– Итак, вы считаете, что этот маньяк – необычный? Даже можно сказать, он и не маньяк вовсе?

– Да, комиссар, можно сказать и так. Отсюда возникает море вопросов: если речь не идет о маньяке в патологическом смысле, значит, появление кругов служит некой цели, хорошо продуманной автором, значит, наш клиент испытывает неподдельный интерес к тем предметам, на которые он нам указывает, на которые старается обратить наше внимание. Вы следите за моей мыслью? Чтобы, к примеру, дать понять, что человеческие существа не ценят вещи, ставшие им ненужными. С того момента, когда вещи отслужили свой срок и выполнили свое предназначение, наши глаза перестают даже воспринимать их как материальный объект. Я указываю пальцем на тротуар и спрашиваю вас: «Что это там лежит?» А вы отвечаете: «Ничего». В то время как на самом деле, – доктор подчеркнул последние слова, – там целая куча всяких вещей. Вы меня понимаете? Мне думается, наш незнакомец бьется над целым рядом мучительных вопросов – метафизических, философских, даже, если хотите, поэтических: они связаны с тем, каким образом человек решает, когда начнет и когда закончит свою реальную жизнь та или иная вещь, и полагает, что это в его власти, притом что, по мнению нашего клиента, вещи существуют независимо от людей. Главное, чего я хотел, когда выражал свой интерес к этому субъекту, – это предупредить всех: будьте осторожны, не шутите с такого рода манией; человек, рисующий круги, вероятно, обладает ясным умом, только не знает, как по-иному, не прибегая к подобным акциям, выразить свои идеи. А его действия доказывают, что его ум если и расстроен, то, безусловно, очень тонко организован, вы меня понимаете? Во всяком случае, у этого господина очень мощный интеллект, поверьте мне.

– Но последовательность его действий имеет отклонения: мышь, кошка – это ведь не вещи.

– Я вам уже говорил, что в этой истории меньше логики, чем может показаться на первый взгляд; логики было бы больше, если бы речь шла о настоящей мании. Вот это и сбивает с толку. Однако, с точки зрения нашего клиента, он нам демонстрирует, что смерть превращает живое существо – и это правда – в неодушевленный предмет с того самого мгновения, когда тело лишается аффективности, то есть перестает чувствовать. С того мгновения, когда крышка перестает закрывать бутылку, эта крышка становится ничем, с того момента, когда тело твоего друга перестает шевелиться… чем становится твой друг? Вопросы примерно такого порядка и терзают ум нашего приятеля… назвать их можно одним словом: смерть.

Веркор-Лори резко откинулся назад в своем кресле и сделал длинную паузу. Он посмотрел Адамбергу прямо в глаза, словно говоря: «А теперь настало время обратиться в слух, потому что сейчас я сообщу вам нечто из ряда вон выходящее». И Адамбергу подумалось, что ничего такого, пожалуй, не произойдет.

– Вас как полицейского наверняка интересует, представляет ли он опасность для людей, не так ли, комиссар? Скажу вам следующее: наш феномен может остаться в неизменном состоянии и постепенно исчерпать сам себя, однако, с другой стороны, теоретически я не вижу причин, чтобы человек подобного склада – сумасшедший, способный владеть собой, если вы меня понимаете, – да еще и снедаемый жаждой самовыражения, остановился на полпути. Подчеркиваю: теоретически.

Пока Адамберг пешком возвращался в комиссариат, его одна за другой посещали разные смутные мысли. Он никогда не погружался в размышления. Он не понимал, что происходит с людьми, когда они обхватывают голову руками и говорят: «Будем думать». Что за каша варится в их мозгу, как они приводят в порядок мысли? Всякие там индукции, дедукции, логические выводы оставались для него полнейшей тайной. Он признавал, что все это, несомненно, приносит свои плоды, что, поразмыслив какое-то время, человек делает выбор. Комиссар приходил от этого в восхищение и считал, что ему самому, вероятно, чего-то недостает. Когда он пытался проделать нечто похожее, когда садился и говорил себе: «Будем думать», – в его голове ничего не происходило. Более того, именно в такие моменты он ощущал свое полное ничтожество. Адамберг никогда не отдавал себе отчета в том, что он размышляет, а едва он это осознавал, как процесс останавливался. Из чего следовало, что он никогда не мог сказать, откуда взялись все его идеи, замыслы и решения.

