Сердце заколотилось. Это уже не случайность. Кто-то… что-то… заботилось обо мне. Но кто? В этом доме, где каждый готов вцепиться другому в глотку, кто мог принести мне молоко? Дарина, сломленная и безразличная? Весняна, что боится собственной тени? Тихон, который сам нуждался в защите? Или…

Мои мысли метнулись к угрюмой фигуре Мрака. К его странному предостережению. Неужели это он? Нет, не может быть. Зачем ему это? Чтобы я дольше прожила и больше мучилась? Или чтобы…

Я отогнала эту мысль. Она была слишком опасной. Я взяла кринку. Молоко было ещё тёплым. Я сделала один глоток, потом второй, третий… Оно было таким вкусным, таким живым, что слёзы сами навернулись на глаза.

Допив, я поставила пустую кринку на подоконник, рядом с речным камешком. И прежде чем лечь спать, я прошептала в темноту, в пустоту, в никуда:

– Благодарю.

Ответа не было. Лишь за стеной что-то тихонько скрипнуло, будто старый дед одобрительно крякнул во сне. И впервые за много дней я уснула без страха, крепко сжимая в кулаке гладкий речной голыш, не зная, что невидимый хранитель этого дома, древний дух Дед Житный, впервые за долгое время улыбнулся в свою бороду из сухих колосьев, почуяв в новой обитательнице не жертву, а ту, что сможет однажды вернуть свет в его осквернённое жилище. Но это была лишь одна нить в запутанном клубке. А на следующий день Хозяин Морок, заметив мой посвежевший вид и блеск в глазах, подозвал меня к себе, и его улыбка стала острее, а взгляд – голоднее. Игра только начиналась.

ГЛАВА 5. ШЁПОТ ТЕНЕЙ

(От лица Аглаи)

Сны в этой усадьбе были такими же, как и всё остальное – вымороченными, тяжёлыми и липкими, как паутина в заброшенном погребе. Они не приносили отдыха, а лишь глубже затягивали в трясину этого проклятого места, высасывая последние крохи сил. Но сон, пришедший ко мне на исходе первой седмицы, был иным. Он был не липким, а острым и холодным, как осколок льда, впившийся под самую кожу.

Всё началось с безмолвия и ослепительной белизны. Бескрайнее снежное поле под низким, свинцовым небом, тяжёлым, как могильная плита. Вокруг – чёрные, костлявые пальцы деревьев, устремлённые ввысь, словно в немой мольбе. Воздух был так холоден, что, казалось, звенел. Я не чувствовала своего тела, я была лишь взглядом, парящим над этим мёртвым, бездыханным пейзажем. А потом я её увидела.

Девушка. Она бежала через поле, и её алое платье было кричащим, невозможным пятном на этой белизне, словно кто-то пролил на чистый холст свежую кровь. Платье из дорогого, тяжёлого бархата, совершенно неуместное в заснеженном лесу, – такое носят боярышни на праздники, а не девки, спасающиеся бегством. Огненно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, горели, как живой костёр. Она то и дело оглядывалась, и на её бледном, усыпанном веснушками лице застыл чистый, первобытный ужас.

Она бежала, отчаянно, спотыкаясь и по колено проваливаясь в глубокий, пушистый снег, который больше походил на саван. Её дыхание вырывалось изо рта белыми облачками пара, тут же таявшими. Я не слышала её криков, но я их чувствовала – беззвучную дрожь паники, сотрясавшую сам воздух, пропитавшую его горечью и безысходностью.

А за ней гнались тени.

Они не были людьми или зверями. Они были сгустками мрака, бесформенными, перетекающими по снегу, как пролитые чернила. Они не оставляли следов, но сама их близость заставляла снег вокруг них чернеть и таять, обнажая мёрзлую землю, словно под ними дышала сама Навь. Они двигались бесшумно, неумолимо, и от них веяло могильным холодом, который пробирал до самых костей, даже меня, бесплотного наблюдателя.

Девушка споткнулась. Упала лицом в снег. На миг замерла, а потом попыталась подняться, скребя наст окоченевшими пальцами. Алое платье разметалось по белому, как огромный, раненый мак. Одна из теней метнулась вперёд, вытянулась, коснулась её…

И она закричала.

