Операционное поле протирал проклятой сивухой раз пять. Сперва тряпки становились аж чёрными, стоило лишь буквально пару раз провести по животу. Дай-то Бог, если они десятилетиями в такой грязище живут нормально, чтоб и к воспалениям какая-никакая устойчивость у них была. Очень кстати оказалось бы.

Доверить обработку Гнату не решился. Одно дело – свиная туша, и совсем другое – отец соседского вождя, живой пока, хоть и еле-еле. Нажми Рысь чуть сильнее – аппендикс лопнет, и дела не будет. Лечить гнойный перитонит мне тут нечем, не с чем и негде. Да и незачем. Поэтому обрабатывал сам, как сапёр, едва касаясь и почти не дыша. И разрез делал так же. Шарукан не усидел-таки на лавке, перебрался к Ясинь-хану, уселся возле головы, а руки положил ему на плечи. Я лишь кивнул благодарно. Только плясок невменяемого пациента нам тут и недоставало.

В полость заходил ещё медленнее и осторожнее. Если сравнивать, то не просто, как сапёр, а как сапёр с лютого похмелья, выверяя движения пальцев до сотых, до тысячных, кажется, долей миллиметра. А потом увидел, что догадка подтвердилась.

Я оперировал больше полувека. Я повидал много из того, о чём большинство людей даже не догадывается. Но подобного не встречал ни разу. Это даже на аппендикс похоже не было. Казалось, что навстречу мне из старика лезет какая-то морская гусеница, судя по красно-жёлто-белому цвету – смертельно ядовитая. Так оно и было, в принципе. И то, что мы успели увидеться с ней – уже было чудом из тех, которых не бывает. Но этого мне снова было мало.

– Это не трогать, даже рядом не находиться! Лопнет – хана! – бросил я, пытаясь завести нити за это неожиданное чудище. Шарукан утёр пот с лица, что приобрело какой-то пепельный оттенок.

Подобраться к нужному месту было трудно, неудобно и постоянно сохранялась опасность, что этот гнойный пузырь лопнет и изольётся в брюшную полость. Тогда деда, лежавшего неподвижно с тем же отрешённым выражением лица, останется только зарезать тут же, чтоб не мучился. Но пока шансы на другое развитие событий оставались. Значит, думать о плохом было рано.

Левая рука наложила-таки узел и затянула его. Рядом второй. Между ними скользнуло остриё скальпеля – и жирная ядовитая гусеница сантиметров пятнадцати длиной осталась у меня на правой ладони. Нервно и тревожно подрагивая, как желе, медуза или наполненный водой воздушный шарик. Вот тут уж я и в самом деле перестал дышать.

Эта дрянь всё-таки лопнула. Тонкая, туго натянутая оболочка разошлась лоскутами, и зловонное гнойное содержимое заляпало кошму, руку, рубаху и порты. Мне. Ну и Рыси чуть досталось. Но в рану не попало ничего, и это было очередным чудом. Вторым из тех, каких не бывает никогда в жизни. Тем более два раза подряд.

Я тщательно обработал резавшей глаза сивухой руки, от локтей, до своих не по-здешнему коротких ногтей. И послойно зашил брюшину. И едва отложил иглу, как дед открыл глаза. Но не закричал и даже не дёрнулся. Глядя куда-то не то сквозь меня, не то прямо мне в мозг, он хрипло, шаркая сухим языком по пересохшим губам, проговорил что-то на своём, довольно долго и неожиданно осмысленно. Шарукан склонился над его ухом и прошептал что-то в ответ.

– Сау бол, урус, – выговорил Старый волк, с видимым трудом и напряжением фокусируя взгляд на мне. Память князя подсказала, что это означало «будь здоров» и одновременно являлось благодарностью.

Моя же память аукнулась старым забытым словом, что было в ходу у нас на целине, в моей давно прошедшей или ещё не наступившей юности. «Хоб» – так там скрепляли договорённости и выражали согласие. Если память не врала – переводилось на русский это как-то, вроде «пусть так будет» или «да будет так». Казахский «аминь», короче говоря.

– Сау бол, хан. Хоб! – отозвался я почти без паузы, не отрываясь от нанесения монастырской мази на шов. Заметив лишь краем глаза, как дрогнула бровь у Старого волка. Сын его, чьи руки так и лежали на плечах отца, вздрогнул в очередной раз весь целиком.

