– Говорят, будто я тебя соблазнить пыталась ради подарков.

Мира вскочила с табурета и ногой топнула. Сама не поняла, откуда в ней сил так много стало, откуда эта ярость обжигающая поднялась. Расплела она косу свою, и без того растрепавшуюся от бега долгого, да ленту в кулаке сжала.

– Вот за ленты эти, – потрясла она кулаком. – Да за платок расписной. Все знают, что отец не баловал меня подарками да гостинцами заморскими, вот и поверили в эти сплетни злые.

Больно Мирославе было, да только злость ее охватила такой силы, что сложно стало себя в руках держать. Подлетела она к печи, бросила ленту в огонь, а он сразу языками красными облизал шелк алый. Вспыхнула лента, заискрила, змеей забилась в огне жадном, а Мира опустилась обессилевшая на табурет и снова ладонями лицо закрыла. Верила Мирослава, надеялась, что дядька одумается, успокоит ее, скажет, что пресечет разговоры злые да слухи гнусные, но не пошевелился Горын, ни слова доброго ей не сказал. Сидел на лавке да на огонь в печи смотрел отрешенно, будто и не касалась его судьба Миры, будто не он ее сломал.

– Молчишь, – прошептала Мирослава, щеки утирая. – Что ж, отец воротится, там и видно все станет.

И тогда промолчал Горын, ни словечка не вымолвил. Понять бы Мирославе, откуда ноги у сплетен этих деревенских растут, да только привыкла она верить людям и видеть в них хорошее, оттого и невдомек ей было, почему Горын себя выгораживал, а племянницу свою топил. Ведь узнай народ в деревне правду, Горына на вилы бы подняли, а так пожалели даже.

Не могла больше Мира находиться с дядькой рядом, не могла на лицо его равнодушное смотреть. Медленно поднялась она из-за стола, душегрею скинула на пол и в комнату свою поплелась, чувствуя себя больной и разбитой. А наутро и правда слегла. Не прошло даром бдение ее на опушке лесной да бег по морозу неотступившему. Жар тело ее ломал, кости гнул да сознание выжигал. Маялась в бреду, людей вокруг себя не замечала. Не понимала, кто тряпицей ее душистой обтирает, рубаху на сухую и чистую меняет, не видела, кто одеялом шерстяным ноги ее кутал. Плакала только по отцу и брату да по жизни своей прошлой. Хоть и выжег жар сознание в теле хрупком да обессиленном, а все равно понимала Мирослава: не будет уже как прежде, не будет по-старому. Все разрушил Горын, потому что слаб духом оказался.

Так и промаялась седмицу^[2] Мирослава в бреду да в огне болезном, а как отступила хворь – ясно стало, что Мира до конца и не оправилась. Под глазами ее тени черные залегли, щеки впали, а рубаха висела на ней, как на палке. Только вот Мирославе все равно сделалось. Словно хворь все силы ее забрала с собой, всю радость и все тепло, коим Мирослава людей щедро одаривала подле себя. А может, то и не хворь вовсе опустошила Миру, а злоба людская да равнодушие дядькино.

Пусто отныне стало на душе у Миры, пропала радость былая. Сидела она все время подле печи с рукоделием, а из терема старалась не выходить без нужды. Все дни считала до Травного, да вот только не ожидала Мирослава, что желанное сбудется раньше, чем деревья в цвет нарядятся. Стоило капели зазвучать звонко, ручейкам по снегу талому побежать быстрее, дверь в тереме отворилась – и на пороге брат Миры появился. Воротился Святослав домой.

Глава 6

Шумно и громко с его приездом в тереме сделалось. Никто Святослава так рано не ждал, оттого почти вся деревня и повадилась ходить к ним как к себе домой. Кто-то шел, тревожась, что с Богданом дурное случилось, кто-то в надежде на вести благие, заморские, а кто-то и вовсе за сплетнями новыми. Недаром все те, кто приходили, на комнату зашторенную косились – Мирославу высматривали.

