Мария Авенская: Целительница для дракона

Глава 1

Пепел падает так тихо, будто кто-то трясёт серое покрывало над землёй. Он ложится на ресницы, на расселины в обугленном брусе, на распоротые крыши, на лезвие моего ножа. Пахнет мокрой золой и железом – общий запах всякой бойни. Я дышу коротко и поверхностно, чтобы не закашляться, и всё равно горло дерёт, как наждаком.

– Лисса… – тянет кто-то за подол. – Он истекает…

Мальчишка, бледный, с пеплом на лбу, показывает туда, где на лестнице бывшего амбара лежит мужчина, у которого половина ребер будто нарисована снаружи. Я ничего не отвечаю, кивок, ладонь на его плечо, чтобы отошел и опускаюсь на колени. Сухожилия в моих пальцах щёлкают от переутомления. С утра я не ела. С позавчерашней ночи не спала.

Я кладу левую ладонь чуть ниже грудной клетки раненого, правую ему к виску. Слышу свою кровь в ушах. Слышу его. Боль всегда звучит, у каждого свой тембр. У этого человека рваная, мясная, с металлическим привкусом в языке. Я втягиваю воздух и впускаю. Тепло, липкое и тяжёлое, как расплавленный воск, течёт ко мне под кожу. Из глубины живота поднимается тошнота. На секунду мир плывёт.

– Терпи, – говорю ему и себе.

Слепляю края разошедшейся плоти, стягиваю сосуды. В какой-то момент меня начинает трясти от слабости, от того, что его раны, судороги, страх проходят через мои нервы, но я довожу дело до конца, как учила мать: «Закрой, что открыл, и отпусти, что принял». Закрываю швом, который больше похож на тонкую линию, чем на нитку. Отпускаю боль в землю, под колени, в эту грязную, обожжённую, но всё ещё живую землю.

Он дышит. Слава богам, дышит.

Меня тоже мутит, но я сжимаю зубы и встаю. Дальше – девочка с жутко вывернутым локтем. Рот её в сизых отпечатках, должно быть, ягоды крала ещё до набега. Я одной рукой поправляю сустав, краем рукава вытираю ей щёки. Она всхлипывает и молча кивает.

– К реке, – говорю мальчишке. – Воды чистой принеси. И возьми у тётки Варены бутыль с уксусом.

Он уносится, как ошпаренный. Я слышу, как где-то гремят котелки, как кто-то ругается на Яровита за то, что он «опять полез не туда». Слышу тихие молитвы, которые произносит соседка, качая пустую колыбель. Слышу хруст, кто-то наступил на стекло. И поверх всего слышу своё собственное сердце: тук, тук, тук. Слишком громко, быстро. Я знаю этот ритм. «Не перегни, – сказала бы мать, если б была жива. – Накапливай магию, как пруд, и сливай вовремя. Иначе потонешь».

Я сажусь на бревно, на секунду прижимаю лоб к коленям и считаю до семи. Счёт – единственное, что возвращает меня в тело, когда чужая боль продолжает плавать под кожей. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Ладно. Я ещё держусь.

Сбоку пахнет горелым мёдом – это у кого-то в доме сварился запас. Я мазком взглядом отмечаю: там живы, вон там поздно, тут можно вытянуть, только быстро. Иду. Делаю. Пальцы в крови, то моей, то чужой – разницы мало.

Когда я наклоняюсь над подростком, вижу, что у него шея зажата между брусом и лестницей, и глаза выпирают из орбит. В груди что-то взвизгивает тонко, будто я случайно наступила на невидимую струну. Тональность боли меняется вокруг, и я чувствую… Не эти десятки тел, что рядом, а чужое. Дальнее.

Я замираю, как собака, поймавшая след. Снимаю брус, освобождаю шею, ставлю пальцы на позвонки… раз, два, позвоночник встаёт на место, мальчишка кашляет, воздух с визгом ломится в лёгкие. Он жив, но моё внимание уже не с ним.

Боль откуда-то не отсюда.

У каждой боли есть запах. Трактирщик, когда я это сказала, ржал, пока не увидел, как я вытянула его жену из послеродовой. Но я правда чувствую: у ножевой – железо и мышиная сырость, у огня – смола и горький сахар, у перелома – мокрый лед. А это… Это как горячая ртуть. Как гроза в сухом небе. Как глина, которую поставили в печь и забыли. И эта боль зовёт меня по имени.

Не голосом, а как поток воды под рыхлым берегом. Отзовись, Лисса, отзовись.

