Торопливые шаги гулко стучат по брусчатке, всё громче и громче, и кончик моего пальца натыкается на заострённый клюв обителькрыла. Бегу обратно в центр комнаты. Снова опускаюсь на колени. Склоняю трещащую голову.

Дверь открывается.

Девятая Матерь прерывисто дышит, обходя меня по кругу.

– Знаешь, Дельферния, почему я никогда не смотрю тебе в глаза?

Не отрываю взгляда от земли.

– Нельзя смотреть на то, что невидимо, – говорю я. – Нельзя смотреть на то, что видеть не следует.

– Что скажешь про себя? – Она щёлкает прутиком себе по ладони.

Моя кожа – мешок, и я извиваюсь внутри его.

– Отвернувшиеся невидимы – они видят. Отвернувшиеся неслышны – они слушают.

– Хорошо, – говорит она. – Я было подумала, что ты позабыла всё, чему я тебя когда-либо учила. – Она протягивает белую, ровного цвета руку. Она была хорошей отвернувшейся. Она не сломлена в костях. Её не нужно одёргивать шёпотом, пощёчинами и покаянием.

Сжав её пальцы, поднимаюсь на ноги.

Она задевает меня своими шелками. Перья на её рукавах колышутся. Мне хочется сорвать их с неё. Она их не заслуживает. Она ненавидит обителькрылов. Ненавидит всё поющее.

– Я уже говорила тебе, Дельферния, – ты сама решила, кто ты, вместо того чтобы позволить мне наставить тебя. Поэтому у тебя не получается создавать мерцание. – Она отодвигается, одной рукой сжимая моё плечо. Рассеянный взгляд задерживается на мне на мгновение – всего на мгновение.

– Да, Девятая Матерь, – говорю я.

– Повтори, что ты должна всегда держать в голове?

Я выжидаю как можно дольше, прежде чем произнести эти слова. Потому что, хоть я и знаю, что они правдивы, тело не желает их произносить. Сводит челюсть.

– Девочек с певчими горлами поглощает море.

– Поглощает море, – повторяет Девятая Матерь.

– Поглощает море, – шепчу я.

Девятая Матерь всегда наказывала меня, но эта неделя была хуже всех прочих. Полагаю, дело в том, что приближается фестиваль колоколов и вскоре здесь будет смотритель, чтобы проверить нас. Проверить её. А я пятно, которое не вывести. Единственная отвернувшаяся в истории Пагубагона, не способная создавать золото из мелодий.

– Ты ведь знаешь: я желаю тебе только добра, – говорит она.

Киваю, хотя это не так, не так, не так. Нельзя желать кому-то добра и стремиться пустить ему кровь.

– Это правда, – говорит она. – Про девочек с певчими горлами. Море не раз потчевало ими. – Она указывает подбородком на дверь, и я направляюсь к ней.

Она шагает вплотную за мной. Затем наклоняется, чтобы прикоснуться губами к моему уху.

– Помни об этом и убережёшь лёгкие от вкуса соли.

3 глава

Уже за полночь, когда можно выпутаться из-под одеяла и раскинуть руки в пахнущей влагой темноте. Ноги босы. Сердце обнажено.

Такое ощущение, что, пока я на цыпочках пересекаю Зубной Ряд, меня преследует Девятая Матерь, хоть я и знаю, что она уютно устроилась под тяжёлым стёганым одеялом у себя в спальне. Слышу, как её шаги стучат по камню, хлыст выцарапывает по земле след. Оборачиваюсь, ссутулив плечи, но здесь никого. Разумеется, здесь никого.

Остаток пути пробегаю. Холод выкручивает мои кости в своих руках, но мысль о мягком рыхломхе, который почувствую под ногами, когда доберусь до деревьев, деревьев, деревьев, окупает боль с лихвой. И вот я скольжу по сырости, скрюченные призраки деревьев влекут меня к себе. Мне нравятся все деревья в обители, но это, с дуплом, моё любимое.

Обителькрылы вздыхают среди полумёртвой листвы, ожидая, когда я им спою.

Подцепляю свисающую полоску коры дуплистого дерева и кладу её на язык. Она на вкус как дождь, который льётся через небодверь раз в неделю, когда Девятая Матерь открывает её, чтобы получить для нас пищу от смотрителя и воду с облаков, когда обителькрылы заперты в золотых клетках, чтобы не улетели. Наверное, такое на вкус чувство, которое испытываешь, увидев разом целое небо. Наверное, таково на вкус иметь крылья.

