Я вспыхиваю от смущения. Мы с Сашей с малых лет привыкли выкладывать друг другу всё без утайки. Но с некоторых пор мне не хочется до конца раскрываться перед ним. Пусть бы он лучше не знал, что я слышу голоса леса или что я жажду узнать о своём прошлом.

– Мне зайти за тобой завтра? – спрашивает Саша.

– Не-а, я должна помочь Мамочке отвезти её снадобья на ярмарку и ещё установить ей палатку, так что мы выезжаем на рассвете.

– Давай зайду, заодно и пособлю вам.

– Вовсе это не обязательно.

– Я сам так хочу. Родители на заре поедут за бабушкой с дедом, уже и сани приготовили, так что завтра утром я вольная птица, – кричит Саша и бежит через сад, расположенный на задах их дома. – До завтра, Янка!

Я сворачиваю к нашему с Мамочкой саду и останавливаюсь под соснами на его краю, потому что хочу ещё хоть чуть-чуть побыть возле леса.

Наш сад, как и Сашин, подходит к самому лесу и ничем не отгорожен. Сейчас это всего лишь клочок голой, укутанной снежным покрывалом земли, но, как пройдёт Великотаяние снегов, мы с Мамочкой вскопаем его и засеем семенами разных растений. К приходу долгих летних дней наш сад-огород оживёт, зазеленеет буйными травами, запестреет цветами, народит первые плоды-ягоды, над его разнотравьем будут танцевать пчёлы и виться бабочки.

Мамочка – травница и зарабатывает нам на жизнь тем, что собирает целебные травы, высушивает их, измельчает, перемешивает и изготовляет из них снадобья от всех болезней. Если я заболеваю, Мамочка знает, каким настоем поить меня, чтобы мне полегчало. Этой зимой она сделала для меня особое притирание, стоило мне пожаловаться, что по ночам у меня ломит ноги.

У нас говорят, что Мамочка умеет вылечить что угодно – а стоит ей захотеть, так и само небо вылечит, чтоб не кровоточило на закате! А всё потому, что в ней живёт мудрость Снежного леса. Мамочка и сама словно лес – неистовая и яростная, а в то же время кроткая и ласковая. Руки у неё гладкие, но при этом твёрдые, как молодая кора. Волосы тёмные, как тени между соснами. И от неё веет сладостью липового цвета.

Когда Мамочка была помоложе, она ходила собирать травы и ягоды для своих снадобий в самую глубь леса. Там-то она и нашла меня возле медвежьей берлоги. Теперь она в лес ни ногой, потому что все нужные травы произрастают в нашем саду-огороде.

Как и все в деревне, Мамочка твердит, что в лесу опасно, её главное дело в жизни – беречь меня от всех угроз и напастей. Я же только и мечтаю, чтобы она отпускала меня в лес хоть на чуточку дальше и я бы могла поразведать, что там и как. Но она ни в какую – говорит, а вдруг ты заблудишься, замёрзнешь или, того хуже, на тебя набросятся хищники, что водятся в чащах.

Вдруг я замечаю алый всполох на ветке дерева. Смотри-ка, ещё один упитанный, кругленький, как шарик, снегирь. Я улыбаюсь ему и сую руку в карман, где у меня всегда припасены для птиц семечки. Кладу их на раскрытую ладонь и издаю мелодичное печальное «фью-у», подражая его свисту.

Снегирь склоняет чёрную головку, переступает лапками вниз по ветке. Потом слетает ко мне на ладонь и трепещет крылышками.

– Янка!

У меня перехватывает дыхание. Чем угодно клянусь, он произнёс моё имя.

– Янка! – снова зовёт снегирь. – Янка-Медведь! Возвращайся в лес!

Таращусь на него, разинув рот. Я услышала всего лишь «фью-фью-у», но поняла смысл. Наклоняюсь к снегирю в надежде, что он просвистит мне что-нибудь ещё.

Но крохотные лапки уже резво взбегают по спинке моего нагольного тулупчика из шкуры северного оленя, и шустрый Мышеловчик, наша домашняя ласка, бросается с моего плеча прямёхонько на бедную птичку.

Снегирь успевает вспорхнуть с ладони за мгновение до того, как на неё пикирует Мышеловчик, во все стороны размётывая по снегу семечки. Зверёк обвивает своё длинное тельце вокруг моего запястья и, невинно глядя на меня, облизывается.

Я сердито смотрю в его глазки-бусинки и качаю головой:

– Не смей охотиться на птиц, когда я их кормлю. Тебе что, мышей дома мало?

Мышеловчик встряхивается, распушая свой мех, спрыгивает на землю и рыжей стрелкой мчится через заснеженный сад. В отличие от своих сородичей Мышеловчик не меняет на зиму мех с буро-рыжего на белоснежный, потому что зимует дома в тепле.

Мамочка стучит в окно кухни: «Хочешь сбитня?» В руке у неё моя любимая жёлтая кружка. От одного слова «сбитень» у меня теплеет на душе в предвкушении горячей медовой сладости.

Я оглядываюсь в поисках снегиря, но его и след простыл. Говорю себе, что мне только показалось, будто я поняла его свист, но сердцем чую, что нет, не показалось. Голые кроны деревьев перешёптываются, снег соскальзывает с ветвей, в его шорохах слышится что-то таинственное. Я чувствую властный зов леса, сейчас он манит меня куда сильнее, чем прежде. Где-то там, в тени между деревьями, таится правда о моём прошлом.

Моё сердце учащённо бьётся, в ногах нетерпеливый зуд. Топаю ботинками у порога и обмахиваю с тулупчика налипший снег, но дрожь беспокойства в ногах не унимается. Едва захлопнув входную дверь, я снова слышу снегиря, хотя его «фью-у» теперь доносится издалека.

– Янка-Медведь! Вернись в лес! Здесь твоё место!

Глава 2. Анатолий

Ближе к ночи появляется Анатолий. Борода у него заиндевела, в глазах плещется лунный свет. В радостном волнении я наблюдаю в расписанное узорами инея окошко, как он выпрягает из саней ездовых собак, заботливо их оглаживает, осматривает им лапы и даёт корма, называя по именам: Нюся, Баян, Пётр, Зоя. И только устроив их на ночлег в сарае, заходит в дом.

Огромный, как медведь, укутанный в оленьи шкуры и меха, Анатолий протискивается в дверь, пригибаясь под низкой притолокой. Но вот когда он, сбросив ворох зимней одежды, в изношенной рубахе навыпуск присаживается к огню, я вижу, что с нашей прошлой встречи он здорово отощал и постарел. Морщины вокруг серебристо-серых глаз залегли глубже, в клочковатой бороде прибавилось седых нитей – рубцы от давних ожогов на щеках Анатолия не дают бороде расти равномерными прядями. Зато улыбается он совсем как прежде, опуская голову и заливаясь алым, как грудка снегиря, румянцем.

Анатолий уже два месяца не показывал к нам носа, что для него не такой уж долгий срок. Иногда он пропадает по полгода и дольше, а может появиться и несколько раз за считаные недели. Я мечтаю, чтобы он почаще заглядывал к нам. Я сильно скучаю по нему, если он долго не приходит, и целыми днями гадаю, когда же он снова явится.

Анатолий живёт в лесу один, бирюком, как это называет Мамочка, кормится охотой и рыбалкой, а иногда ставит силки на мелкое зверьё. Наши деревенские не подозревали о его существовании, пока лет десять тому назад он не постучался к Мамочке, чтобы попросить мазь от ожогов. Хотя ожоги, полученные за пять лет до того в лесном пожаре, уже зарубцевались, Анатолий жаловался Мамочке, что они до сих пор болезненны и сильно зудят по ночам.

С тех пор Анатолий наведывается к нам хотя бы раз в год, а то и чаще. Иногда он остаётся переночевать и устраивается на полу возле очага, из-за чего наши деревенские сплетники дразнят Мамочку, что она завела себе сердечного дружка. В ответ она только смеётся – мол, где это видано, чтобы сердечный друг месяцами пропадал в лесной глуши. При этом глаза у Мамочки загораются ярче и широкая улыбка не сходит с губ.

– Ты совсем осунулся, можно подумать, с тех пор как мы виделись, у тебя маковой росинки во рту не бывало. – Мамочка наливает Анатолию горячего чаю с лимоном и пододвигает корзинку медовых пряников, покрытых белоснежной, как сугробы за окном, сахарной глазурью.

При своём малом росточке Мамочка умеет заполнить собой всё пространство, вдохнуть в него жизнь и энергию. Она всё время на ногах, снуёт туда-сюда и хлопочет вокруг нас – крепенькая, энергичная, непоседливая, точно стайка голубей.

Анатолий отпивает чай, откусывает пряник, и краски возвращаются на его бледное лицо:

– Да брось, нормально я ел, хотя на Дальнем-то Севере зимой шибко не разгуляешься, вот и усох чуток от тамошних морозов.

– Что разузнал? – спрашиваю я, и в предвкушении новой истории мурашки покалывают мне кожу. Анатолий не приходит из Снежного леса, не имея в запасе какой-нибудь истории.

Маленькой я принимала его байки за чистую монету, рассказывал ли он, как волчья стая охотится среди залитых луной снегов или как из чрева вулкана вылетают огненные драконы. Принесённые из лесной чащи – где нашли и меня! – его рассказы, по моему детскому разумению, содержали ключики к моему прошлому.

Теперь я понимаю, что истории Анатолия – не более чем небылицы. Мамочка достаточно просветила меня на этот счёт. И всё же мне хочется верить, что это правда, пока Анатолий рассказывает их и потом, глубокой ночью, когда ветви деревьев за моим окном серебрятся инеем, а мне не спится от мыслей, сколько секретов таит в себе лес.

Анатолий улыбается своей смущённой улыбкой и достаёт из недр глубокого кармана карту. Он бережно расправляет сгибы ветхой бумаги на низком столике, вокруг которого мы сидим, и я склоняюсь над картой в поисках новых пометок. Они каждый раз появляются на карте Анатолия, обозначая место, где начинается новая история.

– Вот ваша деревня, – Анатолий указывает на россыпь аккуратных домиков на южном краю карты, – а это твой дом. – Он обводит пальцем домик с двумя сердечками внутри.

Анатолий всегда проговаривает каждое обозначение, хотя я уже выучила их и могу по памяти нарисовать всю его карту. Но я совсем не против. Мне нравится, как звучит его мягкий голос на фоне потрескивающих в очаге поленьев, нравится наблюдать, как его заскорузлые пальцы уверенно скользят по изображённому на карте лесу.

К тому же это мой шанс самой отыскать на карте новые пометки. Иногда они обозначают что-то очень большое – например, полуразрушенный замок: он появился в прошлом году с легендой о медведе, который когда-то был человеком. А иногда что-то совсем крошечное – например, волчий коготь к сказке о том, как одна отважная малышка разогнала целую стаю волков. Об этом Анатолий рассказывал мне, когда я была такой же маленькой, как та девочка, и подарил тот самый, как он уверял, коготь. Я до сих пор храню его у себя под подушкой. Иногда от одного прикосновения к нему я чувствую прилив смелости, но бывает, что при виде этого хищно изогнутого чёрного крюка размером с мой большой палец мне хочется ещё плотнее закутаться в одеяла.

Я веду взглядом по карте вдоль узкой тропинки, которая змеится через лес на север. В зарослях деревьев таятся волки и росомахи, барсуки и медведи, змеи и белки. За первой из пяти хижин Анатолия тропа обрывается, и я перевожу взгляд на речку Серебрянку, усеянную плывущими льдинами.

– Избушка Яги опять на новом месте. – Я тыкаю пальцем в нарисованный среди сосняка домик на хлипких курьих ножках.

– Зима в этом году суровая выдалась, – угрюмо кивает Анатолий, – бедолага избушка так промёрзла, что у неё коленки полопались. Вскочила она среди ночи, и треск по округе пошёл, будто раскаты грома. Я хоть за тридевять земель был, и то услышал. А изба на юг как припустит, лапы по бережку речному тум-тум! А как отогрелась, в сосняке глухом схоронилась, где потеплее. Ох и заругалась на неё Яга! Ей-то, Яге, не по нраву соседство с живыми. Она только души мёртвых привечает.

– Ишь, что выдумал, души мёртвых, избы с курьими ногами. – Мамочка складывает на груди руки и укоризненно качает головой. – И зачем ты, Анатолий, забиваешь девочке голову всякими небылицами?

– Если я о чём и рассказываю, так оно и было. Почти всё, – тихо говорит Анатолий и смотрит на меня. Под его ясным взглядом мне хочется сказать ему, что я верю в правдивость его рассказов. Но вместо этого молча встаю из-за столика и беру с каминной полки продолговатую деревянную шкатулку, где храню любимую чернильную ручку и копию карты Анатолия. Я срисовала её, когда он приходил к нам в прошлый раз, и, хотя моя карта не такая точная, как его, всё равно горжусь ею. Разворачиваю карту на столике и старательно пририсовываю новую стоянку избушки.