Гавань с молчаливыми таинственными кораблями, которые приходили и уходили; Мэриголд любила её больше всего, даже больше, чем прекрасный зелёный еловый лес на восточном склоне холма, который дал название её дому. Мэриголд любила гавань, когда она покрывалась мелкой танцующей рябью, словно песенками. Она любила её, когда вода становилась гладкой, словно голубой шелк. Она любила, когда летние ливни спускали свои сияющие дождевые нити с облаков на западе; любила, когда расцветали огни в летних голубых сумерках, и колокол англиканской церкви звенел над заливом тихо и сладко. Она любила гавань, когда туманный мираж превращал её в загадочное заколдованное пристанище «далёких волшебных земель»; любила, когда под осенним закатом гавань покрывалась багряной рябью; когда серебряные паруса таяли в таинственном белом чуде рассвета, но больше всего она любила её в тихие дни ближе к вечеру, когда гавань лежала словно большое мерцающее зеркало, её краски медленно бледнели, словно мир тонул в мыльной пене. Как чудесно и страшно стоять на краю причала и видеть перевёрнутые деревья и огромное голубое небо под ногами. А что, если не удержаться и упасть в это небо? Пролетишь ли сквозь него?

А ещё она любила холмы с лиловыми макушками, они баюкали гавань, эти длинные тёмные холмы, улыбались и манили, но никогда не раскрывали свои секреты.

«Что там за холмами, мама?» – однажды спросила Мэриголд.

«Много всего, замечательного и потрясающего», – со вздохом отвечала мать.

«Однажды я пойду и всё узнаю», – решительно заявила Мэриголд.

А мама снова вздохнула.

Но другой берег бухты, «тот берег», оставался для Мэриголд соблазнительным. Она была уверена, что там всё другое. Даже люди, которые там жили, назывались удивительным словом «с-того-берега», которое Мэриголд, когда была совсем маленькой, понимала как «стогоберк».

Мэриголд однажды побывала на том берегу мечты с дядей Клоном и тетей Мэриголд. Они бродили по песчаному берегу до самых сумерек, пока тонущее солнце не выпило весь розовый свет из огромной голубой чаши небес и не рухнуло в белую сумятицу бурунов. Прилив был высок, ветер силен, и море громыхало величественным победным маршем. Мэриголд было бы очень страшно, не держись она за худощавую загорелую руку дяди Клона. Но справляться с дрожью ужаса, стоя рядом с ним, было совершенным восторгом.

Вторым после гавани Мэриголд любила большой еловый лес на холме, хотя побывала там всего лишь два раза. С тех пор как она помнила себя, этот еловый холм обладал для нее неотразимым очарованием. Она могла сидеть на ступеньках в комнату Старшей бабушки и смотреть на холм так долго и так внимательно, что Младшая бабушка однажды встревоженно спросила, все ли «в порядке» с ребенком. В семействе Уинтропов два поколения назад имелся слабоумный.

Холм был очень высок. Когда-то давно она считала, что, если добраться до его вершины, можно дотронуться до неба. Даже сейчас она думала, что, если бы оказалась там на вершине и слегка подпрыгнула, то, возможно, приземлилась бы прямо на небо. Там никто не жил, кроме кроликов и белок, и ещё, может быть, «маленкий зелёный народец», о котором ей рассказывал Лазарь. Но дальше, да-да, дальше, скрывалась Таинственная Земля. Мэриголд казалось, что она всегда называла её так, всегда знала о ней. Красивая удивительная Таинственная Земля. Ах, вот бы увидеть её, забраться на самую вершину холма и заглянуть оттуда. Но когда мама однажды спросила, хочет ли она прогуляться на холм, Мэриголд отпрянула и воскликнула:

«Ах, мама, холм такой высокий. Если бы мы забрались наверх, то оказались бы выше всего. Лучше я останусь здесь, внизу, рядом со всем».

