Я вернулась в гостиную. Свет не включала – я боюсь убить светом то, что живёт в сумерках. В полумраке предметы становятся мягче, добрее. Пианино выделялось тёмным прямоугольником. Я села на табурет, не касаясь клавиатуры. В голове звучали капли, как предварительные ноты, разминающие пространство. Я положила левую ладонь на крышку, правую – на колено, чтобы не искушаться. И стала считать вдохи. На восьмом вдохе дрогнула сама крышка, не от моей руки – от того, что внутри дома прошёл низкий, едва слышный гул. Я подумала о море под фундаментом – как будто дом стоит на воздухе, а не на земле.

Я заговорила с ним. Не вслух – внутренним голосом, который тише, чем шёпот. «Я здесь. Я слушаю. Если это ты, играй». Ответ пришёл не звуком – тишиной. Но в этой тишине было движение, как если бы кто-то провёл смычком по струне, не коснувшись её. Я вспомнила, как Алекс однажды пытался объяснить: «Звук – это не только то, что слышно. Это то, что готовится прозвучать». Тогда я спорила: «Если не слышно – значит, нет». Теперь я знала, что ошибалась. Быть может, самое важное – то, что ещё не прозвучало.

На секунду мне захотелось открыть тетрадь – она лежала на столе, там, где свет из окна делает прямоугольник на досках. Но я удержала себя: письма сегодня мне не нужны. Сегодня – вода. Сегодня – ритм, который не просит смысла. Я снова закрыла глаза – и увидела, как в памяти та комната, где мы в последний раз были вместе, приобретает объём. Пахнет мокрой одеждой, из кармана капает, на полу – следы, похожие на ноты. Он говорит: «Давай не будем». Я спрашиваю: «Чего?». Он молчит. Потом: «Вот этого – когда слова делают вид, что могут что-то решить». Я – с отточенной злостью: «А кто будет решать, дождь?» Он смотрит в окно и кивает, как будто я сказала не обидное, а точное. «Дождь», – повторяет он. И это слово, столь глупое тогда, теперь кажется единственным, в которое мы оба могли спрятаться.

Ветер ударил в окно. Стекло зазвенело на нижней кромке рамы. Треск прошёл по комнате, как резкий акцент. Я вздрогнула. Пианино тихо отозвалось резонансом. В эту секунду я ясно услышала: дом живёт в одном строе с погодой. И когда погода меняется, дом перестраивается. Как тело, подстраивающееся под дыхание. Я встала, обошла комнату, прикасаясь к мебели, как к живым. Стол – тёплый. Спинка стула – холодная. Зеркало – влажное у краёв, сухое в центре. Я почувствовала, как ладони впитывают дом. И дом – меня.

Меня качнуло. Никакая это не метафора – реальное лёгкое головокружение, как у людей, недавно сошедших с корабля на берег. Я села, подождала, пока уляжется. «Это всего лишь дождь», – сказала я себе. Но знала: не только. Это – горе, которое нашло тембр. Оно не хотело быть слезами – оно хотело быть ритмом. Потому что ритм – то, что соединяет живое с живым.

Я прислушалась к себе. Сердце билось небрежно, как всегда в дождь. Где-то глубоко в груди возникал тихий звон, и я узнала его: звон стакана в ту последнюю ночь, когда он поставил воду на подоконник и не допил. Память взяла этот звон и включила его в сегодняшнюю партитуру. Я поймала себя на том, что ищу глазами стакан. Его не было – другой, чужой стоит теперь на кухне. Но звук – здесь. Значит, не предмет хранит, а я.

В коридоре щёлкнула дверь, хотя сквозняка не было. Я не встала – просто послушала, как звук растаял. Не испугало. Напротив – облегчило: мир подтвердил своё существование. Я поняла, что за последние дни перестала отделять реальность от того, что называют «голосом утраты». В полифонии моей жизни они заняли соседние дорожки. Мне стало спокойнее от этого понимания. Что бы ни происходило – это не снаружи вопреки мне. Это во мне – в согласии со мной.

Я встала поздно. Дом к этому времени насытился дождём, как губка, и от него пахло рекой. Я провела пальцами по клавишам – не нажимая, всего лишь сняв невидимую пыль. Подушечки пальцев приняли гладкость слоновой кости и отдачу дерева. Во мне поднялось привычное волнение – как перед выходом на сцену, когда аудитория дышит тебе в затылок, а ты ещё не сел на табурет. Этой аудитории у меня не было и не будет. Но я почувствовала её – дом, море, дождь, зеркало. И где-то на самом краю – он. Не как человек. Как пауза, на которой всегда держалась моя мелодия.

Я не стала играть. Я сказал себе: «Подожди». Пусть звучит то, что пришло до тебя. В этот момент снаружи сверкнуло – не громко, как если бы кто-то провёл ногтем по стеклу неба. Спустя мгновение загремел глухой каток грома – далеко, многослойно. И дождь сменил размер. Перешёл из ровного в дробный. Моё сердце подстроилось мгновенно. Я засмеялась – тихо, от неожиданности – почувствовать, как ты меняешься под ритм мира, словно инструмент в руках невидимого музыканта.

Я подошла к окну и открыла его. В комнату ворвался сырой воздух. Капли попадали на подоконник, на моё запястье, скатывались в рукав. На тыльной стороне ладони образовалась прохладная лужица, и в ней, на секунду, отразилась лампа. Отражение дрогнуло, и я увидела в нём не лампу, а лицо – не своё. Я знала этот рисунок бровей, эту линию губ. Свет качнулся, и всё исчезло. Я закрыла окно, прижала ладонь к груди. «Галлюцинация», – сказала я вслух. Голос вернулся от стены чужим эхо – будто произнесла не я. Я покачала головой и, странным образом, улыбнулась: пусть будет так. Если горю нужен язык, пусть будет этот.

Я вернулась к зеркалу между окнами. В нём – я, усталая, сырая, и над правым плечом – лёгкая дымка, как пятно дыхания. Я вдохнула, задержала воздух, посчитала до пяти и выдохнула медленно. Дымка повторила. Это могло быть чем угодно: помутнение серебра, пятно соли, игра света. Но я видела, как дымка задерживается ровно настолько, насколько задерживаю выдох я. Мы совпали. Я спустила плечи и вдруг впервые за эти дни ощутила облегчение, похожее на физическое: не нужно выбирать между реальностью и памятью. Их граница – это стекло. И я стою по обе стороны одновременно.

Когда стемнело, я зажгла лампу – низкую, тёплую – и села на пол, прислонившись к стене. Дождь стал мягче, как если бы устал. Пианино молчало, но молчание было участием, а не отсутствием. Я взяла тетрадь, раскрыла наугад. На странице – пусто. Бумага не хотела говорить сегодня. Я смотрела на пустоту и слышала, как в ней – очень тихо – звучит то, что однажды будет написано. Это и есть grief hallucination, подумала я – не тому слову радоваться, но оно оказалось неожиданно точным, если забыть о его клиниках и кабинетах. Это слух, который выучил потерю как вторую тональность. И теперь в любой мелодии – две: та, что слышна всем, и та, что слышна тебе.

Когда я легла, дождь перешёл на шёпот. В том шёпоте снова сложилось: три, пять, три, два, один. Я улыбнулась в темноте и ответила тем же, стукнув суставом пальца по спинке кровати. Дом ответил едва ощутимо – древесина подалась, как живая. Я закрыла глаза и впервые за долгое время подумала: возможно, он был прав. В дождь возвращаться нельзя. Но если ты уже здесь – дождь возвращается к тебе. И тогда, что бы ты ни услышала, это не он. Это ты – и та музыка, которую когда-то не решилась сыграть.

Ночью дождь стал плотнее – не ливень, не буря, просто густая вода, заполнившая пространство между звуками. Всё, что раньше было тишиной, теперь звучало. Даже дыхание, даже пульс. Дом стал камерой, наполненной звуком.

Я проснулась от того, что кто-то тихо играет на пианино. Мелодия была проста – несколько нот, повторяющихся с лёгкой запинкой. Я знала этот мотив. Он часто появлялся у него в начале – как будто он проверял, живо ли дерево, прежде чем доверить ему музыку.

Я встала, не включая свет. Пальцы нащупали перила, холодные, чуть влажные от ночного воздуха. Лестница тихо скрипнула, и в этот скрип вплелись ноты – мягко, будто кто-то подстроился под ритм моих шагов.

Когда я вошла в гостиную, пианино было закрыто. Никого. Только слабое колыхание занавесок от ветра. Но звук не исчез. Он теперь был в стенах, в полу, в воздухе.