Во всяком случае, рассуждения Веркора-Лори его, кажется, ничуть не удивили, он всегда знал: человек, рисующий круги, – не просто очередной маньяк. Знал и другое: этим безумцем движет вдохновенная жестокость, череда предметов в кругах непременно завершится, и ее чудовищным апофеозом станет человеческая смерть. Матильда Форестье сказала бы, что комиссару не удалось узнать ничего существенного, потому что наступил второй отрезок, но сам Адамберг видел причину в том, что Веркор-Лори оказался неглупым, но ничем не примечательным человеком.

Наутро круг обнаружился на улице Кюнен-Гриден в 3-м округе. В центре лежала одна трубочка бигуди.

Конти ее сфотографировал.

Следующей ночью круги появились на улицах Лакретель и Кондамин в 17-м округе: в первом лежала старая дамская сумка, во втором – ватная палочка.

Конти сделал снимки сумки, потом ватной палочки, никак не комментируя происходящее, но всем своим видом выказывая раздражение. Данглар хранил молчание.

Последующие три ночи принесли новые трофеи: монету в один франк, ампулу с жидким удобрением, отвертку, а также мертвого голубя с оторванным крылом – его обнаружили на улице Жофруа-Сент-Илер, и эта находка, если можно так выразиться, подняла боевой дух Данглара.

Вид Адамберга, бесстрастного, с неизменной улыбкой на лице, приводил инспектора в замешательство. Он по-прежнему искал в газетах и журналах статьи, содержащие хотя бы упоминание о человеке, рисующем синие круги, и беспорядочно засовывал в ящик вырезки вперемешку с фотографиями, которые по мере поступления печатал для него Конти. Теперь в комиссариате все уже были в курсе событий, и Данглар начал беспокоиться. Однако с тех пор, как Патрис Верну сознался в совершении преступления, Адамберг пользовался неприкосновенностью, хотя, конечно, так не могло продолжаться до бесконечности.

– Сколько еще будет тянуться эта история, комиссар? – поинтересовался Данглар.

– Какая история?

– Да круги эти, господи боже мой! Что ж нам теперь, всю жизнь каждое утро предаваться размышлениям, стоя над валяющимися на асфальте бигуди?

– А, так вы о кругах! Это может быть надолго, Данглар. Даже очень надолго. Но разве это так уж плохо? Заниматься кругами или чем-то другим – не все ли равно? К тому же бигуди выглядят очень забавно.

– Значит, мы приостанавливаем работу?

Адамберг резко поднял голову:

– Об этом не может быть и речи, Данглар, ни в коем случае.

– Вы не шутите?

– Меньше, чем когда-либо. Дело скоро примет скверный оборот, Данглар, я уже вам говорил.

Данглар пожал плечами.

– И нам понадобятся все документы, что лежат здесь, – произнес Адамберг, указывая на ящик стола. – Возможно, после они будут нам совершенно необходимы.

– И после чего же?

– Не будьте таким нетерпеливым, Данглар, неужели вы желаете, чтобы кто-то поскорее умер!

На другое утро в 7-м округе, на проспекте Доктора Бруарделя, был найден рожок мороженого.

Матильда явилась в «Отель Великих людей», чтобы найти красавца слепого. «Для такого громкого названия отель, пожалуй, маловат, – подумала она. – Или, может быть, предполагается, что не нужно много номеров, чтобы поселить всех великих людей».

Дежурный у стойки позвонил в комнату Рейе и назвал имя посетительницы, затем сообщил, что месье Рейе не может к ней спуститься, у него неотложные дела. Тогда Матильда сама отправилась к нему.

– Что случилось? – крикнула Матильда через дверь. – Вы там голый и не один?

– Вовсе нет, – ответил Шарль.

– Что-нибудь похуже?

– Я отвратительно выгляжу и не могу найти бритву.

Матильда на секунду задумалась:

– Вы не видите, где она? Так?