На этот раз я услышала. Крик был нечеловеческий, полный такой боли и отчаяния, что, казалось, само небо должно было треснуть. Он оборвался так же внезапно, как и начался. Тени сомкнулись над ней, скрыв алое пятно. А когда они рассеялись, отступив обратно в лес, на снегу не осталось ничего. Только её кровь. Тёмная, почти чёрная, она впитывалась в белизну, расходясь уродливыми, рваными узорами.

Я проснулась от собственного сдавленного всхлипа. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная птица. Я рывком села на своей жёсткой лежанке, вся в холодном поту, сбрасывая с себя тонкое, колючее одеяло. В светёлке было темно и холодно, но озноб, сотрясавший меня, шёл изнутри. Я поднесла руку к горлу, чувствуя, как там до сих пор першит от беззвучного крика.

Сон. Это был всего лишь сон.

Но он был реальнее серой, давящей действительности. Я видела всё так ясно, будто сама бежала по тому снегу, что поблёскивал под холодной луной, как россыпь битых стёкол. Чувствовала, как острые ветви рвали на мне тонкую ткань алого платья. Слышала за спиной не бег, а тягучий, вязкий шёпот множества голосов, сливающихся в единый голодный вой – шёпот теней, жаждущих тепла живой плоти. И я знала, что бегу не за спасением. Я бежала к своей гибели, оттягивая неизбежное.

Я обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь. В крохотное оконце под самым потолком едва сочился бледный, предрассветный свет, серый и безжизненный, как глаза Дарины. Здесь, в Прядильне Морока, даже рассветы были больными и выцветшими. Мысль о Яруне, горячая и острая, как игла, вонзилась в самое сердце, отгоняя остатки липкого сна. Я здесь ради него. Ради матери. Этот дом – моя плата за их жизнь. И я выдержу. Я должна.

Мастерская встретила меня привычным утренним гулом. Мерно постукивали станки, жужжали веретёна, пахло овечьей шерстью, едкими красителями и чем-то ещё, неуловимо-тревожным, от чего всегда сосало под ложечкой – запахом самой магии, тёмной и хищной.

Дарина уже сидела за своим станком, её тонкие пальцы порхали над нитями с механической точностью, но взгляд был устремлён в пустоту. Она походила на прекрасную куклу, из которой вынули душу. Весняна, напротив, суетилась, напевая себе под нос какую-то незамысловатую песенку. Её веселье всегда казалось мне лихорадочным, надтреснутым, словно она до смерти боялась замолчать и остаться наедине с тишиной и собственными мыслями.

– Гляди-ка, наша пташка ранняя проснулась, – раздался за спиной елейный голос Филимона. Он возник из ниоткуда, как всегда, скользкий и приторный. – С каждым днём всё краше становишься. Хозяин не нахвалится на твоё усердие.

Он попытался коснуться моей косы, но я резко отстранилась, смерив его холодным взглядом. Его заискивающая улыбка на миг дрогнула, а в бегающих глазках мелькнула злоба.

– Дикарка, – прошипел он так, чтобы слышала только я, и тут же отошёл к Тихону, который от его появления съёжился, словно побитый щенок. – А ты чего копаешься, недотёпа? Думаешь, нить сама себя в иголку вденет?

Тихон вздрогнул, уронив крохотную бисеринку. Та со звонким стуком покатилась по дощатому полу. Филимон расплылся в гадкой усмешке, готовясь продолжить свои издевательства, но тут в дальнем углу мастерской что-то тяжело грохнуло.

Взгляды всех невольно обратились туда. У огромных чанов с краской, от которых шёл едкий пар, стоял Остап. Он молча, без единого слова, опустил на пол тяжёлое деревянное ведро. Грохот был таким оглушительным и внезапным, что все, включая Филимона, замерли. Остап даже не посмотрел в нашу сторону. Он просто выпрямился, зачерпнул из чана очередную порцию ткани и с безразличным видом продолжил свою работу. Но я поняла – этот грохот был для Филимона. Молчаливое, но веское предупреждение. Подмастерье, сглотнув, растерял весь свой боевой задор и, бросив на Тихона последний злобный взгляд, поспешил ретироваться.

