Все страницы нового альбома заполнили изображения Грейс Лидс.

12

Дом Парсонсов стоял на ушах, и за его пределами все – вопросы Генри Стайна, исчезновение Мэри, ленивое расследование полиции – померкло в подрагивающей предпраздничной дымке хаоса. В этом году Джейсон и Кэтрин планировали пышное торжество, посвященное годовщине их брака – двадцать лет. Последняя неделя приготовлений выдалась особенно тяжелой, но, как обычно, Джейсон вернулся домой, не отметив даже скромным словом ничьих стараний. Майкл укрепил оборону – новые тайники, новые методы – не выдать себя.

После обеда на кровати его ожидал черный чехол. Майкл Парсонс, каллиграфически выведено на карточке. Порой он забывал, с каким апломбом звучит их фамилия, отец и вовсе произносил ее так, будто они были членами королевской семьи. Мама всегда заказывала ему новый костюм для важных событий, пыталась скрыть за внешним видом отсутствие выдающихся внутренних добродетелей, прекрасно осознавая, как начищенные туфли и удачный костюм вот уже десятилетия служили Джейсону в сокрытии его неприглядной, уродливой стороны.

Виляя хвостом, Премьер-министр забрался на кровать, обнюхал чехол, но, не отыскав ничего съедобного или хоть сколько-нибудь занимательного, устроился рядом, показывая всем своим видом, печальным и усталым, что ему тоже не по нраву бесцельная шумиха.

– И не говори, – сказал ему Майкл, натянув брюки и рубашку, выглаженную Дорис, с запонками возникли трудности: руки тряслись, и он никак не мог собрать себя в кучу. Он подошел к зеркалу. Кипенно-белый цвет выедал глаза. Костюм слегка висел на нем – сшит по старым меркам, – но удачный фасон и отменное качество ткани сглаживали потерю в весе.

– Неужели этот красавец мой сын? – спросила Кэтрин, войдя в комнату. Их взгляды встретились в отражении.

Он помнил, какой она могла быть: искренне заботливой, невероятно трогательной, по-женски доброй и по-человечески чуткой, – но отец вытравил из нее эти качества, выпотрошил, как дохлую рыбу, и поместил в нее то, что было нужно ему, и теперь эту маску вечного дружелюбия, притворной вежливости и маниакальной деятельности с нее не содрать. Разве что вместе с головой.

– Хочешь прочитать очередную лекцию хороших манер?

– Нет. Я просто хотела посмотреть на тебя в новом костюме. Тебе они всегда так шли. Ты выглядишь в них…

– …как придурок, – выплюнул он, очень зло, очень по‐детски – все не то, он-то собирался сохранять спокойствие, сквозить холодом, как глыба льда – неприступная и заиндевевшая.

– Я хотела сказать, что ты выглядишь в них так же изумительно, как и твой отец.

Лоб Майкла расчертило полосами: хуже, чем страдать от похмелья, было осознавать схожесть с собственным отцом, которого на дух не переносишь. Если бы он был уверен, что сможет рисовать вслепую, то выколол бы эти карие глаза, хотя давно осознал, что отец вечен – вот он: в его лице, в его руках, в его манере откидываться на спинку дивана от усталости и прятать светлые чувства (хотя в их наличии у отца Майкл сомневался) за плотной завесой гнева и жестокости.

– Помочь? – Кэтрин кивнула на запонки, и Майкл пораженчески протянул ей руку.

– Сколько лет ты уже это делаешь?

– Сколько себя помню.

Когда все было готово, Кэтрин провела руками по лацканам его пиджака. Он опустил глаза, чтобы не выдать себя – зрачки набухли до краев радужки. Ее юбка чуть задралась, и в отражении ему открылся вид на синяк. Желто-зеленый. Уже старый. Раньше они пугали его, теснили грудь, приводили в ярость, но теперь, после стольких лет, он лишь с безучастным малодушием подумал: редкий цвет.

– Не забудь про часы, – бросила она в деятельной манере хозяйки дома и покинула спальню.

Майкл замер, онемел, сердце у него буквально выпрыгивало из груди, его подташнивало – он и не помнил, когда кто-то касался его в последний раз. Он едва добежал до ванной, как его вырвало бесцветной жидкостью, и обмяк на полу в идеальном костюме, прикидывая, сколько за него можно выручить…

Его заставляли надевать фамильные часы на все важные события, но он ненавидел их. Отец называл их фамильными, пытаясь превратить род Парсонсов в уважаемый и старинный, только ничего фамильного, кроме гравировки с именем, в них не было. Майкл открыл нижний ящик комода, где хранил коробку с часами – пуста. Пошарил по ящику, заглянул еще в один, перевернул все остальные – ничего. Если бы только он сбыл их с рук… Сколько денег, сколько порочных возможностей, даже мысли о которых так радовали темную сторону его души, обступили бы его ликующей толпой. Но нет. Слишком опасно. Он бы помнил, если бы сделал это.

правда же

С ошалевшей от паники головой он судорожно перерыл всю комнату. Запрятав коробку среди носков и белья, сел за стол переговоров с собственной совестью: совещание прошло успешно – оба договорились молчать о пропаже. В компании белого яда, запоздавшего на встречу, Майкл и вовсе потерял стыд и страх, решив не мелочиться и продать запонки. Снявши голову, по волосам не плачут, как говаривала Дорис. И как удачно Эд уехал разбираться с отцовскими делами в Лондон – горизонт чист. Снова окинув взглядом свое отражение в зеркале, Майкл мазнул рукавом по воспаленному носу. Причесал волосы пятерней, поправив лацканы пиджака, закинул в рот леденец – закусил зубами, чтобы не скрипеть ими, – и спустился.

Дом предстал перед ним в коричневато-охровой гамме, разбавленной пятнами глубоких красноватых оттенков: бургунди, кармин, бордо, сангрия – цвета зарева с полотна «Данте и Вергилий в аду». Он словно оказался в чьих-то венах, где мелькали светлые пятна – лица гостей, некоторые он видел впервые, а вот другие вполне узнавал.

В главном зале и коридорах сновали официанты с подносами – точно пришельцы с обломками от летающей тарелки, такие деятельные, беспричинно улыбчивые или, напротив, чересчур серьезные. Основа всех композиций в фарфоровых вазах – белые лилии, мамины любимые цветы, символ верности, чистоты и невинности. Майкл запустил нос в один из букетов – тщетно, но это честная сделка, он пошел на нее добровольно.

Энергия бурлила в нем фонтаном, выплескивалась кругом, и он попытался забиться в угол, чтобы не привлекать всеобщего внимания – не вышло: его то и дело цепляли за рукава дамы постарше, те самые, из его детства: какой же красивый мальчик! Ты у нас что-то с чем-то, да? Боже, ну и глаза! А какие ресницы! Конечно, тети были другие, но мало чем отличались от тех, из его прошлого, что остались за океаном. Его деятельная копия – тот, другой Майкл – без разрешения вышла на свет, с радостью общалась с гостями, плыла в толпе, с успехом поддерживая светские разговоры о всякой, по его же мнению, тупой, бессмысленной, изматывающей херне, и даже очаровывала леди с дряблыми декольте, что, в свою очередь, очень нравилось Кэтрин. Но со временем концентрация ослабевала, мысли разлетались в кучу, эйфория рассеивалась. Стенки горла как наждачка, лицо пепельно-бледное. Сердце бухало за ушами. Во рту у него с самого утра не было ни крошки – он все смыл в унитаз и теперь буквально разваливался на части посреди сверкающей толпы.

Ядовитый прилив сил, а вместе с ним и энтузиазм, отступал, оставляя за собой шлейф духовного бессилия и физического истощения. Он не сомкнул глаз ночью, клевал носом, виски взмокли – ужасно устал и только тогда услышал вездесущие щелчки фотоаппарата.

фотографы где зачем

Он судорожно торопился вернуться в комнату, чтобы пригубить из бутылки, спрятанной в шкафу, порисовать еще, но снова и снова увязал в беседах, разжижавших мозг. Он терпеть не мог бессмысленную трепотню Шелли, но и та, что мозолила уши сейчас, была ненамного лучше – разговоры, не имеющие ничего общего с реальностью. Потерян навеки. Ему нет места ни на одном континенте, ни в одной социальной группе. Не англичанин и не американец, не богач и не бедняк – сгусток крови, повисший в воздухе.