Только она к ним не выходила. Лежала, в платок кутаясь, и прислушивалась: не ушли ли еще гости незваные? Полный терем или опустел наконец? Но народ, до сплетен жадный да любопытством жгучим ведомый, все шел и шел. Три дня в тереме деревенские толпились, про Богдана спрашивали, Мирославу глазами по углам выискивали. А как за порогом оказывались, так шептаться принимались о том, что девки в тереме не видать. Мирославе не надо было слышать, о чем они болтают. И без того знала она, как злы бывают языки людские да как беда чужая заставляет их молоть пуще прежнего. Надеялась она только, что приезд брата изменит все, и тогда снова сможет Мира по деревне ходить, глаз от людей не пряча.

На четвертый день Святослав в терем никого больше не пустил. Велел всем по своим избам расходиться да семьями заниматься. Недовольные уходили жители деревни. Мало им сплетен да новостей было. Мира слышала, как Ожана шепталась подле калитки с кем-то, только слов разобрать не могла. Хотела она привстать, к оконцу подойти да послушать, но не успела – Святослав в комнату вошел.

Протянула она к нему руки тонкие, улыбнулась несмело. Неспокойно на душе у Миры было, а все равно она брата рада была видеть, хоть и знала: не тоска по дому его воротиться вынудила.

– Что ж ты, Мирослава, совсем исхудала. Щеки впали, а руки словно веточки тонкие.

Печальным брат ее выглядел, отчего у Мирославы сердце сжалось и заныло. Догадалась она, что дошли до него слухи деревенские, а может, и вовсе из-за них он воротился. Не оставил бы отца Святослав без причины веской да нужды сильной. Не хотела Мирослава вокруг да около ходить. Силы у нее болезнь все высосала, а без сил как беседы долгие вести?

– Отчего ты, братец мой, домой воротился так рано? И почему батюшки с тобой нет?

Вздохнул Святослав горестно. Оглянулся по сторонам, словно ответ отыскать там хотел, да снова на Миру поглядел. Дурно ей сделалось от взгляда его тяжелого. Предчувствовала она беду близкую, что за братом в терем незаметно пробралась. Дыхание ее холодное волосы на руках Мирославы шевелило и сердце тисками ледяными сжимало. Поднялась на локтях она и лицо в ладонях спрятала. Не было мочи терпеть взгляд брата тяжелый. Недолго думал Святослав – сел подле Мирославы, ладонь ее в руках своих грубых сжал и заговорил торопливо:

– Письмо отец получил, Мира. Такое письмо, что, как прочел его, гонца на месте едва не прибил. Я уж думал, случилось что дома, за тебя до смерти перепугался. Отца спросил, а он на меня с кулаками бросился. Насилу уняли его. Всегда отец гневлив был, но чтобы так!

Задохнулась Мирослава, вырвала ладонь из рук Святослава да к стене холодной прижалась.

– Ты знаешь, что в письме том было?

Голос Мирославы не громче шелеста веток ивовых сделался. Понимала она, отчего отец на сына родного кинуться мог, но поведал ли батюшка о том Святославу?

– Письмо отец сжег, да только все равно на словах объяснил мне. Неужто правда это, Мира? Что за ленты яркие да платок расшитый ты… да с Горыном?

Не договорил Святослав, словно слова в горле застряли и протолкнуться наружу не могли. Челюсти плотно сжал он да взгляд от Миры отвел. А оттого еще больнее сделалось ей – ежели брат родной наговорам гнусным верит, больше и надежды ни на кого не остается у Миры. Щеки ее вспыхнули, да только смущаться поздно было. Не просто так отец велел Святославу домой ехать.

– Ты домой зачем воротился? Что отец велел передать мне?

Не ответил ей Святослав, только сел поближе да ладонь ее снова в руках своих стиснул. Совсем на сердце у Мирославы неспокойно сделалось. Святослав не из робкого десятка был, за словом в карман не лез никогда, а тут…

Вздохнула Мирослава горестно, брата утешать принялась:

– Братик, милый, ты не волнуйся. Я любое наказание приму, какое бы батюшка наш ни придумал. Ты только не томи больше, нет мочи терпеть, ожидание куда хуже наказания самого́…

– Ты мне, Мира, для начала скажи, правда в том письме али нет. А потом про наказание речь вести будем.

Мирослава вздрогнула от перемены резкой, что с братом сделалась, да в глаза его родные вгляделась.

– Сам-то ты веришь наговорам этим, Святик?

– Во что бы я ни верил, правда – она одна. И я хочу ее от тебя услышать.

