Старший царевич, стиснув зубы, смотрит в прекрасные очи самой желанной женщины на свете. Нет ни брата, ни каюты маленького корабля, ни моря, ни небесного свода над ним. Есть лишь эти глаза. В них столько огня, страсти, желания – кощунственного, невозможного, почти непристойного. Но постепенно огонь вытесняет все. Разгорается, с треском пожирая все и вся. Выплескивается наружу. Тысячами тысяч жарких искр летят беспощадные стрелы. В языках пламени мелькают наконечники копий, алые от крови. Факелы, в которые они обращаются, поджигают дома. Те пылают высокими гребнями на шлемах сшибающихся бойцов. И не пламя уже трещит – то рушатся высокие стены, на которые еще ни разу не поднимался враг.

«И брани быть, и городам гореть, и женщины вина, а не богов, что сгинут и герои, и вожди…» – беззвучно шепчут губы Гектора.

Он крепко зажмуривается на мгновение, а когда вновь открывает глаза, морок исчезает. Приамид принимает решение.

Меч с шипением покидает ножны. В самый раз, чтобы успеть парировать отчаянный выпад кинжала. И когда это мальчишка успел достать его? Короткий удар рукоятью в висок – не как в бою, мозжа черепа, словно насмехаясь над крепкими шлемами. Легкий. Погружающий в блаженное беспамятство.

Парис безмолвным кулем валится обратно на ложе, еще хранящее тепло тел любовников. Миг – и клинок упирается в горло стоящей перед Гектором женщины. Той, что минуту назад казалась самой близкой, самой желанной, самой прекрасной. Самой любимой. И лютый страх волной поднимается из глубины ее синих глаз, навсегда стирая с лица облик Андромахи.

– Кажется, я разгадал загадку твоей красоты, дочь Леды, – он цедит каждое слово как проклятие. – А может, и правду говорят те, что утверждали: ты не родной по крови ни отцу, ни матери, и Тучегонитель зачал тебя с Немезидой, чьи родители – Ночь и Мрак? Но как бы ни было, а ни тебе, ни даже наделившей тебя этими чарами невдомек, что есть истинная любовь… И еще, ты права, царица Спарты: если боги решат что-то – в их власти добиться желаемого. Но я – не бог. И пока решаю я – войны не будет!

* * *

Сон плотен и призрачен одновременно. Сознание тонет в нем, словно в густом горном тумане. Пытается нащупать малейшую зацепку в реальности. И вновь с безмолвным криком срывается в бездонную пропасть ужасного видения, а голос нимфы Эхо раз за разом повторяет:

– И ты посмел?!. смел… смел…

– Да, могучий Менелай… лай… лай…

Ответ и впрямь звучит отрывистым и хриплым лаем, словно говорящему не хватает воздуха. Говорящему? Да ведь это ты сам отвечаешь страшному в своем гневе царю Спарты. Это твои губы с трудом выталкивают из горла слова, которые нельзя говорить. Которые нельзя не сказать:

– Я в твоей власти. Незваным пришел брат мой в твой дом. Незваным вхожу в него и я. Он – забрал. Я – возвращаю.

Яркая вспышка перед глазами – словно секира опустилась с размаха на гребень шлема. На мгновение взор застилает багровая пелена, а потом ты видишь.

Его руки связаны. Ее – свободны. Она смотрит на мужа с холодной отстраненностью, почти с презрением. Он – с бессильной яростью и испепеляющей ненавистью. Во взорах обоих – ни тени раскаяния, ни отзвука мольбы о пощаде.

Сын Атрея по-бычьи наклоняет голову, словно изучая всех вас. Ноздри его с шумом раздуваются, могучая волосатая грудь – признак гневливости мужа, – ходит подобно кузнечным мехам.

– Значит, – медленно падают в пустоту слова, – вы двое под видом торговцев три дня назад проникли в мой город?

– Да.

– Разведать?

– Да.

– И прошлой ночью отплыли домой?

– Да.

– Но алчному брату твоему, Гектор Приамид, сын и наследник правителя Трои, этого показалось мало? И он решил, не спрося твоего совета, похитить чужую жену? Чтобы унизить глупого царя Спарты. Показать всем, как он смешон и жалок.

– Ложь!!! – отчаянно кричит Парис, но смотрит он не на Менелая. Его отчаянный взгляд устремлен на ту, ради одной мимолетной колдовской улыбки которой не задумываясь предал все то, что составляло смысл его жизни. – Ты лжешь, слышишь?! Я не похищал этой женщины! Она пошла со мной по своей воле, ведь она никогда – никогда! – не любила тебя! Елена, – голос его падает до умоляющего, еле слышного всхлипа, – Елена, скажи же ему! Не молчи…

Но она молчит. Даже не поворачивает к любовнику головы – высоко вскинув подбородок, смотрит прямо в глаза мужа, застыв, подобно не вовремя оглянувшейся Эвридике. И в этом молчании, этом взгляде читается приговор.

«Довольно! Хватит!!!» – беззвучно кричишь ты, пытаясь ногтями, зубами, хоть чем-нибудь зацепиться за отвесные стены пропасти, чтобы замедлить полет. Но тщетно. И остается только смотреть.

Меч царя входит в живот Париса по самую рукоять. Кровь мощной струей омывает руку Менелая.