– Куда? – спрашиваю я вслух, и сама же себя одёргиваю. Чёрт. Я и так на тонкой нитке жизни. Силы иссякли уже давно и я рискую встретиться с матерью слишком рано.

Я оглядываюсь. Вокруг – наша деревня, которую я знала на память. Теперь она как лицо старика, исполосованное морщинами и ожогами. Огород с трёхлистником, где мы с матерью когда-то прятали сушёные корки в банках. Плетень, опавший, как усталые плечи. Колодец – с потрескавшимся воротом. Дальше – просека, туда, где начинался пепельный лес. Если идти по ложбине, выйдешь к старой глиняной яме, её давно забросили, после того, как теневые прокляли наши горны. Там никого не бывает.

А зов тянет туда.

Я провожу ладонью по лицу, пепел размазывается серыми разводами. Беру из сумки бинты, пузырёк настойки и крохотный мешочек на случай, если придётся применять более сложное заклинание. Я не люблю когда приходится выжимать себя как тряпку, чтобы кого-то спасти. Подзываю мальчишку:

– Я на час отойду. Ведро воды на тех троих у завалин. Варене скажи: пусть греет котёл, я вернусь.

– Одна? – он трёт нос кулаком. – Там… страшно.

– Я тоже страшная, – говорю и улыбаюсь. – Смотри, как зыркну и ты перестанешь дышать.

Он храбро фыркает. Я не добавляю, что сама дрожу изнутри, там, где живёт слабость, которую никому показывать нельзя. Если я уйду, а вдруг кому-то станет хуже? Если я не уйду, а вдруг то, что зовёт, умрёт, и я буду слышать молчание всю ночь? И буду винить себя, что не посмотрела, не спасла.

Я иду. Пепел под ногами скрипит, как снег. Воздух горячий, как будто лес всё ещё тлеет. В просеке неожиданно тихо. Где-то в стороне щёлкает от жары камень. Птицы молчат. Даже сороки, эти язвы, – молчат.

Ложбина идёт вниз, запах меняется от деревенского к лесному: горьковатые травы, сырая глина, чуть-чуть застарелой плесени там, где вода стояла весной. Я знаю каждый корень, о который можно запнуться, и всё равно спотыкаюсь, потому что внутри у меня словно пропали ориентиры. Боль зовёт всё сильнее. Лёгкая дрожь идёт по позвоночнику.

Я выхожу к глиняной яме.

Когда-то здесь копали глину для горшков. Теперь осталось грязное, заросшее место. По краям остекленевшая от жара корка. И посреди всего лежит тело. Сначала я вижу только пятно цвета обугленного дуба. А потом всю фигуру.

Юноша. Нет. Мужчина. Чуть старше меня или… просто другой породы. Длинные, в пепле волосы, тёмные. Плечи широкие, слишком широкие для того, чтобы лежать так беспомощно. Грудь поднимается редко-редко, как будто кто-то качает меха в кузнице. Кожа покрыта ожогами, но местами гладкая, как отполированный камень. А на груди… я вижу это и сначала думаю, что у меня поехала крыша.

Под кожей шевелится рисунок.

Не просто клеймо. Тонкая линия, как подплавленный золой шрам, очерчивает голову и спину дракона. В момент вдоха он сворачивается кольцом, в момент выдоха вытягивается, будто хочет сорваться из-под кожи и выпрыгнуть мне на ладонь. На мгновение мне кажется, что он поворачивает морду ко мне. Глаза чёрточки глядят. Меня бросает в холод.

На ключице совсем другое клеймо. Грубое, обожжённое, с рваными краями. Знак, который я видела в трактирной книге, потому что староста требовал его запомнить. Клеймо изгнанника. Так метят тех, кого нельзя приютить, к кому нельзя прикасаться, кого нужно выдавать Ордену без разговоров, если хочешь, чтобы твоё поле весной взошло.

Я чувствую, как сжимается живот. Каждая жилка во мне знает, что правильный шаг – уйти, сообщить ордену, отвести глаза. Богам виднее, кому жить.

Правильный шаг? Когда это я делала «правильно»?

Присаживаюсь рядом, притрагиваюсь тыльной стороной ладони к его щеке и отдёргиваю пальцы, едва не вскрикнув: жар, как у раскалённого железа. Воздух над его грудью дрожит, как над кузнечным горном. Я разрываю подол, смачиваю ткань водой из фляги и накрываю ему шею, плечи. Ткань шипит. Запах не просто огня, в нём есть что-то острое, как смола, перец, и сладковатое, как кардамон в мёде. Я во рту чувствую пепел, вкус острее, чем у других.

