Что-то в выражении его лица подсказало продавцу, что этот настырный парень не отступится. Он пожал плечами и ушел.

Маевский принялся разглядывать рыбу. Вскоре продавец вернулся, ведя за собой веселого черноглазого увальня лет сорока.

– Дорогой, уже знаю, ошибка вышла! – закричал тот издалека, широко распахивая Маевскому объятия, словно собираясь притянуть его к себе через прилавок. – Извини! Всё сделаем, скидка будет, лучший товар будет, извини! Бывает, мальчик рыбу перепутал, название одинаковое, спутать легко!

– Цену тоже спутать легко, – согласился Маевский. – Тысяча – и пять тысяч. Похожи? Похожи!

– Второй день работает! – объяснил увалень. – Не ошибается тот, кто ничего не делает, верно я говорю? Самую свежую рыбу тебе взвешу.

Никита задержал взгляд на его лице. Увалень вновь сокрушенно развел руками и прижал ладонь к сердцу, как если бы свежая рыба хранилась у него за грудиной и он готов был в любую секунду вскрыть ее для Маевского.

Никита подался к нему.

– Ты это место купил, – негромко сказал он. – Хорошее место, на проходе. Начал с обмана. Очень глупого. За идиотов держишь покупателей. Живешь, как будто один день у тебя. Как будто я сюда не приеду ни через неделю, ни через две.

– Зачем так говоришь, – расстроенно воскликнул тот.

– Деньги верни.

Ему без возражений отсчитали купюры.

Когда Никита отошел от прилавка, увалень вслед отчетливо сказал:

– Зря ты так. Хорошая рыба у нас, свежая.

Маевский пожал плечами:

– Рыба, может, и свежая. А вот ты давно протух.

«Вах! Красиво выразился, слушай», – мысленно сказал он себе, перейдя к соседнему продавцу.

– Два кило черной трески, пожалуйста, – вслух попросил он, посмеиваясь.

Айнур испепелила его взглядом: опоздал на полчаса! Ее помешательство на пунктуальности раздражало. Зачем тебе продукты на кухне ровно к одиннадцати? У тебя что, прямой эфир с участием кинзы и баклажанов?

Но, увидев тушку кролика, Айнур смягчилась. Разложила розово-белого кроля на доске, рассматривая его с явным удовольствием, нависла над ним – будто хирург над пациентом, приготовленным к операции. Потянула носом, взмахнула разделочным ножом и точным движением отхряпала мохнатую лапку.

Маевский притулился в углу и стал наблюдать, как Айнур готовит.

Рыбу она сунула в духовку, широко и свободно обернув фольгой; замаринованный кролик временно упокоился в толстостенном чугунке. Айнур щедро сыпанула чечевицу, промыла, залила бульоном. Не успел бульон закипеть, она уже обжаривала в сковороде злой чеснок, отправляла к нему сельдерей, морковь, зачем-то кабачок («Не надо кабачок!» – мысленно вскричал Маевский, но его, конечно, никто не услышал, а если бы и услышал, то не послушал), а затем всё это соединилось в одной кастрюле и божественный дух поплыл по квартире.

– А что это ты в кухне, сударь мой? – удивился Гройс, появившись в дверях.

Маевскому у старика был отведен свой угол: комнатушка размером с чулан. Некогда просторная квартира много лет назад была поделена на закутки. Новый владелец выкупил их и сшил лоскуты в целое, но анатомически неверное: квартира не приобрела прежнего вида. Просторные гостиная и спальня остались в компании прибавочных комнат, которые выглядели как недокормленные сироты при барине. Маевский до сих пор путался в их количестве. К тому же неуемный старикан то и дело затевал перестановку, и гардеробная превращалась в кладовку, а кладовка – в библиотеку. «Сраный Хогвартс! – ругался про себя Маевский. – Слава богу, хоть лестниц вам не завезли».

– Супчика жду, – с кротким видом проговорил он.

Соврал, конечно. Смотреть, как Айнур занимается обедом, было сродни медитации. Собственно, Маевский и сам кашеварил неплохо. Но Айнур умела как-то договариваться со всеми этими кроликами, бараниной, креветками, рыбой, перловкой, мукой – словом, абсолютно со всем, что попадало на ее стол, – и любое блюдо готовилось у нее молниеносно. Да хоть картошку взять! Почему она у Маевского варится полчаса, а у Айнур – двенадцать минут? Как такое возможно? Никита даже эксперимент проводил: утащил из поддона у Гройса три картофелины и дома сварил с таймером. И что же! Тридцать минут, как и было предсказано.

Чертовщина какая-то.

– Михаил Степанович, накрываю? – спросила девушка.

– Да, Айнур, спасибо.

Обедал Гройс всегда один. Айнур исчезла в гостиной с подносом, вернулась, молча поставила перед Маевским полную тарелку и ушла.

Он съел восхитительный овощной суп с чечевицей и, только помыв за собой посуду, понял, что не почувствовал никаких кабачков.

– Никита, надо отвезти гостинец Верману, и можешь быть свободен.

Гройс вынес в прихожую небольшого формата картину, уже упакованную.

– Понял-принял! – Маевский подхватил картину под мышку. – Завтра как обычно?

– Да, к девяти. В половине десятого у меня китайский изверг. Полагаю, должны успеть за полчаса?

– Уложимся. Всего доброго, Михаил Степанович!

– До свиданья, Никита.

Маевский захлопнул входную дверь, обернулся и увидел незнакомого парня лет двадцати: высокого, очень бледного, с густой шапкой черных волос. Тот стоял возле фикуса в кадке и смотрел прямо на Никиту.

Взгляд этот Маевскому крайне не понравился. В нем плескалось тихое ровное безумие.

Он осторожно прислонил картину к стене, не спуская глаз с чужака, и выпрямился.

– Ты как сюда попал?

Надо было понять, каким образом эта сволочь прорвалась через домофон и консьержа.

Он не ждал честного ответа, но парень неожиданно подался вперед, вытянул шею с острым кадыком в порезах.

– Люди вошли. – Голос у него был глуховатый, безразличный. – Я за ними.

– Другого места себе не нашел? – сохраняя внешнее дружелюбие, поинтересовался Маевский.

– Мне не надо другое. Мне надо это.

– Зачем тебе это?

– Мне надо сюда, – со странным упрямством повторил парень и шагнул навстречу Никите.

«Сам нарвался, урод», – мысленно сказал Маевский с удовлетворением человека, собирающегося почесать кулаки о другого человека. Он планировал для начала спустить козла с лестницы, а затем вбить в него очень крепко, что в будущем ему следует как можно дальше обходить дом, где живет Михаил Гройс. А еще лучше – не только дом, но и квартал. Ширяться можно и на Юго-Западной, и, допустим, в Сокольниках. Чем плохи Сокольники? Замечательный парк: прилег в розарии – и торчи сколько душе угодно.

Щелкнул замок за спиной, на площадку высунулся старикан.

– А я-то думал, мне почудились голоса… Вот так дела!

– Вернитесь, пожалуйста, в квартиру, – мягко попросил Маевский. – Молодой человек уже уходит. Я его провожу.

Наркоман перевел взгляд на Гройса и с судорожным вздохом сказал:

– Вы простите, что без звонка… Не знаю, где телефон. Нет, телефон знаю… Зарядка, понимаете… Все до одной куда-то… И сразу разрядился в ноль. Довольно нелепая ситуация.

– Митя, что случилось? – Гройс нацепил очки и вглядывался в юношу. – Выглядишь ты нездоровым, прости за прямоту. Заходи, я пока отцу позвоню…

Он прошаркал в квартиру, оставив дверь распахнутой. Маевский застыл как дурак. Картина съехала ему под ноги и упала с мягким стуком.

– Папы больше нет, – вслед Гройсу сказал парень. И глядя на изумленное лицо старика, добавил как-то совершенно по-детски: – Я уже много раз ему звонил. Он не отвечает. Значит, он правда умер.

* * *

Айнур принесла горячий сладкий чай, поставила перед Митей. И ушла – но не исчезла, а встала за распахнутой дверью. В полумраке коридора ее фигура казалась лишь более плотной тенью, чем остальные. Позовешь – появится Айнур. Промолчишь – как будто ее здесь и не было.

Маевский, подобной деликатностью не отличавшийся, пристроился на стуле в углу. Как пес, которого в дом никто не приглашал, но раз он тут, не выгонять же славную псину. Парень Маевскому по-прежнему не нравился, и сел он с таким расчетом, чтобы перехватить его, вздумай тот дотянуться до старика.

