Николь Краусс: Хроники любви

Russian translation rights arranged with Melanie Jackson Agency, LLC through AJA Anna Jarota Agency

Перевод с английского Софьи Окладниковой, Марины Синельниковой

© Nicole Krauss, 2005

© С. Окладникова, М. Синельникова, перевод на русский язык, 2011, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО “Издательство Аст”, 2025

Издательство CORPUS ®

* * *

Моим дедушкам и бабушкам, научившим меня, как не исчезнуть, и Джонатану, в котором вся моя жизнь.

Последние слова на земле

Когда обо мне напишут некролог… Завтра.

Или там послезавтра. В нем будет сказано: “Лео Гурски умер в квартире, полной всякого дерьма”. Странно еще, что меня заживо не погребло. Квартирка-то небольшая. Приходится стараться изо всех сил, чтобы оставался проход от кровати до туалета, от туалета до кухонного стола и от кухонного стола до входной двери. Напрямую от туалета до входной двери пройти невозможно, надо идти мимо кухонного стола. Прямо как на бейсбольной площадке: кровать – домашняя база, туалет – первая, кухонный стол – вторая, а входная дверь – третья. Когда я лежу в постели и слышу звонок в дверь, чтобы открыть ее, нужно сделать круг через туалет и кухонный стол.

Если это Бруно, я впускаю его, не говоря ни слова, и трусцой спешу назад к кровати, а в ушах гудит рев невидимой толпы.

Часто гадаю, кто будет последним человеком, видевшим меня живым. Готов спорить – разносчик из китайской закусочной. Четыре раза в неделю что-нибудь у них заказываю. Когда бы парень ни пришел, всегда очень долго ищу бумажник. Он стоит в дверях и держит жирный пакет, а я думаю: не сегодня ли вечером доем свой ролл, залезу в постель, а во сне сердце у меня и откажет.

Специально стараюсь быть на виду. Иногда, когда выхожу на улицу, покупаю сок, даже если не хочу пить. Если в магазине много народу, нарочно просыпаю мелочь на пол, да так, чтобы монетки разлетелись во все стороны. Встаю на колени и собираю их. Опускаться на колени мне очень тяжело, а вставать еще тяжелее. Так что? Наверное, я выгляжу как полный идиот. Захожу в “Спортивную обувь” и спрашиваю: “Какие у вас есть кроссовки?” Продавец с сомнением оглядывает меня сверху донизу и указывает на единственную пару “Рок-портс”, белые такие. “А-а, – говорю, – эти у меня уже есть”, – и иду к полке, где “Рибок”. Выбираю там что-нибудь весьма отдаленно смахивающее на ботинок, какой-нибудь водонепроницаемый башмак, и прошу сорок первый размер. Паренек снова смотрит на меня, на этот раз внимательнее. Он смотрит долго и упорно. “Сорок первый размер”, – повторяю я, сжимая в руках перепончатый башмак. Он качает головой и идет за моим размером. Когда возвращается, я уже снимаю носки. Засучиваю штанины и смотрю на свои старческие ступни; с минуту тянется неловкое молчание, наконец он понимает, чего я жду, – чтобы он надел ботинки мне на ноги. Конечно, я так ничего и не покупаю… Просто не хочу умереть в тот день, когда меня никто не видел.

Несколько месяцев назад попалось мне в газете объявление: “В класс рисования требуется обнаженная натура, 15 долларов в час”. Мне даже не верилось, что может так повезти. На меня будет смотреть столько народу. И так долго. Я позвонил. Ответила женщина. Сказала, что можно прийти в следующий вторник. Хотел описать себя, но ей было все равно. “Нам кто угодно подойдет”, – сказала она.

Дни тянулись медленно. Рассказал Бруно про свою затею, так он не понял. Решил, что я иду на курсы рисования, чтобы посмотреть на голых девушек. Он не хотел, чтобы его разубеждали. “А сиськи там показывают?” – спрашивает. Я пожал плечами. “И ниже живота тоже?”

Когда миссис Фрейд с четвертого этажа умерла и ее нашли только через три дня, мы с Бруно завели привычку приглядывать друг за другом. Мы придумывали мелкие поводы. “У меня закончилась туалетная бумага”, – говорил я, заходя к нему. На следующий день ко мне в дверь стучали. “Потерял телепрограмму”, – объяснял он, и я отдавал ему свою газету, хотя знал, что точно такая же лежит у него на диване. Однажды он спустился ко мне в воскресенье днем. “Мне нужен стакан муки”, – сказал он. “Ты же не умеешь готовить”. Бестактно, конечно, но я не удержался. Воцарилось молчание. Бруно посмотрел мне прямо в глаза. “А вот представь себе, – сказал он, – взял да и решил испечь пирог”.

Когда я приехал в Америку, у меня здесь не было никого, кроме троюродного брата – слесаря по замкам, – вот я и стал работать у него. Был бы он сапожником, я бы тоже стал сапожником; убирал бы он дерьмо – и я бы убирал дерьмо. Но он был слесарем. Он научил меня, и я тоже стал слесарем. У нас с ним было свое небольшое дело. А потом у него обнаружился туберкулез, через некоторое время врачи удалили ему печень, и он умер, так что дело осталось мне. Я посылал его вдове половину прибыли, даже когда она вышла замуж за врача и переехала на Бей-сайд^[1]. Пятьдесят лет отдал этому. Не так я представлял когда-то свою жизнь. И что? Постепенно мне понравилось. Выручать – и тех, кто захлопнул дверь и оставил ключи внутри, и тех, кто хотел удержать снаружи то, что мешало им спокойно спать по ночам.