Хватаюсь за одну из поникших веток и забираюсь в нутро дуплистого дерева, скользя вниз, вниз, вниз. Пальцы покалывает в костях, пока я устраиваюсь в благодатной темноте. В темноте меня не видно. В темноте я могу спеть. В темноте я настолько же обителькрыл, насколько девочка.

Закрываю глаза. И тогда всё, что занимает мой разум, – это шум моря, свист ветра сквозь дупло и шелест перьев обителькрылов. Мой голос сшивает их мелодии воедино.

Протягиваю музыку из-под ребра – музыку, припрятанную мной туда часами ранее, – в горло. Раскрываю рот.

Ночное логово наполняется моим голосом.

Морские волны всё бьются и бьются. Слышу, как обителькрылы постукивают клювами, шуршание перьев, чиркание когтей. Они покидают гнёзда и хлопают крыльями в ветвях вокруг меня, рассекая воздух.

Затем быстрое крыло касается моей побитой щеки. Открыв глаза, гляжу на ослепительную вспышку света, закручивающуюся спиралью у меня над головой. Щурюсь, привыкшая к густой темноте, и различаю обителькрыла, поднимающегося всё выше и вылетающего прочь из дупла. Мгновение думаю, что Девятая Матерь пришла сюда с фонарём из умолкамня, чтобы подпалить мою кожу.

Затем понимаю: я создала световые пряди. Как это делают те другие в мерцальне – но из собственного пения. Нити движутся медленно, словно льющийся сок, спутываясь и распутываясь, образуя петли и распускаясь. Тянусь рукой, касаюсь одной из них кончиком пальца, и прядь высвобождается из воздуха и опускается на мою ладонь, сворачиваясь калачиком, как спящий.

Это я её создала.

Протолкнула собственный голос сквозь костный мозг.

Должно быть, обителькрылы хотели, чтобы я узнала. Должно быть, они хотели, чтобы я открыла глаза. Увидела это.

Пальцы пульсируют булавочными уколами, а порез на тыльной стороне ладони чешется и щиплет, будто кожа говорит на своём собственном языке, но мне наконец удалось свалять световую прядь в золото. Во всяком случае, я так думаю – что это золото. Но когда я, сложив руки чашкой, накрываю его, как тёплое яйцо, в ладонях что-то бьётся, словно сердце.

Па-пум.

Наверное, сверкач щекочет кожу крылышками.

Это повторяется снова – в этот раз куплетом из трёх ударов.

Па-пум, па-пум, па-пум.

Никакой это не сверкач.

Раскрываю ладони, а там, вся сжавшись, сидит золотая птичка.

Она вспархивает с ладони и парит в воздушных потоках, словно создана, чтобы летать. Словно я создала её для полёта.

Ведь именно это я и сделала.

Вместо того чтобы создать неодушевлённый кусок золота – золота для дверной ручки, серёжки, ложки, – я напела птицу с бьющимся сердцем.

Я неспособна создавать мерцание, зато могу сотворить нечто живое. Теперь у меня над головой летает живое существо.

– Привет, пташка, – говорю я. – Откуда ты? – Выставляю палец, и птичка приземляется на него, наклоняет голову. – Не волнуйся, – шепчу я. – Я пригляжу за тобой.

Уже собираюсь снова сложить её в ладонях, когда она вылетает прямиком из дупла сквозь световые пряди, которые я ещё не сваляла.

– Стой! – кричу я, впиваясь ногтями в кору дерева внутри, чтобы приподняться и вылезти наружу.

Приземляюсь на мокрое, поскальзываюсь и падаю, порезанную руку зажимает между грудной клеткой и землёй. Боль хрустит под кожей, как ломающиеся ветки. Неуклюже поднимаюсь на ноги.

Золотая птица парит по наклонной вдоль внешней стены обители закручивающимися световыми прядями на каменном фоне.

– Не улетай, – окликаю её я. – Не…

Когда я догоняю птицу, её крылья трепещутся о стену, словно она хочет выбраться отсюда. Протягиваю руку, но она уносится прочь, будто следуя за звуком или запахом. На мгновение я его слышу. Каменная флейта. Хотя ничто из того, что я проходила на уроках истории, не объясняет, зачем владеющему быть здесь так поздно ночью.

