Григорий Брейтман: Жуткие рассказы

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Череп

I

Я проходил по кладбищу и наткнулся неожиданно на человеческий череп.

Он спокойно и скромно выглядывал из сочной зелени смоченной недавним дождем травы, на которой капли воды блестели, как мелкие осколки стекла. Казалось, будто скелет высунул из-под земли свою желтую и отполированную временем голову…

Я невольно остановился, почти изумленный этой внезапной встречей, несмотря на то, что произошла она на месте собрания трупов, гробов, скелетов и человеческих костей, где череп представляет предмет, во всяком случае, обыкновенный…

Меня всегда трогательно настраивала благоговейная серьезность кладбищенской тишины, которая гармонично сочетается с простотой насыщающей ее скорби. Каждое дерево, куст и человек словно проникнуты на этой территории смерти сознанием того, что под ними царство бывших людей, слой из мертвецов, скелетов и гробов, где земля кажется жирной от растворившихся в ней человеческих тел. Грустью и строгой тайной овеяны здесь каждый уголок, выпуклый холмик и вытягивающиеся из земли одинаковые в своем разнообразии памятники, как будто вырастающие из могил…

Бог его знает, каким образом этот череп выполз на белый свет в зеленую траву, но он казался чистым, словно старательно вымытым, и я невольно стал разглядывать этого могильного дезертира с чувством суеверного почтения.

Вообще, я скелеты предпочитал трупам. Скелет уже определенная величина, самостоятельная, рассчитывающая если не на вечное, то, во всяком случае, на довольно продолжительное существование.

Труп же еще бывший человек, носящий следы и остатки всех его болезней и пороков, таящий в себе совокупность всех причин, приведших его наконец к смерти и гниению.

Скелет держит себя в жизни без всякой нравственной солидарности с телом, хотя подчиняется всем его прихотям, приказам и похоти и часто страдает от этого. Он лишь исполняет свой долг в сознании того, что без его поддержки тело не сможет существовать и держаться на земле. Предоставленный самому себе, он великолепно живет, без разлагающихся мускулов и потрохов, долгие годы, о которых телу даже никогда не мечтается. Освободившись наконец после долгого, сутолочного существования от всего того, что носило в себе когда-то жизнь, скелет становится чистоплотным, без червей и мяса. И в то время как труп вселяет лишь отвращение и ужас, смердит и разлагается, скелет, напротив, вызывает к себе известное расположение; череп его имеет хотя однообразное, но все-таки осмысленное выражение. Он как будто иронизирует своей оскаленной улыбкой над жизнью. И потому люди к нему часто благоволят и даже носят его изображение в виде брелоков и запонок. Вообще, труп вселяет страх к смерти, а скелет – уважение к ней; он примиряет с ней и символизирует ее…

Череп меня заинтриговал. Он словно внимательно следил за мной своими темными впадинами, в которых как будто, после зрачков, еще осталась искра взгляда, и словно ждал, какое я приму относительно него решение. И я уже не мог уйти без него, оставить его здесь на произвол судьбы. Какой-то теплый порыв родил во мне желание унести его с собой и положить на стол настоящий человеческий череп, а не псовый, как у некоторых моих друзей.

Я разостлал на траве носовой платок, положил на него мою кладбищенскую добычу и, завязав на макушке черепа все узлы платка, таинственно понес находку домой. Пальцы мои касались холодной кости, и я старался держать мой узелок таким образом, чтобы избегнуть нескромных взоров прохожих. Но платок не закрывал всего черепа, и когда я бросал взгляд на свою ношу, то невольно встречался глазами с одной орбитой черепа, в которой мелькало лукавство.

«Неси, неси», – как будто говорил этот взгляд.

Придя домой, я стал у окна в позе Гамлета с черепом в руках и стал внимательно рассматривать эту чью-то бывшую голову. Я убедился, что это прекрасно сохранившийся экземпляр с великолепными зубами. Налюбовавшись вдоволь своим приобретением, я наконец оставил его в покое, установив на своем письменном столе. Взглянув на него еще со стороны несколько раз, я отправился по своим делам в город.

Но удивительное дело, какое-то странное чувство стало томить меня; не то беспокойство, не то тоска. И, стараясь разобраться в причинах этого непонятного состояния, я мог только определенно убедиться, что меня что-то влечет домой, словно меня там кто-то ждет. Легкая грусть дразнила мои нервы, и я, наконец, должен был сознаться, что нахожусь под впечатлением черепа, который я оставил дома, что я о нем беспрестанно думаю и что именно он влечет меня к себе.

Тогда я стал бороться с определенными мыслями о моем кладбищенском госте, но мозги мои никак не хотели отделаться от них, мысли о нем словно увязли в них, и наконец, побежденный, я подчинился потребности свидания с ним и возвратился домой ранее обыкновенного.

II

Был уже вечер, темно. Вошел я в свой кабинет, сопровождаемый сильным биением сердца и, не зажигая огня, немедленно отыскал глазами череп, который лежал на столе, освещенный луной, заглядывавшей в окно. Я сразу встретился с его взглядом, и мне показалось, что он глядит на меня исподлобья, как будто недовольный чем-то. И странно, я почувствовал себя словно виноватым. Тогда, чтобы избавиться от моих душевных переживаний, неуместных для серьезного человека, я поспешно зажег лампу и вслед за этим немедленно, руководимый какой-то потребностью, взял в руки череп.

Может быть, я это сделал с целью успокоить мои нервы, я не знаю, но порыв мой был скорее инстинктивный, чем сознательный. Я долго вертел череп в руках и сначала чувствовал себя как будто увереннее, но постепенно ужасное подозрение стало руководить мной.