И вот как-то раз я стоял и смотрел в окно. Может, небо созерцал. Поставьте любого дурака перед окном и получите Спинозу. День угасал, сгущалась тьма. Я потянулся включить свет, и вдруг мне словно слон наступил на сердце. Я упал на колени. И подумал: вот и не получилось жить вечно. Прошла минута. Еще минута. Еще. Я пополз, царапая ногтями пол, вперед, к телефону.

Двадцать пять процентов моей сердечной мышцы умерло. Выздоравливал я долго, к работе так и не вернулся. Прошел год. Я понимал, что время идет своим чередом. Смотрел в окно. Видел, как на смену осени пришла зима. На смену зиме – весна. Иногда Бруно спускался посидеть со мной. Мы знали друг друга с детства, вместе в школу ходили. Он был одним из самых близких моих друзей. Бруно носил очки с толстыми стеклами; волосы у него тогда были рыжие, и он их ненавидел, а голос то и дело срывался от волнения. Я и не знал, что Бруно еще жив, но как-то раз шел по Восточному Бродвею и услышал его голос. Я обернулся. Он стоял у лотка зеленщика, спиной ко мне, и спрашивал, сколько стоят какие-то фрукты. Тебе все это мерещится, сказал я себе. Хватит мечтать, ну разве такое возможно – друг детства, и на тебе, вот он здесь. Я стоял посреди тротуара, не в силах пошевелиться. Он давно в могиле, сказал я себе, а ты здесь, в Соединенных Штатах Америки, вон вывеска “Макдоналдса”, приди в себя. И все-таки я подождал, чтобы уж наверняка. В лицо я Бруно не узнал бы, но вот походка… Походку его я бы ни с чьей не спутал. Он чуть не прошел мимо, и тут я вытянул руку. Я не соображал, что делаю, вроде схватил его за рукав. “Бруно”, – сказал я. Он остановился и повернулся ко мне. Сначала вид у него был испуганный, потом ошеломленный. “Бруно”. Он посмотрел на меня, в глазах у него стояли слезы. Я схватил его за другую руку: одной рукой держал его за рукав, а другой за руку. Его начало трясти. Он коснулся моей щеки. Мы стояли посреди тротуара, мимо спешили люди, был теплый июньский день. Волосы у него были седые и редкие. Он уронил фрукты. Бруно…

Через пару лет умерла его жена. Ему тяжело было оставаться в старой квартире, все напоминало о ней, так что, когда этажом выше меня освободилось жилье, он переехал в мой дом. Мы часто сидим вместе за столом у меня на кухне. Мы можем просидеть так целый день, не говоря ни слова. А если и разговариваем, то ни в коем случае не на идише. Слова нашего детства стали для нас чужими – мы не могли использовать их так, как раньше, и поэтому решили вообще их не произносить. Жизнь требовала нового языка.

Бруно, мой старый верный друг. Я так и не описал его как следует. Может, просто сказать, что описать его невозможно? Нет. Лучше попробовать и потерпеть неудачу, чем не пробовать вообще. Мягкий пух твоих седых волос слегка колышется у тебя на голове, словно полуоблетевший одуванчик. Знаешь, Бруно, мне не раз хотелось подуть тебе на голову и загадать желание. Да вот мешают последние остатки хорошего воспитания. А может, лучше начать с твоего роста? Ты очень маленький. В лучшем случае достаешь мне до груди… Или правильнее начать с очков? Ты выудил их из какой-то коробки на распродаже ненужных вещей и взял себе; эти огромные круглые штуковины так увеличивают твои глаза, что, стоит тебе моргнуть, и выглядит это как землетрясение в 4,5 балла по шкале Рихтера. Это женские очки, Бруно! Мне вечно не хватало духу сказать тебе это. Я пытался, и не раз… И кое-что еще. Когда мы были юными, ты писал лучше меня. Я был слишком горд, чтобы сказать тебе это. Но я знал. Поверь, я знал это тогда и знаю сейчас. Мне больно думать, что я так тебе этого и не сказал, больно думать, кем ты мог бы стать. Прости меня, Бруно. Мой старинный друг. Мой лучший друг. Я не отдал тебе должного. Твое присутствие так много подарило мне на закате жизни. Именно твое – человека, который мог бы найти для всего этого слова.

Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно на полу посреди гостиной; рядом – пустой пузырек из-под таблеток. Он решил, что с него довольно. Он всего лишь хотел заснуть навсегда. На груди у Бруно была приколота записка с тремя словами: “Прощайте, мои любимые”. Я закричал: “Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!” Я ударил его ладонью по щеке. Наконец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был пустой и тусклый. “Проснись, думкоп^[2]! – закричал я. – Ты понимаешь? Ты должен проснуться!” Его глаза снова стали закрываться. Я позвонил по 911. Набрал в вазу холодной воды и вылил на него. Потом приложил ухо к его груди. Где-то в глубине слышалось какое-то шевеление. Приехала скорая. В больнице ему промыли желудок. “Зачем вы приняли эти таблетки?” – спросил доктор. Бруно, больной, измученный, дерзко поднял глаза. “А вы как думаете, зачем я принял эти таблетки?” – выкрикнул он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза. Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я сам уложил его в постель. “Бруно”, – произнес я. “Прости, – ответил Бруно, – я был таким эгоистом”. Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. “Посиди со мной!” – воскликнул он.

Потом мы никогда об этом не говорили. Так же, как никогда не говорили о детстве, об общих потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не произошло. Как-то мы сидели вдвоем и молчали. Вдруг один из нас засмеялся. Это оказалось заразным. Смеяться нам было не с чего, но мы начали хихикать, и вот уже качались на стульях и прямо-таки выли от смеха – так, что у нас по щекам текли слезы. У меня между ног появилось мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее; я рукой колотил по столу и жадно хватал ртом воздух.

Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха. Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что это конец моей жизни, что смерть ждет меня за дверью.