Мне разрешают уйти, только когда я начинаю трястись так, что зубы стучат. Холл встречает тишиной: черно-белая плитка, портреты предков в золоченых рамах и зеркало во всю стену, где мое отражение кажется чужим. Розовое платье висит мешком, волосы спутаны и сил почти не осталось. Стою возле лестницы, чувствуя, как кружится голова. Мне срочно нужно прилечь, но я представления не имею, где можно расположиться.

Куда идти? Спальня родителей? Моя старая комната, превращенная в музейный экспонат? Из гостиной доносится смех Элая – сухой, ядовитый. Он точно не поверил. Ни на секунду.

– Зои! – Мама подбегает так быстро, что подол ее шелкового платья запутывается в ногах. Ее духи – все те же, с нотками груши и лаванды – на мгновение перебивают запах дыма от погасших свечей. – Доченька! – Ладони дрожат, когда она хватает меня за плечи, будто проверяя, не мираж ли я. – С тобой все хорошо?

Я отстраняюсь на полшага, чувствуя, как затекают пальцы от того, что слишком долго сжимала их в кулаки. Ее маникюр – идеальный французский, как пять лет назад оставляет царапины на моей коже.

– Определенно нет, – отвечаю, и ее брови взлетают вверх. Да, тринадцатилетняя Зои не грубила. Тринадцатилетняя Зои визжала от восторга, получая в подарок очередную куклу.

– Ты… – Она сглатывает, поправляя брошь в виде совы на воротнике. – Ты, точно, ничего не помнишь?

Сдерживаюсь, чтобы не скривить губы. Ее взгляд ползает по моему лицу, выискивая ложь. Мои ногти впиваются в ладони, боль помогает не закатить глаза.

– Нет.

Она отводит взгляд первой, теребя складки платья.

– Прости, прости, это все так неожиданно! – Голос срывается, будто она репетировала эту сцену и забыла слова. – Думаю, тебе стоит отдохнуть. Твоя комната… – пауза, пока она подбирает дипломатичную формулировку, – немного изменилась, но, возможно, привычная атмосфера…

– Конечно, – перебиваю, направляясь к двери холла.

Мама замирает, словно ожидая, что я брошусь ей на шею. Когда я не двигаюсь, кидается сама. Ее объятия душат. Рукава платья пахнут знакомыми духами.

– Ты… – всхлип у меня в волосах, – ты ведь не забыла, где она?

– Не забыла, – отвечаю в пространство над ее плечом. Улыбка натягивается сама, болезненная, как шов.

Она отпускает меня, вытирая тушь тыльной стороной ладони. Черные разводы остаются на коже.

– Прости! Я еще не пришла в себя. Но… – Глубокий вдох. – Мы обо всем поговорим. Отдохни.

Ее каблуки цокают по мрамору, удаляясь в сторону гостиной. Я остаюсь стоять под взглядом портрета десятилетней Зои, чьи кукольные банты теперь кажутся издевкой.

Привожу в порядок дыхание. От голода подташнивает. Но полтора дня без еды не самое страшное, что было в моей жизни, и точно не повод для обморока, но сейчас начинаю жалеть, что не стащила с фуршетного стола пару бутербродиков. Не хотела привлекать к себе внимание, нервничала. А сейчас сводит желудок, и кружится голова. Я устала, и из меня словно высосали все силы. Это место, этот дом, эти люди… мне тут тяжело.

Комнату не нахожу с первого раза. Прохожу мимо дверей со вставками матового стекла, за которыми угадываются полки с книгами в кожаных переплётах и оранжерея с силуэтами пальм. Поднимаюсь на этаж выше и мысленно хочу застонать. Этот дом огромный! И запутанный, как лабиринт!

Спасает только то, что половина дверей заперта, а за теми, что открыты, скрывается интерьер, совершенно неподходящей для комнаты подростка, каким была Зои в тринадцать лет: будуар с шелковыми подушками и гигантскими флаконами духов, игровая с бильярдным столом.

На третьей двери удача мне улыбается. Открываю – и в животе свёртывается холодный комок.

Солнечный свет пробивается сквозь молочно-белые шторы, оставляя на ковре пятна-блики. Стены цвета мяты, облепленные постерами, на которых изображены парни с крыльями ангелов и лицами, спрятанными за мерцающими масками. Кровать с пушистым пледом. На полках – куклы в платьях с кристаллами, их стеклянные глаза покрыты пылью.

