребывания в плену и что называют освобождением под честное слово?

Она на секунду задумалась:

– Пленному, освобожденному под честное слово, предоставляется свобода передвижения по городу или селению, где его держат в плену, в обмен на слово офицера и джентльмена, что он не попытается бежать. Он живет уже не в крепости, а в более комфортных условиях; кроме того, его могут обменять на вражеского пленного, равного ему по званию: лейтенанта на лейтенанта, капитана на капитана…

Кенди прикусила губу, уже догадавшись, что Лукас расскажет дальше.

– Именно так. Нарушить слово и бежать считается бесчестьем. Репутация офицера, который нарушит договоренность, будет запятнана навеки – ее уже не отмыть. Приличные люди вправе плевать ему в лицо. Его игнорируют, изгоняют из клубов, никто не садится играть с ним в карты. Я сбежал, нарушив слово, и стал обесчещенным. – Фокстон поднял бокал с бренди и посмотрел его на свет. – Впрочем, я все равно никогда не любил клубы и карточные игры.

– Вы так тосковали по свободе? – спросила Кенди, пытаясь его понять. – Или было что-то еще?

Она не понимала, насколько напряжен Лукас, пока не увидела, как он расслабился при этом вопросе.

– Да, было кое-что еще. – Он отпил бренди. – В начале меня, как и большинство пленных офицеров, отправили в лагерь для военнопленных в Вердене. Там было не особенно приятно, но терпимо, потом перевели в другой лагерь, поменьше, в Бише, заслуживший репутацию одной из самых адских военных тюрем во Франции. Мне не повезло: я привлек внимание начальника лагеря, полковника Ру, известного своей жестокостью.

Он снова замолчал, и Кенди спросила:

– Какого рода внимание? Вы держались дерзко? Не подчинялись приказам?

– Не больше других молодых пленных. Но я чем-то особенно его раздражал. – Фокстон беспокойно повертел в руках бокал. – Он хотел, чтобы перед ним дрожали и пресмыкались, а этого я никогда не умел. Если бы научился, возможно, мне там было бы легче.

– Я тоже никогда этого не умела, так что могу засвидетельствовать: сложно изменить собственную природу, – заметила Кенди. – Когда меня пытаются заставить дрожать и пресмыкаться, я впадаю в такое состояние, что начинаю швыряться чем ни попадя.

– Почему-то я не удивлен, – усмехнулся Лукас, но потом опять помрачнел. – Сперва Ру отпустил меня под честное слово, затем внезапно отозвал разрешение и бросил меня в самое мрачное подземелье Биша. И в следующие месяцы снова и снова повторял ту же процедуру. Что-то вроде игры в кошки-мышки, где вся власть у кошки.

Она поморщилась, догадываясь, что переживания Фокстона были намного тяжелее, чем звучат в этом сдержанном рассказе.

– А с другими узниками он вел себя так же?

Фокстон одним большим глотком прикончил бренди, затем встал и принялся ходить по комнате, скользя невидящим взором по оружию, развешанному на стене.

– С большинством узников он обращался хуже некуда, но меня особенно возненавидел.

– Вы знаете почему?

Фокстон остановился, устремил взгляд на боевые топоры, размещенные кругом, так что рукояти их сходились, словно оси колеса.

– Ру, сын деревенского батрака, сделал карьеру в армии – дослужился до полковника из рядовых – есть чем восхищаться, но сам он почему-то чувствовал себя ущемленным, а богатых и знатных ненавидел. Еще он терпеть не мог англичан, особенно аристократов. Он был маленького роста, темноволосый, смуглый и… мягко говоря, не отличался особым обаянием. Я же был полной его противоположностью и воплощал в себе все ему ненавистное: высокий, светловолосый, наследник титула. Он стремился меня сломить и в своих попытках был довольно изобретателен.

В самом деле, подумала Кенди (до сих пор она не обращала на это внимание): Фокстон, высокий стройный белокурый красавец, и в самом деле выглядел воплощением английского аристократа – тем идеалом, что редко встречается в жизни. Неудивительно, что уродливый коротышка из семьи бедных крестьян проникся к нему такой ненавистью!

– Мне известно, что значит оказаться во власти человека, который пытается тебя сломить, – тихо сказала она. – Он применял пытки?

– Иногда, но в целом предпочитал издеваться морально. Его любимым трюком было вызвать нескольких узников и объявить, что все они скоро пойдут на обмен. Все, кроме меня. Наконец я спросил, когда же обменяют меня, и услышал в ответ: никогда, здесь и сгнию.

От его ровного голоса по спине у Кенди побежали мурашки.

– Но ведь освобождение пленника под честное слово связано с возможностью обмена, верно? Разве ваше обещание продолжает действовать, если тот, кто взял вас в плен, не выполняет свою часть договора?

– Здесь и возникает моральная дилемма. В конце концов моему терпению пришел конец. – Он пересек комнату и остановился перед шотландскими двуручными мечами, достаточно тяжелыми, чтобы раздробить череп быку. – Я к тому времени был уже не в лучшей форме, вот и решил: черт с ней, с честью, все равно умирать – так пусть лучше убьют при попытке к бегству!

– Но вам удалось выжить.

– Да, хотя был ранен. За мной в погоню был послан патруль, но я сумел уйти и долго брел куда глаза глядят, пока не свалился без сил у деревенской церквушки. Жизнь мне спас брат Эммануэль – старый монах-францисканец, странствующий костоправ. Если есть на земле святые – он был одним из них.

– Неужели никто не захотел выдать беглого пленника-англичанина? – с удивлением спросила Кенди. – Ведь, должно быть, за вас предлагали награду!

– По-французски я говорю не хуже, чем по-английски, так что никто не распознал во мне чужака. – Фокстон невесело рассмеялся. – Я выжил, но в итоге полковник Ру победил. Оправившись от ранения и придя в себя, я в полной мере ощутил бесчестье своего поступка. Возненавидев себя, я решил не возвращаться в Англию, и несколько лет странствовал вместе с братом Эммануэлем, пытаясь искупить свои грехи.

– Вы стали францисканским монахом? – в изумлении воскликнула Кенди.

– Монашеских обетов я не давал. – Он скривил губы. – Нет во мне святости. Окружающие считали меня послушником, который служит престарелому монаху.

Леди Деншир подлила себе бренди, все больше проникаясь его историей.

– И как вы старались искупить грехи?

– Стал учеником брата Эммануэля и перенял его мастерство. Мы вдвоем бродили по стране и лечили больных – помогали всем, кого мучили боли в костях и суставах. Ночевали где придется: в маленьких деревенских церквушках и часовнях или там, куда пускали нас добрые люди. Порой приходилось спать в амбаре или даже в хлеву. – Фокстон тяжело сглотнул. – Брат Эммануэль был стар и немощен, а я считал за честь служить ему. После его смерти пытался продолжить его дело, но… пожалуй, перестал понимать зачем.

– Что убедило вас вернуться в Англию?

– Кузен Симон, мой названый брат, мы выросли вместе. Он, будучи человеком настойчивым и упорным, так и не поверил в мою смерть. И вот я и здесь.

Новых вопросов у Кенди не было, и Фокстон, плеснув себе еще бренди, снова опустился в кресло.

– Такова моя история. Теперь ваш черед.

– Спасибо, что поделились со мной своим прошлым. – И своей болью, добавила она мысленно. – Но почему вы решились рассказать об этом мне, почти незнакомке?

Он устало улыбнулся в ответ: