Дина Зарубина: Сделай мне красиво!

Глава 1.

Магистр внимательно проследил за движением кровяной капли по гладкому обсидиану. Хороший артефакт, действенный.

– Тут ведьма, совсем рядом. Смотрите внимательней.

В бельевой лавке в двух шагах что-то стукнуло, брякнуло, на порог вывалилась конопатая девчонка, под визги хозяйки помчалась за угол. Вслед ей неслись грозные крики толстой тетки.

– Ах ты, дура косорукая! Только вернись, Лотти, я тебя метлой отхожу!

Из двери приветливо махали кружевами панталоны и прочая нижняя женская одежка.

Магистр отвел глаза и брезгливо скривился. Разврат и пошлость! Доберется он до них еще!

Тетка ахнула и тут же склонилась в низком поклоне. Впрочем, как и все в этом углу рынка. Магистра хорошо знали и боялись.

– Ищите, братья, двое влево, двое вправо, трое со мной, – магистр проследовал дальше, провожаемый опасливыми взглядами.

***

Я сидела в курятнике, пережидая, пока гневные вопли стихнут.

Тетка криклива, да отходчива. Подумаешь, яйца варила, да на огне забыла! Ну, выкипели и поджарились, и к потолку прилепились… Да у меня такое через раз. Тетка ругается, что такой дуры никчемной свет не видывал, но я стараюсь, правда, стараюсь! Отвлекаюсь только часто. Оно само, честное слово!

Тетка меня кормит, поит, одевает… надо же ей затраты компенсировать? Ясное дело, работать надо! Помогать. Тетка сама чуть свет встает, по дому хлопочет. А у меня все из рук валится. Не знаю, почему. Вроде ни кривая, не косая, руки на месте, и слух, и зрение, а ровно сглазил кто.

Тетка меня даже к ученому докторусу таскала, изъян искала. Не нашел он ничего. Ух, и злилась тетка, говорит, уж за два-то серебряника непременно что-то найти должен был! Здоровая я телесно. И душевных отклонения патер Цецилий не увидел. Ходим в храм дважды в неделю, каждый день не находишься, кто в лавке тогда сидеть будет?

Вот мою пол. Хорошо мою, старательно тру мыльной щеткой каменные плиты, тряпкой протираю насухо. Кусочек, два кусочка… а потом, будто во сне, я смотрю на радужные пузыри, и они мне звенят песенку тихонько, а щетка сама шевелится, только слабо, я ее придавливаю, а она, будто щенок, вокруг меня скакать пытается, как за хвостом своим по кругу, за рукояткой вертится. Я засмеюсь громко, а тут и тетка прибежит, а на полу-то лужа грязная, полы нисколько не чище, и я вся в грязи, с мокрым насквозь подолом.

По кухне помогать и того хуже. Ножи свирепо косятся, тесто пыхтит неодобрительно, кастрюля ворчит, и во всех начищенных боках посуды отражаюсь я – лохматая, конопатая, некрасивая. Расплачусь от огорчения, тетка ворвется, а я так и сижу над луковицей, плачу и нисколечко овощей и не почистила, не нарезала.

Шитье и вышивка тоже не даются. Игла норовит больно уколоть, а бусины в шкатулке прячутся, глазками испуганно посверкивают. Катушки теряются, нитки путаются. Тетка ругмя ругается, нитки-то шелковые, дорогущие!

И в лавке меня не оставишь, потому что не видная я, мелкая и тощая, обходиться с покупательницами не умею, смешно им на меня смотреть. В бельевой лавке девушка должна быть миловидная, расторопная, чтоб с поклонами да щебетом принудила покупку сделать, да расплатиться чистым серебром, а то и золотом!

У тетки товар хороший, дорогой. Рубашечки тонкие, из прозрачного батиста, муслина, туали, шелковой кисеи, есть и попроще, полотняные и льняные, есть и зимние, теплые, из лодена и фланели, но все красивые до невозможности! С вышивкой, мережками, тонким кружевом по краю. Есть на каждый день, есть для первой брачной ночи соблазнительные наряды.

Тетка всем врет, что из Тара, Орвиля, Семинохии товар. Брешет. Дядька каждый сезон в монастырь ездит у излучины Надиши, две недели туда, три обратно, вот и привозит. Монашки ткут, шьют, кружева плетут, да помалкивают, кому сбывают.

Магистр всю торговлишку-то быстро прикроет. Не положено им зарабатывать! Хочешь делами крутить, золотом в карманах звенеть, не иди в монастырь, вот и весь сказ. Торговля и ремесло – это земное, а им надо о небесном думать. С одной стороны, вроде правильно, но ведь и кушать им надо, и одеваться, и храм поддерживать. Одним подаянием сыт не будешь. Далеко монастырь, дороги, считай, и нет. Кто его основывал, от людей бежал и хотел, чтоб не беспокоили его. Сначала мужская обитель была, потом женскую сделали, чтоб жен неугодных ссылать с глаз долой, в глушь далекую. Нет там ни единого поселения рядом. Захочет бежать кто построптивее – милости просим, волки не кормлены.

Но это я отвлеклась снова, на кружева любуясь.

Мне две вещи даются легко: кур кормить да красоту в доме наводить. Причем, не чистоту, а именно красоту. Куда стул поставить, куда стол, какие занавески повесить… Все то же самое, но начинает жить красота в комнате.

Тетка меня из приюта забрала, я своих родителей и не помню совсем. У нее тогда свои дети померли от мора, вот она и отправила за мной дядьку. Дядька огромный, шумный, нос у него, будто весло из бороды торчит. Я его боюсь, но его дома почти не бывает. В Самбуну за тканями ездит, ткани в монастырь привозит, оттуда товар забирает тетке на продажу. Дома, почитай, дней пять-семь в месяц проводит, а то и меньше.

Тетка мне комнатку под крышей выделила, как дядька меня привез, все причитала, что я не в их породу пошла, они все рослые, толстые, громкие, чернявые, а я мелкая и тощая. Рыжая. Ну, поплакала я дня три, уж очень мне страшно было в чужом доме очутиться. А потом стала потихоньку вокруг себя место украшать. Вижу, табурет не на месте, и зеркало на двери зря висит, неправильно оно там, нехорошо! Рядом дверь на чердак, а там мебели поломанной и барахла всякого навалом, я и порылась чуток в сундуках.

Тетка зашла и обомлела, до чего в моей каморке стало красиво! Я и коврик на стену нашла и половичок на пол, и качалку приспособила в угол. Полозья у нее поломанные, зато кресло само целое, красивое, с любовью сплетенное.

Тетка дядьку позвала, посмотрел он и вздохнул, обменялся с теткой взглядом непонятным.

– Может, оно и ничего, – прогудел гулко, да и только. – Кровь разбавленная.

Я ничего тогда не поняла. Не отругали и ладно.

А тетка давай меня к хозяйству привлекать, да к работам разным приспосабливать. Только ничего не выходило, ни пироги печь, ни на рынок ходить. Хотя уж чего проще, рынок – вот он, перед лавкой теткиной. Иди да купи, чего потребно. Недалеко и недолго. Тетка со мной неделю ходила, все показывала, где что, объясняла, что сколько стоит, у кого брать надобно, всех торговцев назвала по именам. А потом одну послала. Привела меня стража поздно вечером, всю зареванную, без денег и корзинки. Мне тогда лет десять было, не помню, кто корзинку выхватил и как денег лишилась, тоже не помню, я тогда с рыбами в чане разговаривала. Загляделась и заблудилась.

С того раза считали все меня малахольной, дурочкой непригодной. Тетка кричала и веником меня побила, а толку-то… Только хуже стало. Ровно ступор на меня находит, очнусь, а все сгорело, пролилось, сломалось, обрушилось.

Тетка слуг не держала, сама все справляла, пока она одна в доме, никто не жрет в три горла и не пачкает ни полы, ни скатерти. А я так и моталась не у дел. Стыдно было – не передать! За любую работу бралась, да все портила. Дармоедка и неумеха. Не на такое тетка рассчитывала, меня из приюта забирая. Соседи пороть советовали, да дядька их усовестил, что там бить, сказал, она с одного тычка помрет. Кара небесная, повод о смирении вспомнить, терпении и милосердии.

Но постепенно все стало налаживаться. Когда я не слушала, что мне скатерть в тазу шепчет, то и пятна отстирать удавалось, и метла слушалась. Она вообще покладистая была, сговорчивая. Добрая метла.

