Через двадцать минут она закрыла книгу. Закладкой ей служила ячменная соломинка. Она встала, думая, что скоро ведь настанет время, когда она не сможет так легко подниматься с пола. Пошла наверх, еще раз воспользовалась унитазом, а затем обратно в белизну спальни. Надо бы грелку, но ей лень было вновь спускаться. Она чувствовала себя какой-то одурманенной. Собственная кровь дурманила ее изнутри. Она улеглась на отпечаток самой себя. Натянула одеяло до подбородка. Ее пробрала дрожь. Она чувствовала, как бьется сердце (и где-то в глубине тикало, как дамские часики, еще одно сердце). Подумала про врача и его жену, про то, что собирается наконец сделать сегодня. Вспомнила свой сон с клубом, похожим на театр, с клубом, где она была счастлива, или не несчастна, или не все время несчастна. Подумала, с обычной горестной рябью внутри, об отце. А потом, будто исполнив этими мыслями некие скромные обязательства, заснула.

Позже услышала Билла, ощутила его присутствие в комнате, услышала, как он шепчет:

– Рита?

Она не шевелилась и немного погодя услышала, как он возвращается к двери, выходит в коридор, спускается по лестнице. Она снова заснула, а очнувшись, села так резко, что закружилась голова. Явственное чувство, что к ней обратились, – голос той, кого никак тут не могло быть. Будильник показывал одиннадцать тридцать. Она подошла к лестнице и посмотрела вниз, потом отправилась в ванную. Туман рассеялся. Видны были сад, поле, дом врача. Она потратила несколько минут на лицо, еще несколько на волосы. В спальне натянула джинсы поверх пижамы Билла, заменила его свитер на более тонкий свой – из поярковой шерсти, светло-голубой, под подбородок, мягкий, как детское одеяльце, счастливая покупка однажды утром, когда они гуляли с Глорией, вернувшись из «Пау-вау» с богатым уловом чаевых.

На кухне выбрала из корзинки шесть яиц, самых удачных, вымыла их, вытерла и положила в пустую коробку. Пошла в кабинет посмотреть, там ли Билл. Строгий вид пустой комнаты. Оставила на его столе записку на верхней странице блокнота. Сходила за сапогами, надела дафлкот и берет и вышла через переднюю дверь. Прошла через сад. В путанице ветвей светились, как украшения, несколько яблок, остальные, коричневые, гнили на мокрой траве. В конце сада была деревянная калитка – ржавые петли, лупящаяся черная краска. Вот, подумала она, ворота, через которые войдет Смерть. Она открыла калитку, затворила ее за собой и двинулась через поле, где ровно ничего не происходило.

4

По-прежнему в иные минуты Билл смеялся в голос от мысли, что он хозяин тридцати двух акров земли, что он владеет полями, скотом и большим сараем, что он в конце лета собрал свой собственный урожай ячменя. Не в одиночку, конечно. Приехал наемный работник на своем комбайне, красноглазый от усталости, жаловался на узость дороги, на узость ворот, на маленький размер поля. «Выдрали бы их совсем, живые эти изгороди», – сказал он. Живые изгороди были враждебной силой (и сами никчемные, и потеря земли по обе стороны, требуют ухода, рассадник вредителей).

И бывали у него минуты, когда возникало чувство, будто и земля, и живность, и все его хозяйство, все механизмы, строения – дом как таковой! – всё в заговоре против него. То свет пропал в доильне, потому что мыши погрызли провода, то корова захромала, опять, видимо, звать ветеринара, то выясняется, что от дождей его поля затапливает, то осот вымахал невесть как и его попробуй выкоси. Десять раз на дню подумаешь, что почти ничего не смыслишь в том, за что взялся. Будь я моряком, думал он, наверняка потонул бы уже.

Сегодня утром это ворота. Вчера еще действовали, открывались спокойно, но в каком-то часу ночи верхняя петля оторвалась от столба, и ему придется вернуться с инструментами и заняться починкой, пока створка еще держится и его коровы еще не отправились отсюда по дороге в Бристоль.

Все его поля имели названия. Это поле называлось Горка. Так было написано в купчей. Может быть, оно называлось так пять столетий. У старого фермера Ричи тут поблизости, около Куин-Кэмел^[9], одно поле называлось Чистилище.

Он посмотрел на небо. Оно было лишено глубины. Вокруг сплошное облако, утренний свет сочился вниз, как сливки сквозь марлю. Туман во дворе, туман окутывает дом. Даже в шиппоне – так он называл хлев, потому что так его называл мистер Эрл, продавший ему ферму, – над головами животных стояла дымка, серебристые капельки тускло мерцали на свету под голыми лампочками, свисающими с балок.

Он приподнял створку ворот и пошел вперед, открывая их. Где-то в поле были четыре сухостойные коровы и пони. Обычно они подходили к воротам, когда слышали, что он подъехал. Туман, что ли, сбил их сегодня с толку? Внутренняя жизнь животных оставалась для него тайной. Она, безусловно, у них была; они не бессмысленные существа, они не лишены разума. Корова в такой же степени личность, как собака. Некоторые из них смотрели на него думающим взглядом, словно платили ему любопытством за любопытство. Одним нравилось, когда он что-то с ними проделывал, другим нет. Две были брыкливые: Ливия и Друзилла^[10]. Друзилла весной заехала ему в плечо, там не одну неделю потом красовался отпечаток копыта. Она была сейчас в большом сарае, ждала теленка. Он первым делом сегодня к ней заглянул и заглянет еще раз, когда приедет обратно.

