Кристианна Брэнд: Зеленый – цвет опасности

Серия «Эксклюзивная классика»

Christianna Brand

GREEN FOR DANGER

Перевод с английского Т. Китаиной

Печатается с разрешения литературных агентств A. M. Heath и Andew Nurnberg.

© Christianna Brand, 1944

© Перевод. Т. Китаина, 2025

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

От автора

Читателю, надеюсь, очевидно, что я не стала бы выбирать подобное место действия для своего романа, если бы не была на собственном опыте знакома с работой военного госпиталя. Также надеюсь, ясно, что я старалась сделать все от меня зависящее, чтобы избежать описания каких-либо конкретных людей или какой-нибудь конкретной больницы. Однако во всех медицинских учреждениях имеются операционные, палаты и коридоры, и везде работают офицеры медицинской службы, медицинские сестры и добровольные помощники. Поскольку у всех персонажей имеется нос, рот и два глаза, а выбор цвета кожи и волос весьма ограничен, я призываю читателей не пытаться быть умнее автора – не надо распознавать портреты там, где автор их не планировал.

Глава I

В трех милях от Геронсфорда, в графстве Кент, почтальон Джозеф Хиггинс катил свой старенький красный велосипед в горку по направлению к Геронс-парку. До войны здесь был детский санаторий, который теперь срочно переоборудовали в военный госпиталь. Его унылые серые строения виднелись среди деревьев. Толкая вверх по склону вилявший из стороны в сторону велосипед, почтальон костерил госпиталь и его обитателей последними словами. Еще бы! Ему пришлось сделать крюк в шесть миль ради каких-то семи писем, которые вполне могли подождать до завтрашнего утра. Опершись рукой о руль, почтальон развернул конверты веером и теперь с отвращением их рассматривал. Первый был адресован начальнику госпиталя. Видать, от кого-то из новых лекарей, проницательно заключил Хиггинс, разглядывая письмо на просвет. Конверт из дорогой плотной бумаги со штемпелем Харли-стрит, надписанный неразборчивым врачебным почерком…

* * *

Сидя в своем кабинете, Джарвис Иден тоже проклинал все и вся: он только что написал начальнику госпиталя в Геронс-парке, что намерен незамедлительно приступить к исполнению своих обязанностей. Последняя из его «очаровательных дам» только что удалилась, оставив на память о себе чек и приглашение на ужин. Она сразу же почувствовала себя лучше после «волшебного» укольчика (беспримесной H2O). Иден не тешил себя иллюзиями, что жалованье хирурга Королевских вооруженных сил позволит ему вести шикарный образ жизни, но после мюнхенских событий подал заявление о включении его в список резервистов, и дальше отлынивать от службы было уже неловко. По крайней мере, он хоть на какое-то время отделается от «очаровательных дам». Бросив взгляд в зеркало, Иден в тысячный раз отметил некрасивое лицо, седеющие волосы, тощую угловатую фигуру и беспокойно движущиеся руки. Одному богу известно, что все эти женщины в нем находили.

Иден позвонил в звонок и попросил явившуюся на его зов хорошенькую секретаршу отправить письмо. Она сразу же разразилась слезами при мысли о его отлучке; в конце концов из одного только человеколюбия ему пришлось потратить пару минут на то, чтобы утешить бедняжку.

Хиггинс отложил письмо Идена и обратился к следующему. Большой квадратный конверт, надписанный крупным подчерком. Так обычно пишут женщины: энергично, размашисто, заполняя все свободное пространство. Какая-нибудь медсестра…

Джейн Вудс написала два письма: одно в Австрию, другое в Геронс-парк. Закончив три рисунка с совершенно очаровательными, хотя и абсолютно непрактичными моделями комбинезонов – чтобы быстро нацепить их на себя, если среди ночи потребуется добежать до бомбоубежища, – она отправила их мистеру Сесилу с Риджент-стрит, который платил ей по три гинеи за каждый, а потом выдавал за свои. Швырнув оставшиеся работы в мусорное ведро, она обзвонила компанию обаятельных подонков общества, к которой принадлежали ее друзья, и созвала их на вечеринку в маленькую, элегантно обставленную однокомнатную квартиру.

– Ешьте, пейте и предавайтесь любви! – воскликнула мисс Вудс. – Поскольку уже завтра мы вступаем в добровольческие подразделения помощи фронту.

Она стояла перед камином с бокалом шампанского в руке: крупная смуглая женщина лет сорока с некрасивым, слегка потасканным лицом, большой грудью и удивительно стройными ногами.

– Джейн, дорогая, мы ведь просили тебя не ходить на эти фантастические лекции, – воскликнули подонки общества, которые все, как один, тоже туда ходили. – Вуди, я просто не представляю, как ты будешь подносить больным утки!

– Вуди, с чего вдруг тебе это взбрело в голову?

Джейн приготовила друзьям в подарок небольшой набросок – она в образе Флоренс Найтингейл склоняется над постелью героического страдальца. (Да убери же ты свою чертову лампу, Фло!) Оставшись наконец одна, мисс Вудс уткнулась в подушку и зарыдала, размазывая краску для ресниц: непереносимые муки совести вынудили ее пожертвовать беззаботной жизнью и успешной карьерой во искупление греха, в котором не было ее вины, да и самого греха, возможно, не было.

Следующее письмо было написано девичьим почерком, немного сползающим вниз в конце каждой строки. «Признак депрессии, – отметил Джозеф Хиггинс, поскольку только два дня назад прочел об этом в воскресной газете. – Еще одна медсестра. Наверное, ей, бедняжке, совсем туда не хочется».

Тут он ошибся. Эстер Сэнсон всей душой стремилась в Геронс-парк.

Стоя с письмом в руке, она глядела на мать и улыбалась: уж слишком близко к сердцу принимала миссис Сэнсон последние события в Геронсфорде, где располагалось одно из подразделений Добровольческой женской службы.

– Нет, мам, ни за что не поверю! Ну не могла она связать носки для моряков из этой детской пряжи! Ты все выдумала!

– Даю тебе честное слово, Эстер, одна пара – розовая, другая – голубая. Я глазам своим не поверила, когда увидела. Я ей говорю: «Миссис Толсти…»

– Миссис Толсти!.. Мама, ты меня разыгрываешь, таких фамилий не бывает!

– Честное слово, миссис Толсти или что-то в этом духе… «Миссис Толсти, – говорю я ей…» – Мать внезапно замолчала, и веселый огонек в ее голубых глазах померк. – Кому ты пишешь, Эстер? Неужели в госпиталь?

– Я буду медсестрой в стационаре, – быстро ответила Эстер. – Я указала, что не могу уехать из Геронсфорда. И оставаться на ночные дежурства тоже не смогу.

– Но авианалет может случиться и днем. А если во время налета я окажусь заперта здесь, в квартире на последнем этаже? Ведь я, со своей больной спиной, буду совершенно беспомощна!

– Твоя спина в последнее время тебя почти не беспокоит, дорогая! Выбралась же ты сегодня на встречу в местное отделение Добровольческой женской службы.

– И теперь чувствую себя просто ужасно! – воскликнула миссис Сэнсон. В то же мгновение, словно по волшебству, у нее под глазами прорисовались темные круги и лицо исказилось выражением сдерживаемой боли. – В самом деле, Эстер, ты приносишь в жертву нас обоих! Я просто не справлюсь тут без тебя.

Она сидела на диване, свернувшись клубочком, как котенок, и смотрела на дочь из-под длинных светлых ресниц. Старое испытанное средство до сих пор ни разу ее не подводило.

– Конечно, дорогая, если тебе очень хочется…

Неподвижно стоя у окна, Эстер смотрела на открывавшийся перед ней чудесный сельский пейзаж. Впервые за всю свою жизнь она промолчала. В этом году ей исполнилось двадцать семь лет. У нее были узкие ступни и тонкие руки, которые принято связывать с хорошими манерами, и правильное, овальной формы лицо, обрамленное тусклыми волосами, словно у мадонны, спустившейся из ниши в стене тихой старой церкви и сдержанно шествующей сквозь бушующие страсти незнакомого мира. И хотя Эстер не привыкла противиться воле матери, она понимала, что теперь решение предстоит принимать ей одной. Медленно отойдя от окна и повернувшись к нему спиной, она сказала:

– Дело не в том, хочется мне или нет, просто я должна это сделать.

– Но почему, дорогая?

– Потому что я не могу оставаться в стороне. А кроме того, там у меня появятся какие-то навыки, какая-то… ну, не знаю… другая жизнь! Подумай, какой одинокой и беспомощной я останусь, если с тобой что-нибудь случится. У меня не будет ни денег, ни знаний, ни друзей… А так хоть получу какой-то опыт… Кроме того, я всегда хотела ухаживать за больными…

– У тебя слишком возвышенные представления, дорогая, – заметила миссис Сэнсон. – На самом деле это просто ужасно: грязь, убожество и вонь.

Эстер несколько лет нежно ухаживала за совершенно здоровой матерью и в этом замечании не услышала ничего для себя нового. Она только лишь улыбнулась и сказала, что готова к любой работе.

– Ведь я иду туда не ради удовольствия, правда? Возможно, придется с утра до вечера мыть полы, и мне даже не доверят стелить постели. – Она подошла и села на пол перед диваном, уткнувшись головой в материны колени. – Мамочка, не сердись! Ты тоже должна принести жертву. Ты у нас сильная и храбрая, соберись с духом и отпусти меня.

Мать отодвинулась и, свернувшись испуганным комочком в углу дивана, закрыла свои большие голубые глаза маленькими ладошками.

– Но авианалеты, Эстер! Авианалеты! А если я окажусь здесь, наверху, одна-одинешенька, когда вокруг начнут падать бомбы? Как же я справлюсь? Что я буду делать? Эстер, дорогая, не оставляй меня, скажи, что ты отказываешься… Порви письмо!

Однако Эстер встала, медленно, словно через силу, сошла вниз по лестнице и опустила письмо в почтовый ящик.

Два следующих конверта были надписаны знакомыми Хиггинсу почерками. В одном он распознал каракули старого мистера Муна – хирурга, работавшего в Геронсфорде с незапамятных времен, а в другом – руку местного анестезиолога Барнса.

– Что же получается, они оба сюда собрались? – удивился Хиггинс, хмуро разглядывая конверты. – Мне казалось, что по крайней мере Барнс поедет куда-нибудь в другое место. Ведь у военнослужащих нет выбора, они должны ехать туда, куда их пошлют…

Примерно то же самое сказал мистер Барнс, когда они с мистером Муном, отправив письма, возвращались домой.

– Я подал заявление в Геронс-парк, чтобы иметь возможность время от времени помогать отцу, но теперь мы на военной службе, нравится нам это или нет.

– Мне, пожалуй, нравится, – ответил мистер Мун, двигаясь рядом с приятелем по круто поднимавшейся вверх дороге. Благодаря добросовестным утренним пробежкам он ни капли не запыхался. – Даже очень нравится.

Немного сутулящийся и полноватый коротышка Мун походил на Черчилля в миниатюре, с розовыми щечками и пушистыми седыми волосами, заметно редеющими на макушке. Его голубые глаза лучились добротой, и разговаривал он словно персонаж романа Диккенса, пересыпая свою речь маленькими смешками и междометиями, – правда, без диккенсовской слащавости.

– Теперь все будет по-другому, – сказал Барнс.

– Знаешь, а я не против перемен, Барни, – ответил Мун, чуть скривившись. – Теперь у меня будет возможность вырваться из дома. Сам не пойму, как я столько выдержал. Пятнадцать лет прожил тут один-одинешенек! И не было дня, когда бы я не начинал вдруг прислушиваться… мне постоянно чудилось, будто я слышу смех моего мальчика, его шаги по ступенькам. Да что говорить… Теперь в глубине души я даже рад – в смысле теперь, когда началась война. Он как раз подходил по возрасту, и мне бы пришлось провожать его во Францию или куда-нибудь на Восток. А потом я с нетерпением ждал бы новостей и получил бы сообщение, что он пропал без вести или убит, причем без всяких подробностей. Просто прислали бы телеграмму… Наверное, я бы этого не перенес. И его мать не перенесла бы, будь она сейчас жива. Очевидно, богам видней, что к добру, что к худу, правда, Барни? Мог ли я представить себе времена, когда я буду радоваться, что моего мальчика убили?