На рынок тоже ходить научилась. Вот иду за сыром, надо имя лавочника Михеля твердить, глаза в землю, а он уж меня сам увидит, ничего не спрашивая, кинет головку сыра в корзинку. Другие продавцы тоже, только корзинку протягивай. Знают меня на рынке, заблудиться не дадут. Иной раз и пирожок с яблоком сунут или леденец на палочке красный, сладкий.

В лавку мне тетка заходить запретила сразу, товар редкий, дорогой, не дай бог, грязными лапами дотронусь или порву чего! Но любопытно было – словами не передать! Проскользнула как-то за покупательницей дородной, да и зашла в лавку с парадного входа. Там такая корма, что таких, как я, троих можно в рядок поставить, не тесно будет.

Покупательница рассчиталась, да и вышла, а я осталась, рот разинув. Красота же! Кружево узорное, ленты яркие, вышивка такая, что глаза слепит. Тетка руки в боки уставила и уж воздуха набрала в грудь необъятную. Да я пискнуть успела:

– Тетя, вот ту рубашку надо наперед повесить, а эти панталончики перед окном…

Что им скучно, я не стала говорить, и так все кругом дурочкой считают. Панталончики любопытные, им охота было на улицу поглядеть, а сорочка от тоски тускнеть стала в темном углу.

Минутку тетка размышляла. А потом вдруг кивнула.

– Розовую рубашку три месяца уже продать не могу, дорогая слишком, – буркнула она. – Куда ее?

Ох, и ворчала тетка, ох, и ругалась! Длинной палкой с рогулькой по-новому товар развешивая. Мне прикасаться запретила. Так что стояла я посреди лавки, спрятав руки под передник, только указывала, что куда надобно повесить и положить.

– Не пойдет торговля, я тебя, Лотти, выпорю, как козу драную, – пообещала тетка, с лесенки спускаясь и пот утирая.

– Пойдет, тетечка, непременно пойдет! Разве вы сами не видите?

В лавке ровно светлее стало и просторнее. Будто и окно пошире стало и стены заново побелили.

В лавку заглянула любопытная соседка, булочница Марта. Булки все продала с лотка и мимо шла. Дверь в лавку открыта, отчего не заглянуть?

– Батюшки, Мирей, как у тебя красиво стало! Теренс новый товар привез?

– Привез, – кивнула тетка с достоинством. И мне кулак показала, чтоб молчала.

– Ах, какая сорочка! – в розовую так глазами и впилась.

– То баронам впору, Марта, шитье шелковое, не заглядывайся понапрасну!

Повздыхала Марта, полюбовалась, да ушла.

– Тетя, сорочка к Марте хотела…

– Что? – Тетка аж взвилась, а я сжалась вся. – Повтори!

– Тетечка, сорочка Марте к лицу была бы! – пропищала испуганно.

А тетка будто сдулась вся, нахмурилась.

– Вот значит, какой у тебя дар, Лотта.

– Дар? – я шарахнулась так, что об прилавок бедром стукнулась, аж слезы брызнули. Только недавно ведьму сожгли на Сыромятной площади. Не надо мне никакого дара! Тетка меня за руку схватила, протащила за прилавок, в кладовку, в угол меня загнала и нависла сверху, тяжко дыша.

– Чтоб никто, никогда! Никому такое не говори и не показывай!

– Тетя! Да я не знаю ничего! – запищала в страхе.

– Вот и не знай! Ни с кем не говори! А что интересное приметишь, так мне скажи потихоньку! Чтоб ни одна душа не знала! Сама знаешь, Орден рядом, магистр Теобальд ведьм чует.

– Ведьм? – я чуть сознание не потеряла от ужаса. Они же страшные и ужасные! Зло творят, порчу наводят, душегубицы и отравительницы!

– Ведьмой бабка твоя была, – бросила тетка. – От матери и передалось, стало быть! Через кровь, вестимо. А говорила я брату, что не нужно нам такое в семью! Гнать бы тебя, да некуда! И в приют обратно не возьмут…

– Тетечка! Миленькая! – слезы так и брызнули. В приюте куда как хуже, голодно и холодно, и спальня одна на двадцать девочек!

– Нира Мирей! – брякнули колокольчики над дверью.

Тетка тут же оказалась за прилавком, приветливо покупательнице улыбаясь.