Нечисть не шелохнулась. Их тельца стали темнее, будто наполняясь плотью, Милица отчетливо видела плоские полузвериные морды, ввалившиеся носы, острые коготки на коротких лапах. Сейчас они больше всего напоминали голодных зверьков, хотя может они ими и были – мало ли что родит Тьма.

Солнце скользнуло по черепичной крыше и закатилось за горизонт. Полоска света, отделявшая девушку от нежити – те поднялись на лапы и прижали головы к земле.

– Помогите!

Крик получился отчаянный, переходящий на визг – Милица не ждала, что на голос ее придет хоть кто-нибудь, но может, хоть отпугнет нечисть, или приманит дворовых собак, как всегда запропастившихся именно тогда, когда они нужны.

Тварь, появившаяся из ледника – она была покрупнее и покряжистей – бросилась на Милицу, та завизжала, изловчилась, попала коленом в грудь твари. Отбросила ее – та глухо шлепнулась на землю, но тут же поднялась на ноги и бросилась вновь. Вторая тварь целила прямо в горло.

Милица закричала, что было силы.

Скрипнула дверь, на заднее крыльцо упала узкая полоска света – на порог вышла Прасковья:

– Ты почто орешь?

Твари отпрянули, бросились в рассыпную. Милица забыла как дышать.

– Прасковья, милая, страх-то какой… – она вглядывалась в темноту, выискивая две пары гнилушно-зеленых огоньков, и готова была поклясться, что притаились твари в ожидании, когда добыча снова окажется в их власти. И тогда уж Милице не сдобровать – коли ждали они заката, значит, только вошли в свою силу, до зари точно загрызут…

Горничная, хмурясь, спустилась с крыльца. В руке она держала краюху хлеба и крынку. Свечу держала высоко над головой. Найдя Милицу перепуганной и оглядывающейся по сторонам, тоже принялась оглядываться.

– Чего увидела-то?

– Не знаю, милая… твари какие-то, не то жабы, не то собаки какие. Одна, вон, из ледника выбралась, другая – из-под крыльца.

Прасковья проследила за ее взглядом, посмурнела еще сильнее.

– Не путаешь чего?

– Да нет, что ты. Как тебя видела… Ждали твари, как солнце зайдет, и бросились.

Прасковья в задумчивости подошла к Милице, не глядя сунула в рот краюху – Милица и забыла о голоде и собственной жажде, сердце то выпрыгивало из груди, то замирало, билось в горле, кусок не лез. Но Милица заставила себя откусить. Жевала, опасливо озираясь по сторонам.

– Боюсь я, Прасковьюшка… Как бы беда не случилась.

Та вздохнула.

– Беда…

Так же не глядя на девушку, посматривая по сторонам и приглядываясь к тенями по углам двора, она напоила ее, собралась уходить.

– Стой! Убьют они меня, – прошептала Милица.

– Не убьют… погоди, – она приладила свечу у ног Милицы, так, чтобы та оказалась внутри светового круга, а сама бегом бросилась к крыльцу.

Милица услышала шорох – совсем рядом. Оглянулась и уперлась взглядом в светящиеся угольки.

– Прасковья! – взвизгнула, призывая подругу. Тварь из ледника бросилась к ней, но уперлось в стену света, со злобным шипением остановилось. Рыкнуло. – Пшел вон…

Голос получился жалобным, тварь осклабилась и приготовилась ждать – свечное пламя качнулось, едва не лизнув подол девичьей юбки. Милица затаила дыхание, ощущая, как ветерок поднимается от земли, как завивается кольцами, подбираясь к свече. Перевела взгляд на замерший в ожидании чудищ, те скалились, в нетерпении перебирая лапами.

В конюшне забеспокоились кони, а где-то в глубине двора раздался сухой, будто треск колючего мороза, смех. Привязанная к столбу девушка обмерла – там, в темноте, был кто-то еще, кто, вероятно, науськивал этих тварей, натравливал на Милицу.

– Кто здесь?

Снова смех в ответ.

Дверь снова скрипнула – появилась Прасковья со второй свечой, а за ней – кухарка Докука встала, облокотилась на поручень.

– Чего тут у вас? – бросилась в темноту.

Твари чуть отошли в тень, но медлили, не уходили вовсе, наблюдая за Прасковьей. Но как только девушка подошли ближе к Милице, зашипели, отпрыгнули подальше.