Мама засмеялась и согласилась. Но однажды вечером, два месяца спустя, Мэриголд отважно совершила это сама. Соблазн вдруг оказался сильнее страха. Никого не было рядом, чтобы запретить или позвать вернуться. Она смело поднималась по длинной заросшей травой лестнице из плоских известняковых ступеней, которая шла прямо к центру сада. Мэриголд задержалась на первой ступеньке, чтобы поцеловать на ночь только что распустившийся нарцисс, потому что повсюду в саду цвели нарциссы. Далеко впереди чудесные, покрашенные в розовый облака повисли над елями. Они отражали закат, но Мэриголд думала, что они так светятся, потому что смотрят на Таинственную Землю, которую она увидит через мгновение, если её не покинет мужество. Она могла быть вполне храброй при свете дня. Нужно подняться на холм и спуститься, пока не стемнело. Хрупкая маленькая фигурка побежала по ступенькам к поросшему мхом забору и покосившейся зелёной калитке, где росли семь стройных маков. Но она не открыла её. Отчего-то она не смогла пойти прямо в еловый лес. Лазарь однажды рассказал ей историю про этот или какой-то другой лес. Старый Фидель-конопатчик рубил там дерево, его топор затупился, и он выругался. «Чёрт меня побери, – сказал он, – если я не бросать эт чёртоф топор в пруд. И чёрт его взял». Лазарь был ужасно серьезен.

«Кто-нибудь видел это?» – спросила Мэриголд, округлив глаза.

«Нет, но они видеть следы, – убежденно ответил Лазарь, – и яма в земле около дерево. Ты послушать… куда ушел Фидель, если чёрт не брать его? Никто не видел его с тех пора».

Поэтому никакого елового леса для Мэриголд. Днём она никогда не верила в чёрта, который забрал Фиделя, но кто может остаться неверующим, после того как сядет солнце. А Мэриголд не очень-то хотелось встретить чёрта, хотя про себя она думала, что это было бы заманительно.

Она побежала вдоль забора до угла сада, туда, где заканчивались ели. Какой прохладной и бархатистой была молодая трава. Она ощущала её зелень. Но в Таинственной Земле она, наверное, намного зеленее, «живая зелёная», как вещал один из гимнов Саломеи. Она пролезла через удобную дыру в заборе, взбежала на пшеничное жнивьё мистера Донкина, и жадно и решительно огляделась в поисках Таинственной Земли.

И в то же мгновение глаза её наполнились слезами, губы задрожали, она чуть не зарыдала в голос от горечи.

Там не было никакой Таинственной Земли!

Ничего, кроме полей и ферм, амбаров и рощиц, всего того же самого, что можно увидеть вдоль дороги на Хармони. Никакой замечательной секретной земли её мечтаний. Мэриголд отвернулась, нужно бежать домой, найти маму и плакать, плакать, плакать! Но она замерла, потрясённо глядя на закат над бухтой Хармони.

Никогда прежде она не видела всю бухту целиком, да и такой закат был редкостью даже на этом острове чудесных закатов. Глаза Мэриголд утонули в озёрах трепещущего золотого и божественного красного, небесного яблочно-зелёного, в потоках розового, в пурпурах далёких морей. В каком-то упоении она погрузилась в это очарование. Таинственная Земля, она была там, за этими светящимися холмами, за тем широким берегом, что разрезает лучезарное море в устье гавани, там, в том городе мечты, башен, шпилей и ворот из жемчуга. Таинственная Земля не была потеряна. Как глупо было считать, что эта земля просто за холмом. Конечно, её не могло там быть, так близко от дома. Но теперь Мэриголд знала, где она. Ужасное разочарование и чувство горькой потери, которое было ещё хуже разочарования, полностью исчезли в этот миг абсолютного восторга перед миром. Теперь она знала.

Темнело. Она видела огни Елового Облака, расцветающие внизу в закате. А ночь подползала к ней из елей. Она робко взглянула туда и там, прямо в гуще папоротника на краю леса, маня её из зарослей, стояла Маленькая Белая Девочка. Мэриголд махнула ей в ответ, прежде чем увидела, что это просто ветка дикой цветущей груши, качающаяся на ветру. Она побежала в сад и вниз по ступенькам, чтобы встретить маму около двери в комнату Старшей бабушки.

«Ах, мама, как же хорошо вернуться домой и лечь спать», – прошептала она, сжимая дорогую тёплую руку.

«Где ты была, дитя?» – сурово спросила Младшая бабушка.

«На холме».

«Ты не должна ходить туда одна в такое время», – сказала Младшая бабушка.