– Митя, мне очень жаль, – сказал Гройс.

Расстроенным он не выглядел. А вот потрясенным – да.

Маевский не мог знать, что Гройс поражен совпадением. Буквально час назад в разговоре с Айнур он рассказал про Селиванова – и вот его сын сидит перед ним и сообщает о смерти отца. А ведь он не вспоминал Петю… Сколько? Года два, не меньше. Они встречались-то в последний раз пять лет назад…

– Митя, похороны уже были?

Тот молча кивнул.

– Когда он скончался? И от чего – инсульт, сердце?

– Он застрелился, – сказал Митя и придвинул к себе кружку.

После чего начал сосредоточенно, маленькими глотками пить горячий чай.

– Застрелился? – изумленно повторил Гройс. – Петр Алексеевич покончил с собой?

Парень неожиданно усмехнулся.

– Невероятно, да? Я тоже не мог поверить. Но знаете, Михаил Степанович, он подошел к делу со своей обычной основательностью. Оставил записку и пустил пулю в висок. Он мне как-то рассказывал, что самоубийцы, выбирающие веревку, часто остаются в живых, однако могут стать глубокими инвалидами. Себе он такого варианта не оставил.

– Я и не знал, что у него есть оружие…

– У папы его и не было. Он позаимствовал пистолет из хозяйского сейфа. Наградной «Бердыш». Самозарядный, может стрелять патронами калибра девять на восемнадцать, девять на девятнадцать и семь на двадцать пять. Александру Ивановичу Левашову, главе семьи, его вручили за какие-то заслуги по оздоровлению сотрудников МВД. Зачем я это помню, Михаил Степанович?

– Айнур, будь добра, принеси нам что-нибудь, – попросил Гройс, сидевший спиной к двери, не повышая голоса.

Маевский поднял брови, озадаченный расплывчатостью формулировки. Однако у Айнур никаких затруднений не возникло. Не прошло и минуты, как на столе перед Гройсом и его гостем появилась запотевшая бутылка водки и две стопки.

Старик разлил водку, поднял стопку и выпил, не говоря больше ни слова. Так же поступил и Митя. Глотнув водки, он некоторое время сидел, оцепенело уставившись перед собой, а затем мотнул головой и потер щеки, словно человек, приходящий в себя после тяжелого сна.

– Расскажи, что произошло, – попросил Гройс.

На бледном лице Мити стал заметен румянец.

– Двенадцатого мая, около часу дня, отец ушел в свою комнату. Когда именно он взял пистолет, сказать трудно: Александр Иванович редко проверяет сейф. Очевидно, отцу был известен код от сейфа, как было известно совершенно всё в этом доме. Лида называла его домовым эльфом. Он заперся в комнате, лег на кровать и… Звук выстрела услышала Лида. Она позвала охрану, они взломали дверь и обнаружили… папу. – Митя вскинул голову, глаза у него блеснули. – Вы понимаете, как всё это не похоже на отца? Но речь не об этом. В том, что он покончил с собой, нет никаких сомнений. Однако есть кое-что другое. Он очень изменился за последний месяц. Самое главное – гадалка! Это необъяснимо, это не лезет ни в какие ворота! Я ее даже не видел, вы понимаете? Никаких контактов не осталось, исчез человек, как не было, а ведь она на записях с камер сохранилась, мне Лида показывала, ей пришлось, потому что я чуть с ума не сошел…

– Подожди, Митя, подожди, – остановил его Гройс. – Давай по порядку.

Тот перевел дух.

– В апреле отец первый раз упомянул о ней. О гадалке. Мы встретились в кафе, как обычно. Вы же знаете: он человек привычки. Он был очень оживлен. То и дело посмеивался, – как я сначала подумал, над моими рассказами о студентах, но потом заметил, что он смеется невпопад. Я спросил отца, что привело его в такое хорошее расположение духа. Он посмотрел прямо на меня и улыбнулся… Михаил Степанович, я такой странной улыбки у него никогда не видел прежде.

– Я вообще не знал, что Петр умеет улыбаться, – проворчал старик. – В моем присутствии он мог извлечь из себя только сухой смешок, не меняясь в лице. Да и то это давалось ему с большим трудом.