Но это не детская. Рядом с плюшевым медведем на туалетном столике – первые флаконы духов: «розовый лепесток», «ночная фиалка». В углу стоит розовая гитара с наклейкой «Rock Queen», рядом лежат потрепанные пуанты, которые мне, явно, малы, а на столе среди тетрадок валяется тушь. Эта комната словно законсервирована во времени. Она ждет, когда вернется Зои. Как и все в этом доме. Но, как говорится, бойтесь своих желаний, они имеют нехорошее свойство сбываться.

Подхожу к зеркалу, где до сих пор висят фотографии: симпатичная девочка лет девяти с косичками, и лет в тринадцать – с подведёнными глазами и стразами на ресницах.

Тянусь к шкатулке на комоде. Внутри – браслеты-фенечки, билеты в кино, засохшая роза с первого школьного бала, который состоялся за неделю до трагедии. Ничего важного.

Воздух пахнет пылью и ностальгией. От него першит в горле.

Я намеренно не спешу, как попавшая в новое место кошка, методично обнюхивает каждый угол, что-то вспоминая, с чем-то знакомясь заново. Провожу пальцами по шероховатым обоям, заглядываю в ванную комнату. Она лаконичная: ванна на изогнутых позолоченных ножках в центре, раковина с тумбочкой, большое зеркало и этажерка с косметикой. Здесь початые шампуни пятилетней давности, стопка полотенец, распотрошенная косметичка, словно кто-то с утра наносил макияж и не убрал все эти тени-румяна и консиллеры обратно в объемный розовый кейс. Закрываю дверь и перехожу к шкафу. Он забит одеждой, наверное, если изучить вещи получше что-то получится подобрать на себя, Зои, как и все подростки, предпочитала оверсайз. Но это позже, пока меня интересует кое-что другое.

Подхожу к столу и, опустившись на колени на пыльный ковер, шарю рукой под нижним ящиком.

– Где же ты… – шепчу, нащупывая щель. – Есть!

Ноготь цепляется за что-то металлическое. Плоская дверца, замаскированная под декоративную планку. Сердце колотится быстрее. Тайник на месте.

Снимаю с запястья браслет – полое кольцо из розового пластика с искусственным кристаллом. Самое ценное, что у меня есть. Поворачиваю камень против часовой стрелки. Щёлк. Крышка отскакивает, открывая узкое горлышко. Ватные палочки стоят на трюмо беру одну и опускаю в емкость, напитывая кровью. Багровая, почти черная жидкость впитывается в вату. Закрываю браслет и прячу его в шкатулку между девчачьими безделушками. Тут он привлечет гораздо меньше внимания, чем у меня на руке.

Возвращаюсь под стол. Провожу ватной палочкой по щели замка – медленно, чтобы не пропустить ни миллиметра.

– Щёлк.

Дверца отскакивает, и на ладонь падает тетрадь. Обложка розовая, с потёртыми уголками. Страницы в пыли. Отлично! На обложке заключенные в сердечко инициалы «ЗА» и простенькое защитное заклинание, которое тоже снимается каплей крови.

Открываю пожелтевшие страницы и улыбаюсь. В пухлой тетрадке целая жизнь, последняя запись 18 августа пять лет назад. За день до дня рождения. Падаю на кровать и погружаюсь в чтение. Читаю строчки о первой прогулке с мальчиком из летнего лагеря, о ссоре с лучшей подругой из-за платья, о страхе перед экзаменами по магии. Ничего важного. Но каждая запись все глубже погружает меня в ту, давно минувшую реальность.

Я настолько отрешаюсь от реальности, что не слышу открывающейся двери.

– Хорошо устроилась?

Вздрагиваю и поворачиваюсь, роняя дневник. В дверном проёме замер Элай. Зеленые глаза холодно прищурены, а небрежная, словно с утра непричесанная челка падает на глаза. Рукава черной рубашки закатаны до локтей и обнажают загорелые предплечья.

Смотрю на него исподлобья, не понимая, как реагировать.

– Молчишь? – Он делает шаг внутрь, и комната внезапно кажется меньше. Его взгляд скользит по открытому дневнику на полу, потом возвращается ко мне. – Не думай, что я хотя бы на секунду поверил тебе, самозванка. Лучше уйди сама, иначе твоя жизнь превратится в ад.

– Элай… – всхлипываю я. – Ты совсем меня не помнишь… да? Почему ты думаешь, что я вру.

Его ноздри раздувают от злости, когда он буквально за пару шагов оказывается возле моей кровати.