Вдруг, как луна в ночной прогалине, появился лучик нежного сливочного цвета – Грейс Лидс. Короткие рукава, глубокий вырез – он впервые видел столько ее кожи и на миг перестал дышать. На бледной груди сверкало колье с синим сапфиром – подарок от Кэтрин на день рождения. Синий цвет особенным образом подчеркивал цвет ее глаз – те изучали толпу со снисходительным ленивым безразличием. Ее отец умер… Ее брат покончил с собой… Лидс-холл на грани краха… Она походила на место жестокого преступления, на которое неприлично смотреть в открытую, но очень хочется исподтишка; ядовитой дымкой за ней тянулись взволнованные и удивленные шепотки, пренебрежительные и заинтересованные взгляды, и она держала их на себе, пока любому, кто смотрел достаточно долго, не становилось дурно, и продолжала с невозмутимой статью плыть через зал, словно и не замечая, какой молчаливый фурор произвела. Ни с кем не перемолвившись и словом, она прилипла к окну – то, что происходило за ним, увлекало ее намного сильнее, чем обрывки бесполезных разговоров об отдыхе, лете, нарядах, детях, политике, новых домах на побережье, прошедших в этом сезоне свадьбах…

– Хочешь… потанцевать? – спросил Майкл, опершись о стену у окна, портьера натянулась под ним – на ногах он держался с трудом. Невольно закусил верхнюю губу. Вспотевшие руки юркнули в карманы брюк.

– Здесь никто не танцует.

Простор для бунта – кровь Майкла вскипела, и, не дождавшись ответа, он схватил ее за запястье и потянул на танцпол. На ощупь она походила на статую: жесткая и холодная, но ткань платья мягкая, а на шее билась жилка – все же живая.

– Не твой стиль. – Майкл задержал взгляд на колье.

– Агнес сказала, что миссис Парсонс будет приятно, если я его надену.

– Думал, ты не придешь.

– Я ведь получила приглашение.

Майкл кивнул – накренившаяся кипа конвертов цвета слоновой кости, что мать лично подписывала черными чернилами, – он убедился, что приглашение Лидсов было отправлено раньше остальных, а после с замершим сердцем ждал звонка, ответного письма, гостей. И теперь в компании Грейс ощущал себя как человек, прыгнувший на несколько веков назад: вечный мрак и недосказанность, полунамеки и смысл между строк – совершенно непонятно, как жить в этом мире готического романа.

– Ты ведь вознамерилась меня избегать.

– Да. И я бы с удовольствием сбежала отсюда и шла бы дни и недели, а потом плыла и снова шла, пока не достигла бы дикого леса.

– Почему? – Майкл услышал лишь «да». – Из-за поцелуя? – Внизу живота у него все свело.

– Это не было поцелуем.

Его брови сдвинулись к переносице.

– Чем же это, по-твоему, было?

– Приступом, это же очевидно. Так бывает с теми, кто любит порисовать.

Она говорила на их с Фредом языке, и Майкл затих, опал, потерялся, мысли окончательно перестали подчиняться ему – он сказал ей? сказал ей? – вся кровь волной отхлынула от головы, запульсировала в кончиках пальцев, а реальность вокруг продолжала блестеть, звенеть и смеяться. Колючий ком приземлился в желудке. Треск собственной гордости и самоуважения – и без того ненадежная конструкция пала, похоронив его под обломками.

– Ничего подобного, – просипел он тихо, такая очевидная это была ложь. Но в глубине души, где-то там, на дне, зашевелилась смутная нежная признательность к ней.

– Иначе ты не говорил бы «вознамерилась» и «ничего подобного» вместо «собиралась» и «нет» и не делал бы мне комплименты.

– Я часто делаю тебе комплименты. Просто не вслух.

– Ты зубами скрипишь.

– …так меня это все достало.

– У тебя зрачки размером с луну, знаешь?

– Говорят, они расширяются, когда смотришь на того, кто нравится.

– Как и от страха.

Это Майкл тоже стремился скрыть, но что отрицать – она была воплощением сладкого ужаса, и он столь же сильно боялся ее, как и хотел, до дрожи, до тошноты. Точнее, не ее, ведь переломил бы ее как щепку, если бы возникла такая необходимость, а того, что подспудно ощущал в ней.