Все было не так. И секса никакого не было… То есть почти никакого… Но Денис был очень настойчив, убедительно говорил о своей любви и так проникновенно смотрел… Лариса видела его глаза, и в них не было фальши… Он так просил, так умолял, что… И деньги она дала, чтобы он не просил больше ничего… Один раз – и все!.. Думала откупиться… Нет, она думала, что он честный человек… А уж если совсем начистоту, то дала денег, потому что он обещал вернуть двенадцать миллионов, а не одолженные десять. Денег было жаль, но еще больнее было сердцу – за себя, за свою поломанную жизнь – устоявшуюся и такую уютную, хотя и скучную немного. Жалко было квартиру, такую родную, со всеми стенами, запахами… А еще обидно было за себя, оказавшуюся такой доверчивой дурой… Даже за Владика было обидно. Вернее, просто непонятно: почему вдруг он ее не простил, ну поругался бы немного, а потом… Но сейчас приходится врать всем и себе в первую очередь, потому что она никому не призналась – даже следователю, – что видела у Дениса паспорт на чужое имя, но с его фотографией и с регистрацией в городе Глинске. И теперь она приехала сюда не для того, чтобы душой отдохнуть, а чтобы самой во всем разобраться и вернуть семейные деньги… Ведь из-за ее глупой доверчивости теперь у нее нет ни семьи, ни привычной жизни. Теперь у нее есть только воспоминания. А в том паспорте с фотографией Дениса стояли данные другого человека – «Полушкин Артем Альбертович». И проживал он в Глинске на улице Муромская дорожка. Конечно, надеяться на то, что Денис сейчас там, не стоило. А вдруг? Если он сейчас там, что делать? Хотелось бы подойти к нему и врезать по его довольной роже с ослепительной улыбкой. Но ударить надо так сильно, чтобы рожа Дениса скривилась, а улыбка его улетела далеко-далеко, откуда не возвращаются ни улыбки, ни птицы…

От бессилья хотелось завыть, но в голову лезла дурацкая мелодия и бессмысленные слова: «На Муромской дорожке стояли три сосны. Прощался со мной миленький до будущей весны…»

Лариса уткнулась в подушку и тихо заплакала. Но слезы лила недолго и скоро уснула…

Глава четвертая

Алексей лежал на диване и старался ни о чем не думать, но так ни у кого не получается: даже когда человек стоит у пилорамы, он не стоит, а работает, хотя работает пила, а человек только следит за процессом, но он все равно думает о чем-то – например, сколько дней осталось до конца срока. Если постоянно считать дни и часы, то можно и вовсе свихнуться, что с некоторыми и происходит. Но невозможно жить и ни о чем не думать…

Снегирев поднялся с дивана и подошел к полке, на которой лежали инструменты: ключи, отвертки, молоток, старый, но целый ремень ГРМ и книга. Та была вся в пыли. Снегирев взял ее, встряхнул, потом дунул, после чего еще и протер рукавом. Александр Блок. «Избранное». Книга была со штампом библиотеки школы, в которой он когда-то учился. Но он не брал ее, да и стихов этих не знал. Открыл книгу.

В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине…

Алексей дочитал стихотворение и положил книгу обратно, рядом с ремнем ГРМ. То, что написал Блок, ему не понравилось. Почему-то вдруг вспомнилась промзона в колонии, пилорама, и он, вкалывающий с остервенением непонятно зачем. А неподалеку в курилке сидят веселые беззубые зэки. И кто-то из них кричит:

– Ты чё, Снегирь, в передовики записаться хочешь? Так УДО все равно не дождешься. По твоему сроку УДО не дают.

И другой голос:

– Хочет быть передовиком – пущай! Главное, чтобы не в активисты. А то его быстро научат хором петь.

И все рассмеялись. Им было весело. Им было за что страдать. А может, они и не страдали вовсе.

Но все это уже позади. Все это осталось там же, где сирийские пустыни, жара и мокрое от пота тело под бронежилетом, постоянная жажда и скрип песка на зубах… Десантирование с зависшего на шестиметровой высоте вертолета, по обшивке корпуса которого бьют из автоматов боевики. Но до них почти полкилометра, а значит, есть время рассредоточиться и встретить их метким прицельным огнем…

Приоткрылась дверь гаража, и внутрь ворвался розовый свет вечернего солнца.

– Это я, – прозвучал нежный женский голос.

Алексей скинул с себя старое ватное одеяло, приподнялся и опустил ноги на дощатый пол. Валя Соболева – бывшая одноклассница смотрела на него и улыбалась. Теперь на ней было короткое синее в мелкий горошек платье, демонстрирующее ее стройные ноги и талию, перетянутую широким кожаным поясом. В руках у Вали была большая клеенчатая сумка из супермаркета.

