Энрике, понимавший язык острова Себу и выступавший нашим посредником, перевел мне слова короля, говорившего, что поведение моих товарищей доказывает недостойную природу представителей испанского народа, трусливо и вероломно отказавшегося не то что отбить, но даже и выкупить одного из своих сынов. Разумеется, меня такое утверждение уязвило, и я попросил Энрике передать королю, что он первый подал худший пример злобы и несговорчивости. Он ведь дал Магеллану клятву быть послушным королю Испании! По милостивому Божьему провидению он принял святое крещение и даже отказался от своего прежнего языческого имени «Раджа Хумабон», нарекшись «Карло» в честь нашего короля. Но, как доказала судьба, презренный язычник не изменяет своей низменной природе, да и вдобавок горазд лгать. На это король только поморщился и ответил, что его королевское величество Карл V его никогда не интересовал; ему было все равно – ну а мне достаточно взглянуть на моего спутника, Дуарте Барбозу, чтобы понять, что со мной будет дальше. Король хлопнул в свои толстые ладоши, и вошли две девушки. На них были только юбочки из листьев, обернутые вокруг бедер, и дикарские бусы на шеях. Одна из них, держа в руке каменный нож, начала медленно танцевать вокруг окровавленного тела Дуарте Барбозы. Ее движения делались все неистовее и развратнее, и в какой-то момент она даже бесстыдно уселась умирающему бедняге Дуарту на лицо. Пытка продолжалась несколько минут; Дуарте хрипел и елозил под ней – но потом король подал жрице знак, и она вонзила лезвие ножа в сердце Барбозы. Стоны и хрипы вмиг смолкли, и я вознес молитву во имя моего небесного покровителя – в знак благодарности за то, что товарищ наконец-то избавлен от ужасных мук.

Меня вывели из хижины. Проходя мимо столбов с телами, я пересчитал их и понял, что одного не хватает. Двадцать семь человек сошли на берег, но Хуан Карвахо и боцман тут же вернулись на судно, заявив, что не доверяют местным жителям. Энрике перешел на сторону врагов; Барбоза все еще лежал в хижине; я все еще был жив, и, по-видимому, кто-то еще под номером «двадцать два» укрывался неподалеку, избежав расправы. У меня не было времени заметить или определить что-либо еще, ибо в следующее же мгновение меня втолкнули в хижину и накрепко привязали к столбу – да так, что веревки до крови впивались в кожу.

Под вечер явился слуга Энрике и, усевшись напротив меня, принялся рассказывать, какой конец уготовили мне дикари. «Все население острова радуется скорой расправе над тобой, собака», – бросил он мне в лицо; притом глаза его безумно сверкали, а лицо до такой степени перекосилось, что я даже испугался – а не сам ли Сатана корчит рожи передо мной? Еще Энрике признался, что с помощью четырех остальных королей острова Себу замыслил предательство и склонил к оному Хумабона, и теперь несказанно счастлив, что наконец-то отомстил за насильственный увоз с родины и долгие годы неволи. Именно тогда я понял, что и этот раб, даже будучи крещен и наречен христианским именем, оказался еще одним убежденным язычником.

Он ушел от меня ночью, и в хижину вошли две девушки; первой была та, что убила Дуарте Барбозу. Они сели слева и справа от меня, держа в руках каменные ножи, и я понял, что они были назначены моими охранницами. Но перед хижиной я все еще слышал голоса мужчин и знал, что они всяко постараются предотвратить побег. Да и потом, я был так слаб от сильной кровопотери и от полученного удара камнем по темени, едва не оставившего меня с дырой в черепе, что и думать не мог о высвобождении. Слабость вскорости сморила меня, и в добром сне мне явился прекрасный город Севилья. Об руку с доньей Мерседес я шел в церковь Санта-Мария-де-ла-Виктория. Однажды донья погладила меня по лицу так нежно и сладко, что я вспыхнул от стыда и задался вопросом, что же эта женщина чувствует ко мне.