Я не застал череп на том месте, на котором я его оставил!

Мне казалось, что я его поставил с правой стороны чернильницы, а он оказался с левой. Как это могло произойти, я не мог постичь, и струйки страха стали сползать по нервам к моей душе. Она, как могла, сопротивлялась им, но никакие резоны не могли преодолеть росшей уверенности в наличности непостижимого явления…

Тревога была непродолжительна. Рассудок в конце концов взял свое, приступ досады смел страх и освежил несколько мое настроение. Пожурив себя за свою неосновательную мнительность и уверенный, что я просто забыл, куда раньше положил череп, я поставил его обратно на стол. Хорошо запомнив, что он с правой стороны чернильницы, я быстро разделся и лег в постель, почти успокоенный.

Вытянувшись под одеялом, я закрыл глаза; мне стало даже стыдно моей трусости, и я решил не думать больше о черепе. Но я только старался забыть о нем; сквозь все мои мысли о моих делах и знакомых он выползал в моем воображении и принимался тревожить его. Тут я поймал себя на том, что беспрестанно на него взглядываю и встречаюсь со взором его орбит. Тогда, чтобы покончить с этой ерундой, я потушил лампу и завернулся в одеяло с головой, искренно сожалея, что притащил сюда эту беспокойную костяную коробку.

Но я не мог уснуть. Меня влекло к черепу! Это был нестерпимый позыв, и, не будучи в силах совладать с ним, я все-таки выглянул из-под одеяла и в темноте нашел его глазами. Хотя отблеск луны не касался его, но он четко и выпукло выявлялся посреди моего стола и даже как будто, обратив ко мне свои темные орбиты, ждал меня: вот-вот заговорит!

Вздорная мысль об этом снова возвратила меня к действительности, и нелепость моего состояния стала для меня очевидной. Мне вся эта история наконец надоела. Я решительно вскочил с постели, схватил газету, набросил ее на костяное темя, закрыл череп и, возвратившись в постель, поворотился лицом к стене.

«Завтра надо от него избавиться, – подумал я. – Бог с ним, не стоит из-за всякой дряни портить себе нервы».

III

Я закрыл глаза и, собираясь уснуть, принялся думать о том, кому бы подарить этот череп и, вообще, что с ним сделать. И потому забыть о черепе я не мог, а наоборот, он настойчиво продолжал занимать мое воображение. Я отбивался от мыслей о нем, негодовал даже, но тяготение к нему брало верх. И тогда, просто для того, чтобы уступить своей психической потребности и затем уже окончательно успокоиться для сна, я повернул лениво лицо к черепу.

На миг я словно перестал жить: череп смотрел на меня в упор во все свои огромные орбиты.

Он как будто торжествовал – газеты на нем не было.

Он сбросил ее с себя, она белела на полу.

Когда момент состояния, равного бесчувствию, ослабел и мысль моя опять заработала, я понял, что я пережил припадок такого ужаса, какой даже недоступен определению. Но сменивший его уже сознательный страх вызвал во мне порыв исступленного отчаяния. Моя судьба висела на волоске, необходимо было действовать немедленно, чтобы успеть спасти себя.

Поведение черепа было ясно, и становилось очевидным, что кто-нибудь из нас должен погибнуть.

Мой взор уже не избегал вида этого ужасного гостя, свалившегося из ада в мою жизнь. Мы долго, скрестивши взгляды, созерцали друг друга пред решительным боем.

Я был окружен ужасом, и безвыходность моего положения снабжала меня силой для борьбы. Я чувствовал больше, чем понимал, что только посредством уничтожения этого черепа возможно мое освобождение. Бешеным прыжком я очутился около стола, и мои ладони и пальцы ощутили в своей власти упругую костяную массу, холодную и скользкую и необыкновенно отвратительную. Это чувство острого отвращения впилось в меня тысячами жал, и я, в пароксизме невыносимой ненависти, стал колотить проклятым черепом о стол, о стену, душил его в потребности раздавить, раздробить его на куски. Череп сопротивлялся с дьявольской силой. Он при каждом ударе вырывался из моих рук, но я не выпускал его, прижимал к груди, сдавливал коленями, всадил пальцы в его орбиты и старался разорвать его. Все мое существо было поглощено потребностью расколоть этот угловатый костяной шар, который словно стонал и скрипел от боли и ярости в моих руках под сыпавшимися на него ударами, толчками, под напором всех моих мускулов. Он вертелся в моих руках, хватал зубами мои пальцы, колол и кусал руки, цеплялся за мое белье. И хотя его сопротивление увеличивало мои силы, но меня наконец стало одолевать опасение, что борьба моя безнадежна, что кость не хочет поддаваться моей ярости и что приближается момент, когда мне придется уступить своему врагу и бесповоротно погибнуть. Тогда в последних усилиях я судорожно сдавил череп и вскочил на подоконник; удерживая из всей мочи своего противника, я одной рукой старался разбить стекло с целью выбросить его за окно и таким образом наконец освободиться от его близости, присутствия и даваемого им ужаса. Но когда от моего бешеного удара звон стекол откликнулся по всей комнате, в эту последнюю минуту, череп сделал отчаянное, порывистое движение в моих объятиях, словно оттолкнул меня, и, вырвавшись, бросился вниз! Подпрыгивая по полу с гулким хохотом, почти с криком торжества, он, перевернувшись несколько раз, стремительно закатился под мою кровать и затих там.