Холстина с лиственничной смолой была так себе пластырем, откровенно говоря. Но, как говорил в мои времена один давно покойный сибирский юморист с красной мордой: «Картошка, ежели с маслом – она в пять раз вкуснее, чем нихрена!». Как говорится, у других и такого нет, да и у тебя два дня назад и этого не было, так что не греши, Врач, нечего перебирать, не тот расклад. Залепив шов, одновременно рассказывая хану, что тут же переводил на ухо отцу, что двигаться резко нельзя, что постельный или напольный – как у них тут, не знаю – режим, я перебрался к Сырчану и срезал заскорузлые тряпки с правой ноги.

– Ах ты ж ма-а-ать, – хором и с совершенно одинаковой интонацией протянули Всеслав внутри и Рысь снаружи. И, если б не Дарёна, что сглотнула, отвела глаза а потом и вовсе зажмурилась, я бы непременно мысль эту развил. Многоэтажно, с загибами имени Петра Алексеевича Романова. До которого тоже лет семьсот ещё.

Если не вдаваться в подробности – то несколько дней назад это был открытый перелом берцовых костей в верхней трети. Сейчас же это было полное говно.

Молодому парню, сыну вождя, первенцу, оказали, видимо, помощь. Перетянули ногу выше перелома, а потом нагрузив его опиумом или чем там ещё, попробовали вправить-сложить на место кость. Не снимая сапога. Никогда ещё мне не хотелось пообщаться с предыдущим лечащим врачом своего пациента настолько сильно, как сейчас. Видят Боги, про которых шептал что-то, морщась от вида и от вони Всеслав, убить коллегу я, может, и не убил бы, но на руках его попрыгал бы каблуками от души. Чтоб он чисто физически не смог больше никого так лечить, как ханского сына. И мысль эта меня, признаться, удивила. Вспыльчивым я, случалось, бывал, но тут уж был прям перебор даже для меня. Наверное, средневековый антураж и соседство с оборотнем-князем так повлияло. Или то, что меня сперва раздавило в брызги тяжеленными дубовыми брёвнами, под которыми я после и сгорел дотла.

Но как бы то ни было, парень дышал. Дарёна, у которой по той щеке, что была видна мне, текла из зажмуренного глаза слеза, продолжала выводить мотив про туман над рекой. По обе стороны от меня ждали приказов Рысь и Немой. Сдаваться было некогда.

Глава 4. Знания и навыки

Единственным удачным моментом было то, что верёвку, ремень или чем там перетянули над коленом ногу Сырчана перед тем, как «вправить перелом», всё-таки сняли после того, как, видимо, окончательно удовлетворились видом изуродованной голени. Или просто решили, что сын хана помрёт что со жгутом, что без него, если на то будет воля Великого Тенгри. За неполных три дня рана, из которой по-прежнему торчал отломок большой берцовой, превратилась в воспалённый кусок мяса.

Вспомнились лекции из истории медицины, когда в такие заражённые раны подсаживали опарышей, чтобы те выедали гнилостные участки. Иногда, вроде как, даже помогало. Но мои знания и опыт как-то очень скептически относились к червякам в живом человеке. Потом – пожалуйста, против природы не попрёшь. Но пока стоило попробовать другие методы. Резко прогрессивные, пусть и с помощью музейного инвентаря. Но уж чем богаты.

Чистить пришлось много. Радовало только то, что осень уже развернулась в полный рост, дни были прохладными, а ночами начинало ощутимо подмораживать. На летней жаре за эти двое с небольшим суток рана воспалилась и загнила бы гораздо сильнее. И так-то дело было швах, откровенно говоря. Но когда удалось добраться до здоровых тканей, начало казаться, что шансы есть. Один из миллиона, как всегда. И второй – на чудо. Лимит которых сегодня, вроде бы, был исчерпан на две жизни вперёд.