– Я вот решила тебя навестить, – объяснила она свое появление, – не знала, где тебя искать, пришла сюда и наконец тебя увидела.

– Виделись уж сегодня, – напомнил он, – я же к вам заходил.

– Да мы и поговорить не успели. Я так растерялась. Ты спросил про Милану, я ответила. Но если честно, то я не знаю, где она и что с ней. – Валя подошла и чмокнула Алексея в щеку. – Я тебе немного еды принесла.

Соболева начала выставлять на стол пластиковые контейнеры. Еды было много: нарезки сыров и сырокопченых колбас, лосось холодного копчения, салат с креветками, банка зеленых оливок и свежие помидорчики-черри.

– Не надо, – начал отказываться Снегирев, – у меня есть вроде.

– Вот именно – вроде! – возмутилась бывшая одноклассница. – Надо ведь по-человечески отметить твое возвращение. Жалко, Екатерина Степановна не дожила. Как ее любили все… А ведь я одна ее пришла хоронить.

– Что, вообще никого не было? – прошептал Алексей. – Ваня мне сказал, что было много народа.

– На самих похоронах из нашего класса только я. А из учителей никого. Соседи ваши еще пришли: мама Насти и ее отец, то есть отчим, что странно, потому что он на тебя так наезжал тогда: больше всех бочку катил. Потом была Чернова, у которой я теперь работаю… Но она тогда еще редакторшей была. Еще несколько женщин, которых я не знаю… Я потом, через день, снова пришла и увидела возле могилы Васю Колобка, но не в ментовской форме, а по гражданке, и Ванечку Жукова. Ваня так рыдал, что невозможно было смотреть… Я со стороны за ним наблюдала и тоже начала реветь. Даже не ожидала от себя. В голос ревела, стонала даже. Колобок подошел и утешать начал… Потом мы бутылку взяли… То есть Колобок с собой принес: там же, на кладбище, мы нашу любимую учительницу и твою маму помянули. Потом Колобов мне адрес твоей колонии дал, я стала тебе писать, но ты не отвечал. Не доходили мои письма?

– Все дошли, – признался Алексей, – все два. Я хотел ответить и попросить мне не писать больше, но потом решил, что тебя это не остановит. А потому решил просто не отвечать.

– Не остановило бы. Я хотела к тебе на свиданки приезжать…

Валентина достала из своего пакета бутылку водки.

– Давай за твое освобождение, а потом Екатерину Степановну помянем.

– За меня не надо: что было, то было. А то, что меня освободили подчистую, то за это надо Васю Колобова благодарить и Ванечку Жукова. Ваню особенно – это он по большим московским кабинетам со своими юристами ходил, добивался правды…

Валя наполнила водкой стакан, стоящий перед Алексеем. Потом достала начатую бутылку ликера «Бейлис» и наполнила свой стакан на треть.

– Правда, может, и есть на свете, – вздохнула она, – но для нас с тобой справедливость наступит, когда этого гада найдут и раздавят.

– За маму, – негромко произнес Алексей и осушил свой стакан полностью.

Валентина подала ему бутерброд с колбасой, а потом на вилке маринованный огурчик. Только после этого она сделала маленький глоток ликера. Поставила стакан, облизнула губы и вспомнила:

– Еще за тебя просил сам Локтев.

– Николай Захарович? Ему-то это зачем? – не поверил Снегирев.

– Так его Чернова, на которую я теперь работаю, умоляла. Светлана Петровна его любовницей была. Ты разве не знал? Может, и сейчас они… Хотя Николай Захарович уже старый, ему за шестьдесят давно, и он больной. Но все шептались про их связь. И муж ее знал, потому и сбежал от нее. И алименты ей не платил, потому что считал, что это не его дочка, а Николая Захаровича. И не он один так думал… У меня мать тоже на кирпичном вкалывала – в заводской столовой. Так она рассказывала, что Светлана Петровна очень симпатичной когда-то была. Высокая, худенькая… Вот Николай Захарович и увлекся…

– Не знаю, – покачал головой Снегирев, – мне Ваня с самого начала письма слал: мол, так не оставим, будем за тебя биться.

– Да кто такой Ванька – и кто такой Николай Захарович Локтев? Ты сам подумай: у кого возможностей больше!

