– Так он служил в ВВС Великобритании. Летал на собственном самолете. Я думал, ты знаешь, – сказал Брайант.

– Нет, не знал.

– Вот так-то. Я и сам много раз с ним летал. На уик-энды, на разные там каникулы. По всей стране. На озеро Джордж^[33]. К его дяде в Ки-Уэст… Господи, ну и славные то были времена! А как только началась война, он отправился в Канаду и там записался в ВВС Великобритании. Ну ты же знал Кона, он просто не мог оставаться в стороне. И погиб. Прямо над Лондоном.

Какое-то время они молчали, вспоминая Кона. То, что рассказал Брайант, теперь казалось Федрову предопределенным. Да, именно так должна была сложиться судьба Кона. С его-то характером, черты которого, очевидно, лишь усугубились с возрастом, он наверняка считал войну еще одним спортивным событием, в котором мог отличиться без особых усилий. Еще одной песенкой «Прощай, Банни!», очередными каникулами в новом, неизвестном городе…

– Ну и умен же был парень! – воскликнул Брайант. – Помнишь песню, которую он сочинил? Ну, об этих… как их… Сакко и Ванцетти? – И Брайант замурлыкал мелодию, вспоминая слова. – А уж какой весельчак был, просто на редкость! Да, разносторонний был парень. Иначе не скажешь, разносторонний. Слушай, как она там начиналась? Не помнишь?

– Нет, – ответил Федров. Он уже жалел, что подошел к Брайану. Ему не хотелось больше слышать о Коне. – Я во время войны тоже был в Англии, – сказал он. Просто для того, чтобы сменить тему.

– Правда? – равнодушно откликнулся Брайант.

– А ты? – спросил Федров. – Где был ты?

– В Вашингтоне, – мрачно ответил Брайант тем тоном, каким сильные и неразговорчивые мужчины привыкли говорить о жертвах, принесенных ими на алтарь отечества, и опасностях, которые подстерегали их на этом пути.

Федров едва сдержал улыбку. «Ах, Брайант, Брайант, – подумал он. – Ты неисправим, ты от рождения призван быть на третьих ролях».

– Извини, – сказал он, – мне выходить. – И торопливо выскочил из вагона, притворяясь, будто боится, что двери захлопнутся прямо у него перед носом. И все это – с одной лишь целью избежать третьего рукопожатия…

«Да что там говорить! Когда уже два аута и я стою в круге питчера,– из прохладных сумерек, опустившихся на голубые горы, вдруг прорезался этот умный, один из самых убедительных голов,– и мяч уже выброшен к центру поля, я даже не оглядываюсь, даже знать не желаю, что там происходит. Просто бросаю свою перчатку и спокойненько так иду к скамье. Потому что знаю: там Бенни, он на месте, а когда Бенни на месте, то мяч будет взят…»

«Я взял ее вишенку под вишневым деревом, в Лейквуде, штат Нью-Джерси».

«В ходе выполнения этого и других заданий мы потеряли в общей сложности двадцать семь наших самолетов».

Дверь бара отворилась, вошел Майкл, размахивая связанными за шнурки шиповками и перчаткой-ловушкой. Теперь он был в теннисных туфлях.

– Привет, – сказал он, усаживаясь на табурет рядом с отцом. – Угостишь кокой?

– Одну коку, Винни, – сказал Федров бармену. – Ну, как закончилась игра?

– Мы победили, – ответил Майкл.

– Произошло что-нибудь выдающееся в последнем иннинге?

– Да так, небольшая неразбериха. Пришлось маленько понервничать. – Майкл жадно отпил из бокала, который поставил перед ним Винни. – У них было два человека на базе, и тут вмешался Серрацци… – Майкл снова отпил глоток.

– И что же он сделал? – спросил Федров.

– Врезал изо всей силы! Господи, ну ты же знаешь, как Серрацци может врезать по мячу! – ответил Майкл. – Правда, на сей раз он отбил его прямо Бадди Горовицу, на первую базу, и Бадди пришлось сделать всего два каких-то шага, и готово, игра сделана! Скажи, пап, а ты не против, если я с тобой не поеду, а? Энди Робертс пригласил всех к себе, они собираются сыграть в волейбол. Дорогу домой ты ведь знаешь, верно, папуля?

– Дорогу домой знаю, это правда, – ответил Федров. – И не советую слишком умничать.

Майкл усмехнулся и вскочил с табурета.

– Спасибо за коку! – Он направился было к выходу, резко остановился. – Ты не против, если я закину это барахлишко тебе в багажник? А, пап? – И Майкл взмахнул связанными шнурками шиповками. Прикрепленная к ним на петле, там же болталась перчатка.

– Дай сюда, – сказал Федров.

Майкл подошел и положил шиповки и перчатку на табурет.

– Добрый старый папуля… – протянул он. – Ладно, я побежал. Увидимся вечером, за обедом.

– Ну а чем ты отличился в этом последнем иннинге? – спросил Федров. Команда сына победила, этого было достаточно, чтоб не вдаваться в подробности, но ему хотелось лишние полминуты полюбоваться молодым и таким прекрасным лицом сына.

– Перехватил одну подачу, – небрежно отмахнулся Майкл и снова двинулся к выходу. – Ну и отбросил мяч на вторую базу, ничего особенного. – Внезапно на лице его возникло хитроватое и насмешливое выражение. – Ничего такого зрелищного, в отличие от тебя, – добавил он. Голос звучал по-взрослому холодно.

– Что ты хочешь этим сказать? – недоуменно спросил Федров. Он не понимал.

– Да о том, как ты поймал тот мяч, – ответил Майкл. – Голой рукой. А потом раскланялся в ответ на восторги и аплодисменты. – В голосе его слышалось явное неодобрение.