Так холоден голос Святослава сделался, что казалось, режет он больнее листьев осоки. У Миры аж дыхание перехватило да в груди потяжелело. Худо ей сделалось от воспоминаний о руках Горыновых под рубахой, да все равно поведать правду брату надобно было.

Бросилась Мирослава Святославу на шею, заплакала горько. Хотелось ей, чтобы брат поверил ей, защитил от слухов и наговоров, спокойствие прежнее в жизнь вернул, но вера в это угасала стремительно, таяла, как свеча, на столе забытая.

В глубине терема упало что-то. Мирослава голову от груди брата оторвала и прислушалась, хоть и знала, что то Горын ходит. Не оправился он еще от ожогов, что угли оставили. Слаб и хмур был. На улицу почти не выходил да на Миру все исподлобья поглядывал. Руки его плохо слушаться стали, чах он. А Мира все вину свою чувствовала, что дядьку родного покалечила.

Святослав отодвинулся, сжал ладони на хрупких плечах сестрицы да в глаза ей заглянул. Только вырвалась она. Не могла на брата смотреть. Прижалась к груди его снова и еще горше заплакала.

– Мира, ну скажи ты мне как есть. Все понять попытаюсь, ты только правду не скрывай.

Надломился голос Святослава. Погладил он ладонью мозолистой волосы русые, зашептал слова, что Миру успокоить должны были, да все никак не затихала она. Плакала, поверх плеча брата поглядывая. Плакала Мира да вспоминала, как Святослав ее в детстве жалел. И неважно ему было – коленки содранные лечить или занозу болючую вынимать. Любая беда, что с ней приключалась, его внимания стоила. А когда Мира подросла да заботе такой удивляться стала, все отмахивался от нее. Мол, на то он и брат старший, чтобы от любой беды ее защищать. И пока сейчас обнимала его Мирослава да слезы горькие на рубаху лила, подумала, что, может, и есть у нее шанс на жизнь прежнюю. Если Святослав поверит ей, а затем и отца убедит в невиновности ее.

Отстранилась Мирослава от груди брата, утерла слезы, по щекам бежавшие, подняла глаза свои светлые и вдохнула полной грудью. Коль брат он ей старший, надо хоть попытаться правду ему поведать. Как никак, а кровь одна в них.

– Неправда это, Святик, наговоры гнусные. Горын мне сам подарки носить начал, а потом благодарность за них требовать. Я пыталась Ожану предупредить, совет спросить ходила к ней. Думала, ежели она с Горыном поговорит, так он и не станет пытаться задуманное сотворить, да только не поверила мне Ожана, а как Горын рубаху мне на груди рвать начал, так я его углями и пожгла. Не пойму только, отчего вся деревня болтает, будто это я его завлекать стала. Я ж как из терема выскочила, сразу к Ожане побежала, в чем была.

Нахмурился Святослав пуще прежнего. Покачал головой своей светлой да Мирославу по щеке погладил ласково.

– А оттого и болтают, что им сам Горын слова в уста вложил. Отцу письмо тоже дядька написал. Отец потому и поверил ему, даже думать не стал, правда то али нет.

– Так ежели ты скажешь ему, что не так все было, он, может, и гневаться перестанет? Ты же веришь мне? Хочешь, поклянусь тебе…

Дернулся Святослав так, словно больно ему сделалось от слов сестры. Верил ей брат родной. Верил, да что-то не так было. Неужто помочь ей никак не сможет?

– Я тебе верю, Мира. Да только беда в том, что отец и слушать ничего не захотел. Велел мне он в терем воротиться как можно скорее да род наш от позора избавить…

Не договорил Святослав, замолчал, губы снова сжал свои плотно, а Мира еще сильнее задрожала. Чувствовала она, что не по нраву слова ей дальнейшие придутся. Знала, что назад дороги отныне у нее не будет. Понимала – беде быть.

А Святослав все по волосам Мирославу ласково гладил, на лицо заплаканное посмотреть пытался, взгляд ее поймать. Мира ладонь на грудь брата положила, услышала, как сердце его трепыхается, и совсем духом упала. Только все равно торопить брата с ответом стала. Он и не стал тянуть больше и мучить Миру неизвестностью. Стиснул ладонями плечи ее хрупкие и едва слышно произнес: