Следом за Иеремией отвалился и бурмистр Евдоким. Этот просто зазнался. Аглая Тихоновна возвысила его до советников, уважала, доверяла, вот у того и распушился хвост. Барышню же он не привык принимать всерьез, а она все не утруждалась найти подходец.

Первой и самой глупой ошибкой Зинаиды Евграфовны стала уплата по всем выписанным батюшкой векселям. Маменька всегда отдавала с урожая, с прибытка, но никогда весной перед севом. Кредиторы, великие хитрецы, знали это правило и сунулись со своими бумаженциями скорее на разведку, просто так. Их несколько смущала хозяйственная неодаренность новой барыни. Ну она и не оплошала – подтвердила их худшие опасения. Евдоким за это попенял, как уличному сорванцу, она в ответ вспылила, слово за слово, понесся паводок с горы.

Потом Зинаида Евграфовна отягчилась добренькими, но глупенькими Людмилой и Тамилой, отослала их сиротствовать обратно в дальнюю деревеньку. Бытовать в усадьбе стало некому, пустые комнаты шли вереницей, как гуси на водопой. Даже замечательный балкон пришел в запустение: после кончины маменьки с папенькой Донцова не любила на нем чаевничать, Степанида велела девкам поливать цветы в вазонах, но ими никто не любовался.

Аглая Тихоновна к Великому посту имела привычку белить стены, перемывать окна, буфеты и мелочь в них. Однако в прошлом году Евграф Карпыч уже ослабел. Чтобы не тревожить его остатние дни, суету отложили. В этом же году Зинаида Евграфовна запамятовала, что маменька велела блюсти дом к празднику, и он стоял хмурый, посеревший, сам собой сгорбившийся.

А после Пасхи прибежали рукодельницы. Они давно выкупились и сидели в прежней мастерской из одного уважения к старой барыне. Ну, и из доверия ее коммерческим талантам. Надо заметить, что Аглая Тихоновна не больно жаловала крепостных. По ее наблюдению, они работали хуже, ленивее. С наемными дела шли не в пример веселее. Так в Полынном осели пришлые, а своих насчитывалось едва сорок домов. Тех хватало, чтобы прокормиться. По кончине старой барыни рукодельницы разбежались, а Зинаида Евграфовна не умела их остановить или набрать новых. Ей показалось удачным сбыть лишнюю мороку: чтобы не ждать по полгода сукно, не рядиться за меха, не ссориться, если кто из заказчиков останется недоволен. Как раз и денежный ларчик поистощился, поскольку из него уплачено до сроку по векселям. Она не стала лупить цену и за станки, взяла для приличия, сколько дали. Не успели они ударить по рукам, как прибежал Евдоким, затряс бородой, завопил как оглашенный:

– Ты чего это материн труд да в выгребную яму? Не ты сгоношила, не тебе и разбазаривать.

Зинаида Евграфовна прочитала ему ледяным тоном отповедь, чтобы не лез не в свои дела.

– Так ведь это кормушка! Твоя кормушка, барыня! – Бурмистр досадливо махнул рукой, отвернулся и вышел вон, приговаривая: – Дай дуракам власти, развалят Русь на части.

Донцова притворилась, что недослышала, и рьяно взялась доводить сделку до конца. Правда, накануне расчета в Полынное прилетел взмыленный Семен Севериныч, залопотал бессвязное:

– Это что ж, Зинаида? Разве так дела делаются? Вы чем же жить собираетесь, сестрица неразумная?

Она его тоже не послушала, всегда знала, что у Семена Севериныча только стати лошадиные на уме, в другом он не смыслит. К тому же сильно охоч водить дружбу с суконными рылами, они-де в коневодстве знатоки.

Вырученных с мастерской денег ни на что не хватило: пришел срок платить в казну, а еще износились ворота на конюшне, невесть с чего случился падеж коров, старый охотничий пес загрыз поповского петуха – главного среди прочих – и покусал приезжего горожанина. Во избежание бучи она предпочла щедро отдариться.

После Зинаида Евграфовна решила, что раз у нее не наличествовало более мастерской, то и во льне нужды нет. Лучше сеять пшеницу и овес, как все. К вящей досаде, много одолеть не удалось, потому что три самых крепких мужика пришли с поклоном да с рублем, просили отпустить. Слова их звучали резонно. Донцова позволила им выкупиться. Пусть. Маменька тоже говорила, что если душа крестьянская не лежит к барину, то лучше его вовсе отпустить на четыре стороны, хоть бы и бесплатно. Проку с такого не выгорит, а хлопот не оберешься. Зиночка эти слова крепко запомнила. Вернее, только их из всех маменькиных наветов и помнила. Полынное поредело, Ковырякино вообще обезлюдело, превратилось в пустошь. Без рабочих рук не вспахать и не обиходить поля, не сжать. Нанимать работников нет денег, а не нанимать – так и не будет.

Когда Флоренций, усталый, голодный, обожженный и напуганный приключившейся жутью, переступил родной порог, дела в имении еще шли, не совсем застопорились. Привычная к походу, долго и отменно служившая телега не умела быстро останавливаться. Но все уже ворочалось не так, не как при Аглае Тихоновне: вяло, без ретивости, со скрипом и чертыханием. Сначала Листратов подумал, что тому виной скоропостижная кончина хозяев – одного за другим за одну суровую зиму, но потом показалось, что дело не только в оном, дело гораздо серьезнее, и он ничем не мог помочь своей старенькой растерянной Зизи.

Изначальный план – податься к осени в столицу, искать там признания – скукожился и болтался на ветке умирающим квелым листком. Но и в хозяйственных хлопотах от Флоренция едва ли предвиделась польза. Он ваятель, а не домоправитель и не купчина. В любом деле нужен навык, и чтобы душа лежала. В нынешнем же положении прок от него один – не позволять тухнуть почтенной Зинаиде Евграфовне.

После вчерашнего визита к доктору Савве Моисеичу отменно воспряли и тело, и дух. Больной плотно позавтракал кашей с ягодами, отказался от расстегаев, вместо них попросил киселя. Его опекунша, наслушавшись просвещенных речей про вред тяжелой и сытной пищи, тоже старалась не налегать на мучное. После полагалось почаевничать и побеседовать. На этот раз Зинаида Евграфовна решила накрыть стол во дворе. Лето задалось сухим, безобидным, голосистые пичуги бойко порхали, щебетали, сыпали трелями из каждого куста, садовые ароматы кружили голову. Если не в это сказочное время сидеть на лужайке в обнимку с самоваром, то когда же? Степанида застелила круглый стол свежайшей льняной скатертью, притащила пузатые кружки, и началось каждодневное представление из варенья и баранок, печений и засахаренных фруктов.

– Чаю, Флоренций, тебе не терпится красками запастить? – начала помещица после первой обжигающей чашки. Она раскраснелась, обмахивалась платком, мельтешила им, как жар-птица пестрым крылом. – Надо ведь поспешать, пока погоды да дорога.

– Погоды?.. Запастись? – Он озадаченно посмотрел в сторону реки, потом перевел взгляд на пустовавший балкон. – Опасаюсь, окрест вряд ли найдутся охочие до моего ремесла.

– Что же не найдутся? Полагаешь, все наше дворянство самоедским? Мы, конечно, не есть такие лаковые, как фрязины, но тоже отвыкли от деревянных ложек. Вот, посмотри, какая охота идет за картинами Полусвятова. Он дерет втридорога, а тропинка в его горницу все одно не зарастает. Из столиц тоже тащат искусство возами. Не сумлевайся, и ты пригодишься!

Флоренций ждал подобного разговора и боялся. Он догадывался, что Донцова не приспособлена к одиночеству, тяготилась свалившимися хлопотами, не имела сил развлекаться, как в молодости, и не наладила компаньонок для тихого досуга. Годы непременно сделают человека капризным и требовательным. Любого. Даже такого замечательного и любимого, как Зизи.

– Боюсь статься непригодным. – Он опустил глаза в тарелочку с засахаренной вишней.

Она сразу уловила, в какую сторону плетется веревочка:

– Выходит, душа твоя не лежит, счастья здесь не мнится?

– Счастье мнится, дорогая моя тетенька. Трудов не мнится. Посудите сами: я безроден и беден, живу вашими заботами. А меж тем мне уже четверть века. Не зазорно ли?

– Оно, конечно, не есть зазорно. У меня все равно никого нет, так что ты никого не объедаешь. Однако и тебя я виноватить не могу. Скучно молодому и обученному в наших пасторальных провинциях.

– Не думайте, что оное дело в скуке! – горячо перебил он. – Дело в оправдании ваших же собственных надежд и забот. Вложенное в мои руки, в мою голову должен ли я возвернуть сторицей? Всяко должен. Как все прочие.

– Ты про рублишки, что ли?

– Вовсе нет. Про ваши чаяния. Про чаяния незабвенных Аглаи Тихоновны и Евграфа Карпыча. Я должен оные оправдать. И да, про рубли тоже. Хватит уж сидеть нахлебником. Иначе не напасетесь на меня домашнего кваса.

Зинаида Евграфовна тихо засмеялась:

– Вот и проговорился. Грезишь-таки распрощаться со мной.

– Нет. Я просто сопоставляю. Нынче зрю, что о столицах оных думать рано. После – поглядим.

– После – это когда я есть помру? – Она спросила напрямик и снова с удвоенной частотой заработала платком. Жар-птица забилась, затрепетала крыльями, но так и не смогла взлететь.

– Погодите, тетенька, – опешил Флоренций, – рано помирать. Сперва мне надо непременно стать знаменитым художником, чтоб заказчики ломились. Сейчас о смерти думать не время! – Он встал, подошел к опекунше и поцеловал ее в накрахмаленный чепец.

– Однако ведь и в столице надо чем-то жить. – Зизи будто не слышала его, рассуждала сама с собой. – В чем же есть разница? Тут ли на домашнем квасе, там ли на присланном отсюда же, но уже не домашнем.

– Да не в оном квасе дело. – Он старался не горячиться, объяснял со спокойной деловитостью. – Здесь никогда не будет у меня заказов, мои виды на заработок обречены. Вот и будет домашний квас. А в столице я могу зарекомендовать себя, получить протекции, исполнять украшения для залов, парков, прошпектов. Там я могу стать известным, просить цены, бить челом перед вельможами, чтобы допустили к строительству оных дворцов. Это путь к своему собственному капиталу, не к квасу. И я ведь вовсе не жаден. Мне важнее признание, а потом уж придут и деньги, и все оное прочее.

– Я знаю, что не есть жаден. Ты никогда таким не был. Но все же спрошу тебя: а вдруг не получится? Как тогда? Я есть умру, Полынное по духовной отойдет Семену Северинычу, подхватить тебя станет некому. Матушка ведь с батюшкой суть в гробу перевернутся, узнав, что их бесценный Флорка бедствует и побирается.

– Мне оный разговор не по душе, – признался ваятель. – Я предвосхищаю впереди ваши долгие счастливые годы.

– Счастливые? Что есть счастье кваситься тут одной?

– Вы не будете кваситься, тетенька, вы будете… будете цвести и источать ароматы. – Он замолчал, понимая, что опекунша ждала совсем иных слов. Ей не по себе, на самом деле она так и осталась маменькиной-папенькиной дочкой, несамостоятельной, увлекающейся. Таким действительно непросто без ближних. Тем не менее следовало поставить точку в этом трудном разговоре, и он со вздохом продолжил: – Я же крепко усвоил, что покойная Аглая Тихоновна наказывала обивать столичные пороги…

– Наказывала… – Донцова говорила размеренно, с обидой. – Так ведь то есть кабы она была жива.

Он помолчал, подбирая слова, посмотрел на пригревшегося возле самовара кузнечика и спросил:

– А ведь иначе зачем мне учиться?

Пришла очередь Донцовой задуматься. Она ответила не сразу, прежде пожевала слова, кое-какие проглотила, а наружу выпустила следующие, самые страшные:

– Зачем – не знаю. Знаю только: одна я здесь пропаду.

Он отбросил и надежды, и витиеватости. Сдался:

– Ежели велите, то останусь и буду старательствовать.

В саду повисла настороженная тишина, в которую с размаху шлепались капли из забытой ополовиненной лейки. Птицы будто обходили лужайку своими цвирками, только назойливые мухи жужжали на подъеме, будто все разгонялись и разгонялись.

– Как же я могу тебе велеть? – тихо произнесла Зинаида Евграфовна. – Поезжай уж… Ищи свою дорогу.