– У Вани больше. Только он просил никому об этом не говорить. Но Ваня – большой человек и сын большого человека. Его отец руководит нефтегазовой компанией. Ванька здесь, в Глинске, с дедушкой жил, как ты помнишь, а мать его работала в Москве, в частном доме трудилась. Ее туда мой отец сосватал, мол, хорошие люди, платить будут много. Ну и хозяин очень быстро в нее влюбился. Его собственная жена была больная. То есть вообще она умирала… Вот девушку-медсестру из Глинска и взяли в богатый дом ухаживать за умирающей. И так получилось, что та женщина сама упросила молодую сиделку не бросать ее мужа… Бывает и такое. Вот так на свет Ванька и появился. Сейчас его мама и отец расписались официально. Давно уже: еще до того, как Ваня в Москву учиться уехал. С ними жил и продолжает жить. Хотя сейчас он больше в Сибири сидит, откуда они нефть и газ качают… Теперь Иван в компании отца вице-президентом. И мой отец там же работал, занимался геологоразведкой, пока не разбился с вертолетом вместе…

Снегирев взял из руки бывшей одноклассницы стакан и посмотрел на его содержимое.

– Что-то ты мне помногу наливаешь.

– Так это за маму пили, сейчас за отца твоего…

Алексей кивнул и выпил залпом. После чего поморщился и прижал к носу тыльную сторону ладони.

– А помнишь, как мы с тобой после последнего звонка сюда прибежали? – напомнила Валя. – Только ты и я. У нас была бутылка сухого, и мы ее по очереди из горлышка. Закуски не было никакой, и ты так же занюхивал ладошкой. А потом мы целовались…

– Не помню. Как вино пили помню, а что целовались…

– Не помнишь, и ладно. Шахова тогда сразу после торжественной части сбежала: ее Костя Локтев ждал на джипе…

– Все! – остановил ее Алексей. – Забыли про это!

– Так я и не помню. Просто к слову пришлось… А ты закусывай лучше. Когда хоть последний раз ел?

– Вчера в поезде. Попутчица угостила. Узнала, что я освободился, сбегала в вагон-ресторан и принесла чего-то: картошки жареной и котлеты. У нее сын тоже сидит. Она как раз со свиданки с ним возвращалась. Он за драку сидит, то есть за нанесение телесных повреждений средней тяжести. Что-то у меня голова закружилась. Я же вообще не пью.

– А ты ложись, – шепнула Валентина, обнимая его и укладывая на диван, – ложись, а я тебя одеялком укрою.

Лешка закрыл глаза, почувствовал, как бывшая одноклассница ложится рядом, как она обнимает его, но только на ней почему-то уже нет никакой одежды.

– Валька, – попросил он, – дай мне поспать немножко.

– Хорошо, хорошо, – прошептала она, стаскивая с него футболку, – ты спи и ни о чем не думай…

Но думать надо всегда, а не только когда работаешь у пилорамы или стоишь дневальным по отряду. А то начнешь считать годы, месяцы и дни, представляя, сколь же тебе осталось. А так и свихнуться можно.

Соболева дышала тяжело и часто, шептала что-то, касаясь губами его уха… Затем стала стонать, вонзая ногти в его плечи…

Потом он сидел на диване и ел оливки, доставая их пальцами из банки. Голая Соболева лежала, положив голову на его колени.

– Я же, Лешенька, тебя давно люблю. Со второго класса люблю. Но ты все на Миланочку свою глядел. А я ее так ненавидела – ты бы знал! А она меня лучшей подругой считала.

– Успокойся, – Алексей погладил ее по голове, – не считала она тебя лучшей подругой. У нее вообще подруг не было.

– Это правда. Она себя королевой мнила. И когда начались нападения на девушек, она сказала, и не только мне: «Это на меня идет охота». Я ответила, мол, кому ты нужна. Но напали и на нее, и на меня.

– Про нее я не знал.

– Все девочки из календаря подверглись насилию. Причем не только у нас в Глинске, но и в других городах. Этот гад знал, куда все разбежались. Менты не могли понять, откуда у него такая информация. А потом уж ты подвернулся, потому что кто-то сказал, что красный мотоцикл и черный шлем на голове… А еще нож нашли в этом самом гараже и платье этой соседской девочки. Потом сказали, что ты сознался.

– Я не сознался. Хотя меня ломали на это. Местный адвокат Вальдсон советовал взять вину, тогда он договорится со следствием и с судом, чтобы назначили минимальный срок. А потом Жуков прислал другого адвоката, и его тоже начали запугивать. И на Настю давили: мол, это сосед твой сделал, уже доказано: тебе надо только опознать его. Но она ни в какую…

Соболева приподнялась и обняла Лешку за шею.

– Я всегда знала, что ты – моя судьба. Мы даже в классном журнале рядом стояли: сначала ты, а я – следующая за тобой. После меня Устинова, Цимбал и потом уж Шахова. Вот такой алфавит получается.