Но затем я проснулся от резких криков, похожих на грай гигантской птицы. Когда я пришел в себя, то заметил две вещи: крики доносятся откуда-то сверху, с крыши хижины, а мягкая и теплая рука все еще с любовью гладит мое лицо. Но в хижине царил такой мрак, что я не мог разобрать хозяйку руки – верно, одну из моих охранниц; никто, кроме женщин, не способен на столь легкие и бережные касания. Тем временем крики с крыши продолжались, такие ужасные и сверхъестественные, что собаки вокруг хижины запаниковали и начали выть, словно от страха. Прошло совсем немного времени, прежде чем ласки прекратились и обе девушки заговорили друг с другом в темноте. Затем они завели тихую песнь, чудесным образом проникшую и в мое сердце, укрепившую мой дух и едва не заставившую прослезиться. Когда крики на крыше смолкли и осталась только эта песня, меня вскоре охватил глубокий сон, продлившийся до самого рассвета.

С восходом солнца мои стражницы ушли, и их место заняла четверка королевских воинов с копьями и дубинками. Они проверили, не ослабли ли мои путы. Энрике принес мне немного хлеба и жареную курицу. Мясо он запихивал мне в рот кусочек за кусочком, чтобы я восстановил как следует силы и пребывал в хорошей форме перед окончательной расправой – ее предатель, конечно же, не преминул описать в наиболее отвратительных и ярких красках. Я поел и отказался дать ему какой-либо ответ, когда этот иуда в очередной раз поинтересовался, не знаю ли я, где скрывается священник Педро де Вальдеррама, тоже сошедший на берег, но доселе не обнаруженный. Все мои мысли были устремлены только к грядущей ночи – интересно, принесет ли она еще какие-нибудь нежные ласки и песни?

С наступлением темноты девушки с каменными ножами вернулись, сменив на посту четверку воинов. Они следовали языческому обычаю, и только – на путаные институты жречества мы уже достаточно навидались в Индии и на других землях, открытых по всему земному шару португальцами. Девушки общались лишь друг с другом, не удостаивая меня даже взглядом. После того как они уселись слева и справа от меня, та, что сидела справа, приготовила для меня некое питье, слив вместе содержимое нескольких сосудов. Девушка пробормотала над ним какое-то заклятье, после чего они обе тоже выпили.

Я был полон решимости не заснуть, чтобы выяснить, какая из девушек питает ко мне участие. Но мне пришлось прождать почти до полуночи прежде, чем я ощутил, как моего плеча осторожно коснулась чья-то рука. Она медленно скользнула вдоль шеи, и внезапно я почувствовал холод каменного ножа, упершегося мне в горло, перепугавшись несказанно от перспективы умереть впотьмах. Но нож лишь рассек веревку, затянутую у меня на шее и затруднявшую дыхание. Вскоре путы спали у меня с рук и ног. Теперь я был совершенно свободен – но медлил пошевелиться, полагая, что вызволившая меня рука подаст мне знак, как вести себя дальше.

Вскоре с крыши хижины понесся тот же ужасный грай, что и вчера, и собаки сызнова принялись выть и скулить. Забряцали копья, всполошенный гул голосов окружил нас – и я услышал топот целой оравы убегающих вдаль мужчин. Спустя долгое время я ощутил, как чья-то рука схватила меня за плечо и рывком поставила на ноги. Меня подвели к дальнему концу хижины, к прорезанной в стене дыре, и я с великой радостью вдохнул свежий воздух ночи. Было так темно, что я не мог различить в моей проводнице ничего, кроме ее силуэта и белых полос на нем – глиной жрицы острова Себу расписывали себе грудь, поясницу и ноги, и теперь эта природная краска слегка светилась под ярким светом небес.