Я подошла ближе, положила ладонь на крышку. Дерево тёплое, как кожа. Под пальцами чувствовалась пульсация – ровная, спокойная. Я закрыла глаза и услышала, как мелодия продолжает звучать внутри меня, будто пианино играло теперь где-то под сердцем.

Я прошептала:

– Алекс…

Ответа не было. Только за окном громче зашумел дождь, и ритм его капель стал повторять ту же последовательность нот.

Три.

Пять.

Три.

Два.

Один.

Как будто сама погода учится играть.

Я опустилась на пол. Села напротив пианино, чувствуя, как холод древесины пола сочетается с теплом дерева инструмента. Между ними – я.

И в этой точке звук становился почти осязаемым, как если бы я сидела в середине живого организма, слыша его биение изнутри.

В памяти всплыло лицо.

Не отчётливо – скорее свет, очертание. Он всегда появлялся так: сначала дыхание, потом контур, потом звук. Я знала, что это не может быть он, но память упряма, она берёт формы без спроса.

Он сидит за пианино, плечи чуть опущены, волосы влажные, как в тот вечер. Руки движутся медленно, почти не касаясь клавиш, но звук всё равно рождается.

Он играет не для того, чтобы я услышала – просто чтобы тишина не забыла, что она тоже умеет звучать.

Я шепчу:

– Почему ты сказал тогда – не возвращайся, если будет дождь?

Он не отвечает. Только взгляд – короткий, тёплый, с лёгкой жалостью. В нём нет укора, нет сожаления. Есть понимание, что я всё равно вернусь.

Я делаю шаг ближе, но воздух становится плотным, вязким. Дышать трудно. Пальцы дрожат. И тогда он говорит – тихо, как сквозь воду:

– Потому что дождь всё повторяет. Всё, что мы не выдержали однажды, он заставит пережить заново.

Мир снова дрогнул.

Всё исчезло.

Комната – пустая, и только ритм дождя остался прежним.

Я прижала ладони к лицу. Кожа влажная – от чего, не понять. Холодная или горячая – всё равно.

В груди – тихий гул, как будто кто-то включил низкую ноту, и она тянется, не обрываясь. Я чувствовала её телом, как сердце, только глубже.

И вдруг поняла: это не пианино звучит, не дождь. Это моё тело играет память.

Я поднялась. Сделала шаг к зеркалу между окнами. В отражении я – бледная, глаза полные света. И рядом, в полутени, – силуэт. Он не двигается, не шевелится. Просто есть.

Я моргнула – и отражение стало пустым. Но не исчезло ощущение, что за мной следят.

Я подошла к окну, распахнула его. Ветер сразу влетел внутрь, обдал лицо холодом. Волосы прилипли к коже, на губах – вкус соли.

Море шумело ниже, тяжело, как дыхание старого зверя.

Капли били по подоконнику, по раме, по стеклу – и каждый звук имел свой тон.

Я стояла, слушала, как мир превращается в партитуру. Каждый предмет – отдельный инструмент. Стена – барабан, окно – скрипка, дождь – метроном. Всё звучит.

И я внутри этого звучания, как часть оркестра.

На миг показалось, что я понимаю язык дождя.

Он не говорит – он помнит.

Каждое падение капли – это воспоминание, которое возвращается, чтобы быть услышанным.

Я закрыла окно, но звук не исчез. Теперь он был внутри комнаты.

Я подошла к пианино, подняла крышку. Воздух дрогнул.

Белые клавиши сияли тусклым светом.

Я положила пальцы.

И в ту же секунду всё стихло. Дождь, море, ветер – как будто мир задержал дыхание.

Я нажала одну ноту.

Мягкий, чистый звук наполнил пространство.

Потом вторую, третью.

И вдруг услышала – кто-то играет вместе со мной. Не рядом. Не позади. Где-то внутри.

Мы попали в унисон.

Это был тот самый мотив – три, пять, три, два, один.

Я не знала, кто ведёт, кто следует.

Может, я.

Может, дождь.

Может, он.

Мы играли долго.

И чем дольше длилась мелодия, тем сильнее я чувствовала, как исчезают границы между пальцами и клавишами, между звуком и телом, между мной и тем, кто когда-то сказал: «Не возвращайся, если будет дождь».

Теперь дождь был повсюду.

И я поняла: я не вернулась вопреки его словам.

Я вернулась, потому что он знал, что однажды дождь сам приведёт меня обратно.

В конце мелодия оборвалась.