Мой взгляд метнулся в другой угол, туда, где всегда царила тень. Мрак. Он стоял, прислонившись плечом к стене, и чинил какой-то кожаный ремень. Он не проронил ни слова, не сделал ни единого движения, но я кожей чувствовала его присутствие. Он видел всё. И его неподвижность была красноречивее любых слов. Его глаза цвета замёрзшего озера на миг встретились с моими. В них не было ни сочувствия, ни злости – лишь привычная глухая тоска и холод, от которого мой ночной кошмар показался тёплым воспоминанием. Он будто говорил мне этим взглядом: «Видишь? Это твоя жизнь на ближайший год. Привыкай». Я упрямо вздёрнула подбородок и отвернулась первой.

Мне поручили разобрать мотки шёлковых нитей, доставленных накануне. Работа кропотливая, требующая терпения. Я устроилась в стороне от всех, у окна, выходившего во внутренний двор. Пальцы быстро забегали, распутывая тончайшие паутинки, а мысли снова и снова возвращались ко сну. Рыжая девушка, алое платье, снег и кровь…

Неожиданно у подола моего платья что-то завозилось. Я вздрогнула и опустила глаза. У моих ног сидел Шмыг. Юркий хорёк, единственный, кажется, друг Мрака, смотрел на меня умными чёрными бусинками глаз, подёргивая носом. В зубах он держал… идеально смотанный клубочек алой шёлковой нити. Точь-в-точь такой, какой я безуспешно пыталась распутать последние полчаса. Зверёк деловито положил клубок мне на колени, фыркнул, словно требуя похвалы, и тут же юркнул под стеллаж.

Я оглянулась. Мрак всё так же стоял в своём углу, но теперь он смотрел прямо на меня. Его пальцы, сжимавшие нож, замерли. На каменном лице не дрогнул ни один мускул, но я увидела, как в глубине его ледяных глаз полыхнула искра… раздражения? Смущения? Он был зол, что его пронырливый фамильяр проявил ко мне такое внимание. Я невольно улыбнулась краешком губ, пряча лицо за мотками нитей.

В этот момент под самой потолочной балкой раздался тихий, гортанный звук. Я подняла голову. Там, в полумраке, сидел огромный иссиня-чёрный ворон – Теневой. Он склонил голову набок, и его неестественно умный глаз-агат взирал на меня с молчаливым, тяжёлым укором. Словно осуждал и Шмыга за его легкомыслие, и меня – за то, что посмела улыбнуться в этом доме скорби. Ворон тихо кашлянул, расправил громадное крыло и беззвучно растаял в тенях. От его взгляда по спине снова пробежал холодок. Эти двое – юркий плут и мрачный мудрец – были точным отражением своего хозяина.

После обеда меня послали на склад за новой партией льняных ниток. Филимон отдал приказ с особой, ехидной любезностью, которая всегда предвещала какую-нибудь пакость. Склад представлял собой огромное, гулкое помещение. Здесь было холодно, пахло пылью, сухими травами и мышами. Свет сюда почти не проникал, и в дальних углах царил непроглядный мрак.

Я шла вдоль стеллажей, ёжась от холода и неприятного чувства, что за мной наблюдают. Каждый шорох, каждый скрип старых половиц отдавался в нервах. Я нашла нужные мотки и уже собиралась уходить, как вдруг услышала тихий звук. Он доносился из самого дальнего, тёмного угла, заваленного старыми мешками. Сдавленный всхлип. Кто-то плакал. Тихо, отчаянно, пытаясь заглушить рыдания.

Сердце ухнуло. Моей первой мыслью было – развернуться и уйти. Не видеть, не слышать, не знать. Но я не смогла. Я поставила мотки на пол и пошла на звук.

За грудой мешков, свернувшись калачиком на полу, сидела Весняна. Она обхватила себя руками и тряслась всем телом. Её лицо было спрятано в коленях, а плечи содрогались от беззвучных рыданий. Её показная весёлость, её звенящий, как треснувший колокольчик, смех – всё слетело, обнажив лишь маленький, перепуганный комок чистого ужаса.

– Весняна? – шёпотом позвала я.

Она вздрогнула, резко вскинула голову. Её глаза, заплаканные, покрасневшие, были полны такого животного страха, что у меня мороз пошёл по коже. Увидев меня, она отшатнулась, вжимаясь в стену.

– Уходи! – прошипела она.

– Что случилось? – я говорила тихо. – Филимон обидел? Или…

И тут её прорвало. Она вскочила на ноги, глядя на меня сверху вниз горящими, безумными глазами.