…Пока я варил на теремно́й кухне в чём-то, похожем на глубокую сковородку или мелкий таз, серебряные штыри и проволоку, которые принесли Свен с Фомой, вместе с изогнутым зажимом Кохера, который Рысь тут же окрестил «кривым хватом», Дарёна с Домной и Немым смотрели на меня с нескрываемой тревогой. В их понимании увиденное ничем, кроме колдовства, быть не могло. И все мои рассказы про микробов и бактерий, невидимых глазу врагов всего живого, понимания в них не находили. А голландцу Левенгуку, придумавшему и собравшему первый микроскоп, с помощью которого можно было бы подтвердить мои сказки наглядно, предстояло родиться только лет через шестьсот. Инвентарь, свёрнутый в холстину, прокалённую в бане, натопленной по-Гнатовому, куда только пожарным в форме и заходить, лежал и ждал своего часа в плотно, насколько это было возможно, закрытом ларце. И вот дождался.

Когда я потянул ногу к себе, остолбенели все. Зашелестел что-то хрипло Ясинь, неожиданно громко заскрипел зубами Шарукан, ахнула, оборвав напев, княгиня. На их глазах голень приняла привычную, не жёванную форму, и длина ног парня сравнялась. Звук, с которым в ране сыро скрежетнули друг о друга концы берцовой кости, заставил моих ассистентов, хладнокровных и кровожадных, вздрогнуть. Ян выронил зажим и сунулся было подхватить его с заляпанной кровью кошмы.

– Нет! Новый хват бери! Помнишь же: что упало – то пропало, – еле успел остановить его я.

Пара штырей-спиц расположилась с обеих сторон кости. Отломки, что промыл-протряс в канопке с сивухой и смазал снаружи монастырским снадобьем, улеглись на свои места, как в детской головоломке. Только эта, наша, была ни разу не детской. В этом времени, наверное, ногу из кусков собирали впервые. Грубовато сделанные зажимы без зубцов-кремальер держали серебряную проволоку откровенно говоря хреново, поэтому придуманная мной «обвязка» заняла много времени. Но результат меня в принципе устроил. И подумалось о том, что следующим заказом для рукодельных родственников, Фомы и Свена, будет нормальный бикс для стерилизации инструмента и компрессионно-дистракционный аппарат. Должны справиться, думаю. Заодно вспомнилось, как я давным-давно потратил отпуск на то, что доехал до далёкого Кургана, где целую неделю учился и стажировался в НИИ экспериментальной и клинической ортопедии и травматологии у самого́ Гавриила Абрамовича Илизарова. Уж кольца да спицы тутошним мастерам выковать точно под силу. Осталось только вспомнить, как резьбу нареза́ют, и чем. Пока ни одного винтового соединения на глаза что-то не попадалось.

Руки тем временем собирали ткани вокруг кости, что выглядела в серебряной оплётке, как мечта арматурщика-лилипута. Но придраться мне было, вроде бы, не к чему. Заложив дренаж, свёл и сшил при помощи изумлённых ассистентов края раны.

– Гнат, две доски нужны, чистые, вот такой длины, вот такой ширины, – показал я другу окровавленными ладонями нужные размеры. Тот молча кивнул, поднялся с колен с хищной плавной грацией и в три шага слетел с лодьи.

– Янко, найдёшь тут ведро с верёвкой? Не везёт мне что-то с лодками последнее время: как ни попаду на какую, так обязательно в кровище уделаюсь весь!

Напряжение начинало понемногу отпускать. То, что Сырчан дышал, и сердце у него билось, очень обнадёживало. Гарантий успеха, разумеется, не было никаких, кроме, пожалуй, того, что в гробу, или в чём тут степняки хоронят своих покойников, он будет лежать с ногами одинаковой длины. Но почему-то казалось, что два чуда в один день – не предел. Почему бы, спрашивается, Богам не расщедриться и на третье?

– Отец говорит, за сотворённые тобой чудеса дети Степи должны омывать твои руки и ноги слезами, – прочистив горло, выдал вдруг Шарукан, послушав отрывистые хриплые фразы отца.

– Ясинь-хан слишком долго пил маковый отвар и вдыхал дым маковой смолы. Мы с тобой условились обо всём там, на берегу, – я ткнул большим пальцем за плечо, туда, где князь и хан провели первое мирное заседание. – И о чудесах говорить пока точно рано. Я предлагаю тебе подождать воли Великого Тенгри вместе со мной, в моём городе. Вечное Синее Небо ответит, будет ли жить твой отец, в течение седмицы, а над судьбой Сырчана подумает дольше, никак не меньше одной-двух лун. Они будут гостями в моём доме, там я смогу попробовать помочь Небу принять верное решение. Будь гостем и ты со своими людьми, Шарукан.