Но она там всё же побывала. И видела Таинственную Землю.

Этой весной она поднималась на холм вместе с мамой, всего несколько недель назад – искать земляничник. Они прекрасно провели время, нашли нетронутый родник, прячущийся в гуще папоротников – изысканное местечко в тени, полное очарования. Мэриголд раздвинула папоротники и заглянула в него, увидев отражение своего лица. Нет, не своего. Маленькой девочки, которая, конечно же, жила в роднике и выходила оттуда лунными ночами, чтобы потанцевать вокруг. Мэриголд не знала никаких греческих мифов или англо-саксонских легенд, но детское сердце дает собственные милые объяснения природным явлениям в любом возрасте и любой стране, а Мэриголд родилась, зная те секреты, что навсегда скрыты от разумных, рассудительных и скептичных.

Они с мамой бродили по чудесным тропинкам среди шишковатых корней. Они нашли красивый гладкоствольный бук или даже два. Они гуляли по бархатистым зелёным покрывалам мха, достойным ножек королевы. Мама сказала ей, что позже, если поискать, здесь зацветут колокольчики, триллиумы, дикие орхидеи и венерины башмачки. А еще позже на расчищенных участках появится земляника.

«Когда я стану большой, я буду приходить сюда каждый день», – сказала Мэриголд. Она думала о том вечере, таком давнем – целый год назад – когда на мгновение увидела Маленькую Белую Девочку. Это не могло быть веткой цветущей сливы. Возможно, однажды она снова увидит её.

3

Люцифер шнырял по клумбе полосатого канареечника, время от времени зачем-то ныряя в него. Аэндорская Ведьма творила черную магию на белом столбе ворот. Оба были старше Мэриголд, которой иногда казалось, что они зловеще стары. Лазарь как-то поделился с ней по секрету, что они живут столь же долго, как и Старая леди. «Они рассказать ей всё, всё-всё, – сказал Лазарь. – Разве я не видеть их сидеть на её постель, их хвосты висеть, и они говорить с ней как будто они христьян? А каждый раз поймать мышь, Ведьм нести её Старая леди смотреть. Будь осторожная с эти кошка. Я бы не хотеть быть парень, который поранить их. Кто знать, что знать эти тварь».

Мэриголд любила их, но боялась. Она обожала их всегда безупречное потомство. Маленькие пушистые существа дремали на нагретой солнцем траве или резвились во дворе и в саду. Чёрные шарики пуха. Хотя, не все чёрные, увы. Количество пятнистых и полосатых котят вызывало у дяди Клона серьезные сомнения по поводу моральных устоев Ведьмы. Но из чувства приличия он хранил эти сомнения в тайне, а Мэриголд, которую не тревожила мысль о дурной наследственности, больше всего любила полосатых котят. Она твердо верила, что существа с такими милыми мордашками не могут иметь ничего общего с дьяволом, какими бы ни были их родители.

Лазарь отложил скрипку и ушёл домой, в свой маленький коттедж в «лощине», где жила его черноглазая жена и полдюжины черноглазых детей. Мэриголд видела, как он идёт через поле, с каким-то узелком в загорелой руке, весело насвистывая, как он всегда делал, если не играл на скрипке; опустив голову и плечи, потому что постоянно так спешил, что они всегда оказывались в нескольких дюймах впереди его ног. Мэриголд очень любила Лазаря, который был поденщиком в Еловом Облаке еще до того, как она родилась, и поэтому стал частью её мира, который всегда был и всегда будет. Ей нравились быстрые добрые огоньки в его чёрных глазах и сияние белых зубов на коричневом лице. Он совсем не похож на Фидима Готье, огромного кузнеца из Лощины, со страшными чёрными усами, на которые, наверно, можно было бы повесить шляпу. Мэриголд ужасно боялась его. Про него рассказывали бездоказательную историю, что он съедает по ребенку через день. Но Лазарь был не таким. Он – добрый, мягкий и весёлый.

Она не сомневалась, что Лазарь не мог никого обидеть. Сомнительной была ужасная история о том, что он убивает свиней. Но Мэриголд не верила в это. Она знала, что Лазарь не мог убивать свиней, по крайней мере, не тех, с которыми он был знаком.