– Кто ты? – шепчу, хотя он не слышит.

Губы потрескались, на нижней кровь, но не запёкшаяся. Значит, он не так давно здесь.

Я кладу ладонь ему между ключицами. Огонь отзывается, как зверь, которого приласкали. Я неосторожно открываюсь, принимаю первую волну. Она ударяет в меня так быстро, что я чуть не падаю. Боль кипящая, не как у обычных ожогов. Это не кожа кричит, а что-то глубже. Будто само сердце заживо подсушили. Будто каждая клетка пытается воспламениться изнутри, и я слышу треск своих собственных костей и едва не ору, глотая воздух.

Я хватаюсь пальцами за его плечо, больно! И снова, уже крепче прижимаю ладонь к его груди. Дыши, сволочь. Дыши.

– Дыши! – срываюсь на голос, которого мне обычно хватает только внутри. – Не вздумай сгореть у меня под рукой, слышишь?

В ответ только едва заметная вибрация, как будто в глубине его груди пульсирует что-то, чему плевать на мои слова. Я злюсь. На него за то, что тяжёлый и горячий, как уложенный в печь булыжник. На себя за то, что уже стащила с него часть огня и теперь снова лезу, как дура. На всю эту землю за то, что она требует от меня больше, чем у меня есть.

Я забираю ещё. И ещё. Стелюсь по нему, как вода. Как мокрая глина, которой заделывают щели в печи. Проталкиваюсь внутрь, туда, где обычно не пускают ни чужих, ни своих. Вижу ничего, только изнутри вспыхивающий белый свет, как раскалённая кромка ножа, и слышу гул. Низкий. Вибрация идёт мне в рёбра, в зубы, в кости таза. Руки дрожат. Нос пульсирует остро, как перед носовым кровотечением, и правда тёплая капля шлёпается на его плечо. Я смахиваю локтем и продолжаю. Потому что, если остановлюсь он умрёт. А если не остановлюсь… умру я.

– Ну давай, – шепчу уже почти ласково, – я заберу у тебя кусок ада, а ты возьмёшь у меня кусок жизни и вернёшь его дыханием после. По рукам? По рукам, золотой. Живи.

Где-то на краю сознания я слышу, что треснуло дерево. Воздух вокруг становится плотным, он как будто прилипает к коже. Я чувствую, как по позвоночнику пробегает холод, и мысленно ставлю заслон иначе меня просто зальёт его огнём.

– Лисса… – слышу где-то под ухом, изнутри.

Я вздрагиваю и на секунду теряю фокус. Живой знак на его груди дёргается под кожей и, кажется, растёт. Я прижимаю ладонь сильнее, почти болезненно, и он впервые вздыхает глубже. Грудная клетка приподнимается.

– Вот так, – выдыхаю я. – Ещё.

Я отрываю ладонь. Мир двоится. Кожа у меня на запястьях красная от ожога.

Проверяю пульс на его шее – он есть. Неровный, как шаг пьяного, но есть. На секунду мне хочется просто завалиться рядом в пепел и тупо смотреть в небо, где нет ни одной птицы. Но мозг, дрожащий и злой, выдаёт список: еще воды, чтобы убрать жар, бинт на раны.

Я стягиваю с него обгоревшую ткань, что-то вроде куртки и отбрасываю в сторону. Клеймо изгнанника на ключице чернеет, как свежий уголь. Меня пробирает по спине. Я слышу голос старосты: «С такими не связываться. Таких выдать. Таких не жалеть». А у него грудь под моей ладонью всё ещё тёплая. У него ресницы слиплись от пепла. У него шрамы, которые не от огня, а от верёвок и железа.

– Я не святая, – говорю ему. – Просто умею терпеть. Ты – умеешь?

Я накидываю ему на плечи свой плащ полы мокрые и прохладные, хоть так. Пытаюсь приподнять. Он тяжелее, чем кажется. Я ловлю его под руки, шиплю от боли в ладонях, тяну, ползу, ругаюсь шёпотом, чтобы не потратить лишний воздух. Сдвигаю на пару локтей в сторону, туда, где меньше глины и можно будет перетащить на плащ и волоком. Спина влажная от пота, волосы лезут в глаза.

Он шевелится.

– Эй, – наклоняюсь так близко, что почти касаюсь губами его уха, – не надо умирать, слышишь? Я уже влезла туда, куда не должна. Сделай мне одолжение, дыши.

– Лисса, – повторяет он. Он не открывает глаза – ещё нет. Но губы шевелятся, и звук – прорезает меня от груди к горлу. – Лисса…