– Правильно, – отозвался Шарль. – Я обшарил все. Не понимаю, куда она могла подеваться.

И он открыл дверь.

– Понимаете, королева Матильда, вещи пользуются моей слабостью. Они скрываются от меня, прячутся между сеткой кровати и матрацем, они выскакивают на пол из мусорной корзины, протискиваются в щели между плинтусом и паркетом. С меня довольно. Думаю, мне придется освободиться от вещей.

– У вас способностей даже меньше, чем у рыб, – заявила Матильда. – Те рыбы, что живут на больших глубинах, в полной темноте, как и вы, между прочим, выходят из положения и находят себе кучу еды.

– Рыбам не надо бриться, – проворчал он. – Черт бы побрал ваших рыб, глаза б мои на них не смотрели!

– Опять вы: «смотрели», «глаза»! Вы что, нарочно?

– Да, нарочно. У меня большой репертуар таких выражений: «глаза б мои не смотрели», «взглянул одним глазком», «я вам глазки строю», «глазам своим не верю», «у меня дурной глаз», «я на вас давно косо посматриваю», «в этом кафе меня кормят за красивые глаза», «когда-нибудь и я навсегда закрою глаза», «у меня глаз – алмаз», и все в таком же духе. У меня таких выражений сотни. Очень люблю их употреблять. Как те, кто снова и снова возвращается к одним и тем же воспоминаниям. Что до ваших рыб, то это правда: глаза б мои на них не смотрели.

– Не вы один такой. Честно говоря, большинству людей на рыб наплевать. Можно я сяду на этот стул?

– Прошу вас, садитесь. Скажите, а вы-то что находите в рыбах?

– Мы с ними понимаем друг друга. Кроме того, мы прожили вместе тридцать лет и теперь просто не решаемся расстаться. Если бы меня вдруг бросила какая-нибудь рыба, я бы совершенно растерялась. И потом, я с ними работаю, они мне помогают зарабатывать деньги, если хотите, они общаются со мной.

– Вы пришли ко мне потому, что я напоминаю вам одну из ваших чертовых рыб, живущих в полной темноте?

Матильда на секунду задумалась.

– Знаете, так у вас ничего не получится, – заключила она. – Хорошо бы вам стать немного рыбообразным, более гибким, более податливым. Конечно, это ваше дело, если вы поставили перед собой цель мучить всех и вся. Я пришла, потому что вам нужна была квартира, и, судя по всему, она вам по-прежнему нужна. Должно быть, у вас не так уж много денег. Между тем гостиница эта дорогая.

– Мне также дороги призраки, в ней обитающие. Главная же причина в том, что люди не хотят сдавать жилье слепому, так-то, королева Матильда. Люди боятся, как бы он чего не натворил, как бы не поставил тарелку мимо стола, не помочился на ковер, решив, что он в туалете.

– Лично меня слепые вполне устраивают. Мои работы о колюшке, морском петухе и особенно о морском ангеле позволили мне купить три квартиры, расположенные одна над другой. Большая семья, занимавшая квартиры на втором и четвертом этажах, то есть «Морского ангела» и «Колюшку», уехала. Сама я живу на третьем этаже, в «Морском петухе». «Колюшку» я сдала одной странной даме, а в «Морском ангеле» вполне могли бы поселиться вы, тем более что это на втором этаже, возможно, там вам будет удобнее. Я возьму за нее недорого.

– Почему недорого?

Шарль услышал, как Матильда усмехнулась и закурила. Он нащупал рукой пепельницу и протянул ей.

– Вы подаете пепельницу окну, – сказала Матильда. – Я сижу минимум в метре слева от того места, где, как вы считаете, я должна находиться.

– О, простите. Все-таки вы слишком прямолинейны. В подобных случаях люди стараются приспособиться, встают, хватают пепельницу и никак это не комментируют.

– Вы сочтете меня еще более прямолинейной, когда я вам сообщу, что квартира большая, красивая, но никто не хочет в ней жить, потому что она слишком темная. Поэтому я сказала себе: Шарль Рейе мне очень нравится. А поскольку он не видит, все должно устроиться как нельзя лучше: ему ведь все равно, темная квартира или нет.