Мы проскользнули между деревенскими хижинами в сторону горы, пока не оказались в лесу. Здесь мы немного передохнули, и девушка начала что-то тихо говорить, но я не мог ответить ей иначе, как по-испански, и поблагодарил ее за то, что она спасла меня. Затем мы пошли дальше и, выйдя из леса перед рассветом, оказались осиянны только что взошедшей луной. Мы укрылись на широкой, покрытой травой равнине. В этом же сиянии я узнал свою проводницу – девушку, сидевшую рядом со мной справа. Что случилось с другой, я узнаю только позже, а пока упомяну лишь насущные подозрения – той в питье было подмешано одурманивающее снадобье, погрузившее ее в глубокий сон.

Путешествие через высокие травяные заросли равнины оказалось для меня трудным и хлопотным, так как моя раненая голова и распухшие ноги плохо воспринимали дневную жару. Увидев, что я не в силах идти дальше, девушка устроила привал у воды, промыла мне рану и наложила повязку, нарвав широких листьев из своей юбки; затем она принесла мне травы, чьим соком натерла нагноившиеся места на руках и ногах, где веревки врезались в кожу. Это принесло мне немалое облегчение, и вскоре я мог идти дальше. На нашем пути встречались многочисленные деревья, чьи странные по форме листья делились на две соединенные части, напоминающие крылья; такие листья прикреплялись к ветвям тонкими острыми черешками, а из-под них торчал красный шип. Стоило их только немного потревожить, как сдвоенная листва легко отрывалась от ветки и начинала парить по воздуху, жаля своим красноватым шипом почище какого-нибудь гнусного насекомого. И все же я решил, что это обычные листья-колючки, а не какие-то живые мимикрирующие организмы. Ближе к вечеру мы взобрались на крутую гору и в сумерках вышли к узкому ущелью. По нему нам пришлось бродить около часа. Оттуда мы вышли на ровное плато, устланное травой как ковром. Тьма пала стремительно, как занавес, и проводница взяла меня за руку. Я запомнил, как мы пробирались сквозь призрачные очертания арок и колонн, будто очутились в сердце некрополя, где прошлое глядит в глаза вечности. Ночлег мы нашли у руин колоссального каменного дома, подкрепившись фруктами – дарами природы, сорванными моей спутницей с близлежащих кустов. Утомленный дорогой, я пробудился только в тот час, когда солнце уже вовсю властвовало на небосклоне.

Продрав глаза, я заподозрил было, что они лгут мне, но – нет! Кругом простирался заброшенный город с останками крепостных стен и башен, колоннад и фонтанов. Но что более всего поразило меня – все вышеперечисленное изготовлено было из чистого золота, сияющего, словно тысяча солнц! Мы будто оказались в эпицентре золотого вулкана. Я знал, что этот металл не ценится на открытых нами островах, и Магеллан, этот мудрый змий, запретил открыто выказывать алчность, дабы не выдать нашей заинтересованности. Но я и представить не мог, что может существовать подобное богатство! В сравнении с лачугами у побережья эти некогда величественные строения, сокрушенные гневом природы, казались творением иной цивилизации, существовавшей до потопа, до начала времен. Среди руин возвышались гигантские идолы, стражи былого – с глазами и ожерельями из драгоценных камней. Уверен, всего за один такой камешек можно было приобрести целый дом в Севилье – например, подобный тому, где жила донья Мерседес. Впоследствии, когда Залайя – так звали мою спасительницу – научила меня языку своего народа, я узнал, что ее соплеменники издавна знали о существовании города, однако не отваживались туда заходить, ибо считали, что там обитают демоны. Когда же я спросил у нее, почему же она пренебрегла бытующим поверьем, Залайя лишь рассмеялась и вместо ответа поцеловала меня в губы, на манер испанских женщин. Мы сошлись и стали жить как супруги, вместе, как только я осознал, что ради меня она презрела опасность навлечь гнев соплеменников и рисковала жизнью, вызволяя меня во имя чистой любви. И если кто-то, кто прочтет манускрипт, решит, будто я польстился на типичную безобразную островную дикарку – что ж, читатель, смею заверить тебя, что женщины острова Себу по красоте ни в чем не уступают европейкам. У них гладкая и нежная кожа – не черная, а чуть бронзоватая; их голоса на диво мелодичны, а пение ласкает слух.