– Ну и что в этом плохого? – спросил Федров.

– Сам знаешь, – ответил Майкл. – Не мне тебе говорить.

Теперь это были двое взрослых мужчин, примеривающихся друг к другу, прикидывающих, как бы половчей нанести удар.

– Не знаю, – сказал Федров.

– Еще как знаешь! – Стоя у стола, Майкл возвышался над отцом. – Ты просто выпендривался, вот что. И все ребята это поняли.

– Может, и выпендривался, – согласился Федров. – Но что тут плохого?

– Это так бросалось в глаза, – ответил Майкл. – И было совершенно ни к чему. Ни одному парню не понравится, когда его отец выпендривается.

Федров кивнул.

– Понимаю… – протянул он. – Что ж, увидимся позже.

Сын в последний раз окинул его холодным взглядом, словно оценивал ущерб от нанесенного удара, затем круто повернулся и вышел.

Федров тоже развернулся на табурете и уставился на бутылки, выстроившиеся за стойкой бара. Детство сына кончилось. Неизменному бездушному одобрению каждого поступка отца пришел конец. Пришел, возможно, уже давно, а он этого прежде не замечал. Теперь в семье присутствовал критик и соперник, нащупывающий его слабые стороны, примеривающийся, как бы ударить побольнее, пробующий силы, чтоб подчинить, покорить, победить. Оценивающий, насколько крепка любовь отца к нему.

«Впрочем, ничего удивительного в том нет, – подумал Федров. – И я проделывал то же самое со своим отцом».

Он вспомнил, как ненавидел семейные праздники, когда Израиль, пропустив каких-то два стаканчика, становился чрезмерно весел, неуклюже кружился в вальсе с какими-то девчонками и толстыми кузинами. Венцом всего этого представления была русская пляска под названием «Казачок». Это был довольно трудный и эффектный номер, во время которого танцор, скрестив руки на груди и присев на корточки, выбрасывал ноги в разные стороны в бешено быстром ритме, а столпившиеся вокруг зрители глазели, орали и дружно хлопали в ладоши. Лицо у отца становилось красным, и плясал он, как казалось Бенджамину, страшно долго, улыбаясь и потея, целиком отдавшись на несколько минут здесь, в Америке, всему тому молодому и русскому, что жило в его душе. Тому, что так и не поддалось унылым ограничениям, принятым, но не до конца понятым в тяжелом на ногу англосаксонском обществе.

Однажды, когда отец плясал, а вокруг стояли, кричали и хлопали человек тридцать гостей, Бенджамин демонстративно вышел из комнаты. От внимания Софи Федровой не укрылось неодобрительное выражение, промелькнувшее на лице сына. И она вышла следом за ним. Бенджамину было всего одиннадцать.

– Что с тобой? – спросила мать.

– Отец, – мрачно ответил Бенджамин. – Чего это он ведет себя так по-еврейски? Как полный дурак, а все эти люди над ним смеются…

Миссис Федрова больно ухватила его за запястье.

– Слушай и запоминай, – сказала она. – Твой отец вовсе не ведет себя как дурак. И никто над ним не смеется. Эти люди смеются от радости и удовольствия, потому что видят, как весел твой отец. Как прекрасно танцует. И этот танец напоминает всем им о том хорошем, что было когда-то. И чтоб не смел говорить так! И чтоб не смел, когда вырастешь, становиться англичанином!

Вспоминая об этом в полутемном баре, Федров улыбнулся. «Интересно, – подумал он, – поступит ли точно так, как его мать, Пегги с Майклом? И если да, то будет ли от этого толк? Англичанин… Неужели всем им обязательно становиться настоящими англичанами?»

Он допил пиво, расплатился и пошел к машине. Бросил шиповки с перчаткой на заднее сиденье и поехал к дому, вдыхая слабый и такой знакомый летний запах кожи и пота.

Пегги все еще не было. Крытый серой дранкой домик весь так и содрогался от тяжелых ударов валов о берег. В гостиной были свалены кипы журналов. Январский номер «Эсквайра» за 1959 год. Семь номеров «Нью-Йоркера» за 1958 и 1960 годы, а также один летний номер за 1962 год. Три журнала «Нэшнл джиогрэфик» с оторванными обложками. Выходящий раз в три месяца журнал «Форен эфеас», где, как смутно помнил Федров, была напечатана статья о симпозиуме, посвященном Карибскому кризису. Номер «Энкаунтер» за 1961 год. Федров взял его. Хемингуэй только что покончил с собой, а какой-то критик в многостраничной статье высмеивал и пародировал его. Три номера «Плейбоя». Федров по очереди перелистал каждый, разворачивая сложенные пополам страницы в середине. На них красовались глянцевые цветные снимки пухленьких голых девочек в полный рост. Интересно, как они заставляют девушек позировать в таких позах? На что угодно пойдут, лишь бы увидеть свое имя, вернее – задницу, на страницах журнала. И это в двадцатом веке!.. Он еще раз взглянул на девушек. Одна блондинка, две брюнетки. Муляжи, фрукты из воска…

Он собрал все журналы, изданные до 1964 года, и отнес их в гараж. Черт, слишком уж много развелось этих журналов в доме!

Затем вернулся и заглянул в холодильник, посмотреть, что у них сегодня на обед. В холодильнике стоял кувшин с охлажденным чаем. Нашлось также множество яиц, апельсины, масло, йогурт. Но ни мяса, ни птицы, ни рыбы не было. Если бы Пегги оказалась сейчас здесь, он бы сказал ей, что сегодня ему вовсе не хочется выходить и обедать вне дома. И еще он попросил бы ее позвонить и заказать жареную индейку – прежде чем закроются все магазины.