– А, не по нраву вам такое? То-то же, – удовлетворенно бросила Прасковья и плавно двинулась к Милице.

Тот, кто прятался во Тьме, заворчал – из угла доносился рокот и шипение. Прасковья остановилась, повернулась на шум – в руках она держала берестяную котомку, посмотрела исподлобья.

– А там еще что? Кто там прячется?! – она подняла выше свечу. Тот, кто прятался в темноте, забился в тень, а потом и вовсе стих.

Прасковья шагнула к Милице. Открыв котомку, пригоршней зачерпнула соль, посыпала ею вокруг девушки, замкнув кольцом. Обошла еще раз кругом:

– Вот так-то лучше, – она стряхнула с ладоней остатки соли.

– Кто это, Прасковья? – Милица все еще опасливо оглядывалась по сторонам, всматривалась в темноту, отчетливо видя те самые сгустки злобы, что совсем недавно бросались на нее.

Горничная уклончиво пробормотала:

– Наутро посмотрим… Откуда, говоришь, они выбрались?

– Одна из-под крыльца, другая – из ледника, вон с того угла выбралась, – Милица подбородком указала на место.

Прасковья кивнула, примечая место.

– Теперь не тронут они тебя. Да и Гордея приставим за тобой приглядывать… Ежели что, зови…

И развернувшись, она направилась к дому.

Только за ней захлопнулась дверь, твари выбрались из укрытий – у Милицы снова зашлось от страха сердце. Она настороженно вглядывалась в темноту. Твари подползли ближе, принюхались, но, учуяв соль, отвернулись и жалобно заворчали, отползая.

И тут, в просвете изгороди, что отделяла двор от улицы, она заметила кого-то низкорослого, не то ребенка, не то сгорбленную старуху, что, крадучись брела вдоль ограды, ветер услужливо заметал следы странного существа, отводил взгляды. Да только Милица не отпускала создание, следила за ним.

– Старая мара! – догадалась она, узнав старуху из Тайных рядов, к которой давеча ходили с Купавой. – Эй, это ты? – позвала в темноту.

Старуха замерла, посмотрела на нее и поманила за собой. Твари, что терлись около соляного круга, подхватились и торопливо поковыляли за ней, и уже через миг растаяли в ночи.

На небо взобралась Серебряная звезда, разгоняя Тьму.

* * *

Наутро Прасковья заставила Милицу повторить все, что приключилось с ней ночью, и особенно – описать тварей, что набрасывались на нее.

Милицу покормили, напоили и потихоньку ослабили путы – хозяйка с батюшкой Милицы отправились на ярмарку, и в доме за главную осталась Докука. Она и командовала допросом.

– И на что похожи, – не унималась она, требуя подробного описания тварей.

Милица терпеливо повторила. Сама внутренне содрогалась, вспоминая.

– Не то зверьки какие, – решила она.

– Да уж, зверьки, – отозвалась Докука. Обернувшись, крикнула мужикам, указав на места, откуда по свидетельству Милицы выбрались ночные создания: – А ну-ка, копните, тут и тут.

Много копать не пришлось – под дерном, аккурат под нижней ступенькой, обнаружился сверток. А в нем – трупик младенца.

– Вот беда, – ахнула Докука, уже зная, что откопают под ледником, обернулась к Милице. – Это игоши приходили к тебе, милая, духи нерожденных… Хвала Мокоши, спаслась от них… Ох, беда-беда-то какая.

Она бормотала, давала торопливые указания, чтобы убрать со двора следы преступления до возвращения хозяев, да розыску девиц, что подкинули своих мертвых детей на двор пустовавшего в зиму дома. Отправила мальчишек к князю. Все головой качала. И уж к обеду вернулась с доброй вестью – Павла Ждановна повелела отпустить Милицу, но чтобы явилась к ней.

Милица не чувствовала ног, рухнула на руки слуг, те уложили ее тут же на траву, да отпаивали водой. Докука мрачно поглядывала на нее да на Прасковью, хлопотавшую рядом.

– Батюшке скажу, уж он-то заступится, – бормотала Милица.

Прасковья лишь взгляд отводила. Милица заприметила это да схватила за рукав:

– Что таишь ты от меня?

Прасковья лишь отмахнулась:

– Не мое это дело, милая. Да только на батюшку-то не шибко надейся.