Открыв ворота, он вернулся на дорогу и увидел чужие фары. На этих узких дорогах кое-где можно было разъехаться, но не здесь. Он подошел поближе. Он достаточно прожил уже на Мокрой ферме, чтобы узнавать большинство машин, которые ездят тут регулярно. Эту легко было узнать. Длинная и приземистая, длинный капот, фары на передних крыльях, похожие на глаза лягушки. Он помахал. Машина, вся целиком, излучала нетерпение. Он обошел свою собственную («остин джипси», чуть получше будет, по его мнению, чем «лендровер») и сел за руль. Несколько секунд просто смотрел в зеркальце заднего вида на фары «ситроена», затем переключил передачу и двинулся задним ходом через открытые ворота. Едва дорога освободилась, «ситроен» заскользил мимо.

Он не спешил выходить из машины. С пяти на ногах. День уже изрядно выдохся, и чем-то его гипнотизировала тишина, неподвижность, то, как за дальней живой изгородью мир оканчивался, начиналось мягкое белое ничто.

«Не люблю тебя я, доктор, сам не знаю, почему…», – пришло на память из детского стишка. В школе они проходили латинский вариант: Non amo te, Sabidi, nec possum dicere… как там дальше у Марциала? Их латиниста звали мистер Оукс. На его теперешний взгляд Оукс, как большинство учителей, представлялся отчаявшимся человеком, который, третируя детей, давал своему отчаянию облегчающий выход. Мальчикам он, однако, нравился. Прозвали они Оукса, конечно же, Кверкусом^[11]. Когда был под достаточным градусом, он рассказывал им истории про окопы Первой мировой. Сигнальные ракеты, горчичный газ, колючая проволока. И как бывшему военному ему вверили школьных кадетов, хотя очевидно было, что он ненавидит все армейское. Большей частью они просто бегали трусцой вокруг крикетного поля, потея в своем хаки, а Кверкус сидел в раздевалке, курил и читал газету.

Попробуй объясни что-нибудь из этого Рите! Жизнь частной английской закрытой школы из тех, что поскромнее. Она, конечно, сама где-то училась, с полдюжины школ сменила в Бристоле и окрестностях, но все они, похоже, были безобидные, почти приятные. Его же школу, ностальгию по которой он не мог полностью выкорчевать, отец выбрал из числа сравнительно недорогих учебных заведений, чья цель – выпуск юношей, которые не будут смотреться чужеродно в клубе на Пэлл-Мэлл (не из самых фешенебельных, разумеется), в офицерской столовой, на охоте. В длинные выходные, когда родители могли забрать учеников, отец подъезжал, нет-нет да сменив в очередной раз машину на более крупную и дорогую. На крыльце его ждал директор в академической мантии. Они здоровались за руку и обменивались замечаниями о погоде; отцовский голос естественней звучал бы в подернутых сумраком городках с труднопроизносимыми названиями по ту сторону Железного занавеса, чем здесь, среди меловых холмов Суссекса, опрятно зеленевших под солнцем за игровыми полями. В какой-то момент звали Билла, и он стоял, яростно смущенный отцовскими попытками одеваться как английский милорд (федора, солнечные очки, пиджаки в клетку, один раз белые туфли). Потом плавная езда по аллее, усаженной каштанами, другие родители в машинах поменьше прижимались к обочине, давая им проехать. От всего этого отец делался непоколебимо счастлив, и, когда доезжали до ворот, он, одна рука на руле, в другой сигара, уже, бывало, начинал петь одну из песен, чьи мелодии колыхались и были полны слез, на языке, ни слова из которого он не желал слышать от своих сыновей.

Сквозь боковое окно «джипси» на него смотрела сейчас одна из айрширских коров, ее ноздри пузырились от обильной росы на траве. Она мотнула головой, и Билл, осклабясь, сказал ей: «Доктор, доктор виноват, вот из-за кого я задержался». Он выбрался наружу и открыл заднюю дверь. Там у него лежал тюк сена и тюк ячменной соломы. Он вытащил их, достал складной нож, перерезал бечевку, ногой разворошил тюки. Коровы начали жевать. Ему нравились эти звуки: потрескивание корма у них во рту, их пыхтящее дыхание. Рысцой подбежал пони и занял место среди коров. Билл унаследовал его от мистера Эрла. Его недорого было держать, и коровам, похоже, нравилось его общество. И не может ли ребенок научиться на нем ездить?

Оставив их питаться, он немного углубился в поле. Как-то раз увидел тут цаплю – тогда, впрочем, нижнее поле было залито водой. Он представил себе мистера Эрла, идущего по этой грубой земле, – Эрла, который фермерствовал тут тридцать лет, который стоял тут в тумане, как он сейчас, Эрла, на которого веяло теплом от скотины, который, может быть, тоже видел тут цаплю, с широким серым взмахом взлетающую в воздух. В какой мере сознание – продукт обстоятельств? Начнет ли он думать, как мистер Эрл, станет ли на него похож? Но сознание – продукт, вероятно, и всей истории обстоятельств, а у него с мистером Эрлом эти истории очень разные. Продав ему ферму, Эрл поселился в бунгало в нижней части деревни. Рита видела его иногда в магазине, он покупал сигареты и консервы. Про ферму не спросил ни разу.

Он отправился назад по узким дорогам. С тех пор как ехал сюда, прошло минут сорок, и за это время туман начал редеть. Отдельные сгустки еще висели, запутавшись в ветках деревьев, но небо стало выше. День не обещал быть из тех придушенных дней, чей огонек не разгорается, дней, когда ближе к вечеру отлив старого тумана перекрывается приливом нового.