Прижимаюсь щекой к стене и жду. И жду. И жду. Жду, когда звук вернётся. Забываю о птице, порхающей у меня над головой. Забываю и о синяках – обо всех синяках, которые у меня когда-либо были.

Когда властелин вновь начинает играть, мелодии собираются на кончике моего языка. Я не в силах их удержать – они скатываются, нота за нотой, и я пою. В этот раз не закрываю глаза, жду, когда световые нити пройдут прямиком сквозь меня. В считаные мгновения они размякают у меня на спине, развеваются вокруг, словно юбка. Беру одну из них в руки и принимаюсь валять. И вот опять: па-пум, па-пум. Ещё одна птица проскальзывает сквозь пальцы. Мои кости словно светятся изнутри.

Валяю свет в ладонях прядь за прядью. Мой голос воспламеняет ночь, крылья всё новых и новых золотых птиц трепещут, оживая, и вскоре касаются костяшек моих пальцев, ресниц, мочек ушей, стряхивая лунный свет с тонких перьев. Вскоре они меня окружают.

А затем разлетаются кто куда и собираются вновь, улетая от меня облаком приглушённого щебета. Они протискиваются в щель во внешней стене обители.

– Но как? – выдыхаю я.

Неуверенно направляюсь в их сторону, тянусь за ними, тянусь за птицами, которых оживила пением, но последняя из них ускользает прежде, чем успеваю до неё добраться.

Обителькрылы, кружащие в ветвях над моей головой, вздрагивают, словно спят на лету. Взъерошивают перья и щёлкают клювами, крича на небо, по которому им никогда не пронестись.

Прижимаюсь глазом к щели, моргая. Золотые крылья парят над морем. Улетают от меня.

А затем каменная флейта замолкает.

И я слышу, как кто-то сглатывает. Внезапно мне кажется, что я смотрю в зеркало, а не сквозь стену, не на море и не на крылья птиц, которых создала и потеряла.

Ведь по ту сторону стены – глаз, впалый на фоне смуглой кожи. Широко раскрытый и смотрящий на мир так, словно ему больно его видеть, больно видеть что-либо. Тёмный как сама темнота.

Похож на мой, но может принадлежать лишь каменному флейтисту. Глаз мальчика, игравшего музыку по ту сторону стены, море плещется у него за спиной, как я всегда себе представляла. Владеющий.

Мой глаз остаётся открытым, застыв у щели, в то время как глаз мальчика моргает. Па-пум. В этот раз стучит моё собственное сердце. Па-пум, па-пум, па-пум.

И этот стук возвращает меня обратно в мир, который я знаю.

Отталкиваюсь от стены.

Поворачиваюсь и бегу, топча землю и рыхломох, ныряя под низко нависающие ветви. Только вновь оказавшись на Зубном Ряду, останавливаюсь. Дыхание наматывается внутри меня, как нитка на катушку.

Язык во рту словно кусок прогорклой рыбы.

Снова бегу, назад в спальню. Съёживаюсь под чистым до солёного скрипа одеялом, убаюкивая все свои больные места – распухшую щёку, пылающее сердце, – и только когда чернозём и частицы рыхломха высыхают на пальцах ног, дрёма овладевает мной, волоча меня через сны про отрезанные пальцы, стены с глазами и печальных нелетающих птиц.

4 глава

Обычно мне не нравятся уроки истории, но сегодняшний всё равно что с крыльями. Ведь сегодня мы узнаем о Поющей Морю – в качестве предостережения, и только.

Девятая Матерь уже кое-что рассказывала мне про Поющую Морю: гибель дерева с дуплом – всецело её вина. Это она учинила в обители пожар, когда ей было столько, сколько сейчас мне. (Что довольно легко устроить в месте, сделанном из умолкамня, который вспыхивает пламенем, стоит по нему ударить под определённым углом.)

Девятой Матери хочется, чтобы я ненавидела Поющую Морю, её пение и то, как она отправилась за него в волны. Девятая Матерь вырастила её и говорит, что та всегда была бедовой, бедовой, бедовой. Но мне Поющая Морю никак не видится смутьянкой. Её огонь высвободил мне местечко для пения.

И, сказать по правде, я грежу о пожарах.

О том, как обитель сгорает дотла.

«Молчи».

«Молчи».

«Молчи».

Взгляд Девятой Матери будто ссадина.

– Я видела её насквозь, – говорит она.