– Как так? – Милица оробела. Они как раз брели к дому, обнявшись, Милица едва шла, а Прасковья ее бережно поддерживала. – Сказывай, что знаешь?

Прасковья только головой качнула:

– Не стану я. Да и ты странное спрашиваешь. Будто сама не ведаешь, – она помогла Милице умыться да усадила на лавку, поставила на стол крынку со сметаной, присела напротив. – Смотрю я на тебя, и будто не узнаю…

Милица съела несколько ложек сметаны – густой, холодной и сладковато-пряной, отложила ложку:

– Мне и самой кажется, будто я сплю. Кажется, вот очнусь и все по-старому будет, – у нее упало сердце.

Видимо, это заметила Прасковья, подалась вперед:

– По-старому – это как?

Милица закусила губу, отвела взгляд:

– А никак… есть ли разница?

В самом деле, не скажешь ведь о Тайных рядах да обряде, проведенном старой марой. Она поднялась:

– Пойду я, умоюсь, да одежду сменю, говоришь, хозяйка меня ждет, – она собралась наверх,

Прасковья ее задержала, положила руку на запястье.

– Вон там ты теперь живешь, – она кивнула в людскую – общую комнату, которую занимала она сама, Ирина, приходившая помогать перед праздниками да к выходным, да сама Докука. – Хозяйка велела туда твои вещи отнести.

Милица гордо выпрямилась:

– Что ж, разве то беда. Не место красит человека…

Прасковья кивнула. Подумав, добавила:

– Что бы там хозяйка не толковала, со всем соглашайся, не перечь… Поняла? А насчет вчерашнего скажи, что помутился разум…

– От чего? – Милица буравила взглядом горничную.

Та посмотрела на нее с жалостью.

– Да без разницы, от чего. Хоть от радости, взглянув на хозяйку.

* * *

На отведенной себе кровати Милица не обнаружила и своих платьев, вместо них – простые рубаха да сарафан, платок, ленты да передник с простой вышивкой. У кровати стояли стоптанные туфельки. Девушка нахмурилась, но спорить не стала, умылась, отвергнув помощь Прасковьи, сняла грязное, пропахшее скотным двором и собственным потом, а еще больше – страхом – платье, аккуратно сложила, надеясь вычистить. Оправив складки передника, затянула ленты в косе да вышла вон, направилась к той, которую здесь называли хозяйкой – Милица не спрашивала, догадываясь, что отгадка кроится в той ночи, когда старая мара совершила свой обряд. Ее встречали удивленными и насмешливыми взглядами, слуги и отцовские работники, посмеивались, и Милица лишь могла гадать, что наговорила про нее та, которую все звали Павлой Ждановной.

Подойдя к горнице отца, прислушалась – за дверью серебрился женский смех, его прерывал иногда голос отца. Милица, дрогнув сердцем, постучала.

– Войди! – крикнула Павла Ждановна весело.

Милица толкнула дверь, переступила порог и замерла, сложив руки на животе и опустив глаза:

– Прасковья сказала, вы велели прийти…

– Матушка…

Это сказал отец. Милица бросила на него удивленный взгляд: отец сидел на сундуке у резного оконца, обнимал за талию эту женщину – та сидела на его коленях, обхватив шею белыми руками и смотрела на Милицу с вызовом. Милица успела заметить, как таяла улыбка на лице батюшки.

– Что, батюшка? – не поняла Милица.

Он бережно разомкнул руки Павлы, пересадил ее на сундук, а сам поднялся, оправил кушак:

– Матушка… Ты не сказала моей жене «матушка», – повторил отец.

Милицу будто по щекам отхлестали – те загорелись алым огнем, к глазам подступили слезы: так вот кто она. Обида подступила к горлу, перехватила дыхание – Милица хватала ртом воздух, да никак не могла вздохнуть, всякий раз в груди становилось больно и холодно.

– Ну? – Отец утюжил ее взглядом, ждал.

– Прасковья сказала, вы велели прийти… Матушка, – выдавила она и опустила голову еще ниже, надеясь спрятать от отца слезы, которые, будто предатели, текли по щекам, а отереть лицо она не смела. Зная, что вызовет этим гнев отца.

Отец подошел ближе – она видела его сафьяновые сапоги с золотым носком. Он покачивался с носка на пятку.