– Потому. Что. Ты. Не. Моя. Сестра. – рубит. – И очень скоро, мы все в этом убедимся, или ты рассчитывала, маленькая мошенница, обойтись без тестов?

– Конечно, убедитесь. – Я смахиваю слезы. – А потом ты придешь ко мне извиняться. Как всегда в детстве, помнишь? И мы снова станем семьёй, братик.

Улыбаюсь так сладко, что аж тошнит. Его пальцы сжимаются в кулаки – костяшки белеют. На мгновение кажется, что он бросится вперёд, но он лишь резко разворачивается и выходит, хлопнув дверью.

Смотрю на закрывшуюся за Элаем дверь. Руки дрожат, сердце колотится, а щеки горят. Надо успокоиться. Взять себя в руки. Поднимаю дневник, но читать больше не хочу. Надо сходить в душ. После всего случившегося чувствую себя грязной. Только вот надевать это платье на чистое тело совершенно не хочется. Решаю поискать что-нибудь среди имеющейся здесь одежды.

Шкаф скрипит, когда открываю его. Внутри висят платья с пышными рукавами и бантами, будто застывшие в прошлом. Вытаскиваю майку с потёртым логотипом. Ткань жёсткая и пахнет пылью.

Меня прерывает стук в дверь.

– Войдите, – без особой радости отзываюсь я.

Горничная стоит на пороге, заслонив свет из коридора. Её седые волосы собраны в тугой пучок, фартук безупречно отглажен, а в глазах теплая, подкупающая улыбка. Перебираю в голове имена и понимаю, что, скорее всего, это Иринт.

– Птичка моя! – Голос женщины дрожит. – Совсем худышка стала!

От её слов теплеет внутри, и я нерешительно улыбаюсь в ответ.

– Мирс велела подготовить для тебя комнату у зимнего сада, – продолжает она, поправляя складки на покрывале. – Там светлее, да и вид лучше…

– Хочу остаться здесь, если можно…– перебиваю решительно.

Она понимающе кивает и говорит.

– Хорошо, золотце. Я поговорю об этом с твоей мамой, думаю, она не будет против. Но постель перестелю, а старые вещи уберу.

Пока она возится с простынями, я замечаю, как часто она на меня поглядывает – словно боится, что я рассыплюсь в прах.

– А еще я хотела принять душ, но… – начинаю, но она уже спешит к двери:

– Конечно, моя золотая. Сейчас принесу полотенца и халат! И гель с лавандой – ты его раньше любила. Как я раньше об этом не подумала.

Её шаги затихают. Из коридора доносится смех Джоника и звон бокалов. Чьи-то резкие слова: «…доказательства…», «…обман…».

Я знала, что так будет. Переживу. Пара тестов – и они успокоятся.

Иринт возвращается со стопкой полотенец и халатом.

– Всё готово, – говорит она, избегая смотреть на дневник, валяющийся у кровати. – Если что нужно, ты знаешь, как меня позвать.

– Нужно, – смелею я. – Можно что-нибудь перекусить?

– Конечно, иди купайся, а я пока все приготовлю.

Иринт уходит, а я стаскиваю с себя неудобное платье.

Дверь ванной комнаты бесшумно закрывается на магнитный замок. Под ногами мраморная плитка цвета морской пены, подогретая до температуры тела. Включаю воду – золотые смесители изливают струи в овальную чашу из чёрного оникса. Добавляю каплю масла из хрустального флакона с этикеткой «Жасмин и гималайский кедр». Пена поднимается пушистыми облаками, пахнущими как летний сад после дождя.

Погружаюсь в воду, и музыка включается сама – виолончель и фортепиано, звучащие из невидимых динамиков в стенах. Температура идеальная: горячая, но не обжигающая. Закрываю глаза, чувствуя, как усталость растворяется в ароматном паре.

Через пятнадцать минут начинает клонить в сон, и я выбираюсь из ароматной, успокаивающей пены.

Вытираюсь полотенцем из монароканского хлопка – мягким, как лепестки пионов. Подхожу к обрамлённому золотой рамой зеркалу во всю стену.. Пар оседает, открывая отражение: бледная кожа с синевой под глазами, мокрые ресницы, слипшиеся в паучьи лапки. Волосы, обычно льняные, теперь темно-песочные от воды, вьются непослушными прядями.

Мне нужно периодически видеть свое отражение, чтобы помнить, ради чего все это.

– У меня всё получится, – шепчу я отражению, поправляя прядь за ухом. – Я смогу.