– Слышал ли ты, щенок, – с улыбкой, достойной младшей из Горгон, произносит тот, медленно проворачивая клинок в ране, – что молчание – золото?

Царь Спарты рывком высвобождает оружие. Брат опускается на колени, хрипит, пытаясь зажать ужасную рану. И падает лицом на мозаичные плиты портика.

– В своем ли я праве, царевич Трои? – вопрошает Менелай, поднимая окровавленную руку и глядя, как по ней пробегают отсветы пламени факелов.

– В своем, – слышишь ты свой твердый голос. – Кара настигла преступника, и она была…

– Жестокой? – смеются губы царя. Но не глаза.

– Справедливой.

Прости, брат!

– Справедливой… – медленно повторяет спартанец. – А справедливость – удел богов. Значит, убив твоего брата, я совершил деяние, угодное богам. Не так ли, храбрый Гектор?

Ты молчишь. Да Менелай и не ждет ответа.

– А что скажешь ты, жена моя? В силах ли правое мое дело перевесить твое, неправое?

И вновь – молчание.

Царь разжимает руку, и меч падает, звеня на мраморном полу.

– Тело не погребать. Бросить собакам. Этих – увести! – коротко приказывает Атрид и резко разворачивается всем корпусом, так, что короткий алый плащ за его спиной раздувается колоколом, чтобы миг спустя вновь облизать могучие плечи, точно лепесток огня. Или пригоршня крови. А сильные руки дворцовой стражи уже хватают тебя и трясут, трясут…

… – Царевич! Царевич, проснись! Спарта…

Ты дышишь, как критский пловец, нырнувший слишком глубоко за драгоценной жемчужиной и уже не надеявшийся подняться на поверхность. Сердце стучит отчаянно и неровно, и вернувший тебя в реальность матрос испуганно отшатывается, услышав сорвавшиеся с твоих губ слова:

– Слава богам, это был только сон! Проклятие богам – только сон!..

* * *

Душная ночь. Луна-охотница смотрит с небес, будто прицеливаясь. Кажется, еще миг, и ее леденящий луч стрелой сорвется с невидимой тетивы. Устремится вниз. Найдет цель, как бы она ни пряталась. А может – уже нашел? Нашел, и теперь скользит по лицу раскинувшейся на ложе женщины. По чудным локонам, выбившимся из прически. По распахнутым глазам. По зубам, жемчужинами блестящими меж приоткрытых кораллов губ.

Ее муж сидит за столом, спиной к ложу, раз за разом выводя пальцем в лужице разлитого вина одно единственное слово:

«ΚΑΛΛΊΣΤΗ»^[3]

Лоб правителя Лаконии нахмурен, губы сжаты, а глаза чуть прищурены и пристально смотрят в одну точку, как будто он решает сложнейшую задачу. Впрочем, может, так оно и есть?

– Мой царь. Мы привели троянца…

– Хорошо. Теперь оставьте нас. И чтобы никто не входил сюда до тех пор, пока я не позову… Почему вы медлите? Или боитесь, что ваш царь не справится со связанным?

Когда стихает стук сандалий удаляющихся воинов и покои вновь погружаются в тишину, Менелай делает странное. Он берет лежащий на столе широкий кинжал, подходит к пленнику и одним ударом разрезает ремни, стягивающие тому руки. А потом перехватывает кинжал за острие и протягивает троянцу рукоятью вперед. Но пленник не спешит принять оружие или хотя бы размять затекшие кисти. Его чуть расширенные в изумлении и ужасе глаза неотрывно смотрят через плечо царя туда, в глубину покоев, на ложе. И царь знает об этом. Он разжимает пальцы, и кинжал падает под ноги троянца, а сам тоже обращается взглядом к единственной любви своей жизни. А может – просто не хочет, чтобы пленник видел в этот миг его лицо.

– Я не хотел ее убивать. Я любил ее. Так любил… Ты мне веришь?

– В то, что любил? Верю.

Усмешка горька, как желчь:

– Мне говорили, что царевич Трои отважен. Теперь я вижу, что он еще и учтив, сдержан и благороден. Твой голос почти не дрожит, и ты даже не сделал попытки нагнуться за кинжалом, я знаю. Хотя должен бы понимать: наверное, такого шанса не только спасти свою жизнь и бежать, но еще и поквитаться со мной тебе больше не представится. Радуйся, троянец! Ты и впрямь отважен.

Менелай делает несколько шагов. Резко, совсем как тогда, во сне Гектора, оборачивается.

– А вот мне – страшно, богоравный. Будь она просто моей женой, будь просто чьей-то дочерью или сестрой – неважно, чьей, неважно, сколько драгоценного ихора в ее жилах…

– Но она такая одна, – чуть склоняет голову пленник. – Символ объединения Ахайи. Та, из-за обладания которой чуть не разразилась великая война…

– Лучше бы она разразилась! – перебивает Менелай, до хруста суставов переплетая пальцы. – Лучше бы вы увезли ее туда, в свой город. Тогда я собрал бы великую рать и пришел бы за ней не как обманутый муж, жалкий в своем позоре, но как гневный владыка, явившийся покарать нечестивцев. Я сразил бы похитителя прямо у ворот крепкостенной Трои в честном бою, я обрушил бы ее стены и взял то, что мне причитается, по праву сильного… По праву войны!

– Войны?! – тоже повышает голос троянец. – Еще вчера я был готов к ней, нет, я жаждал ее куда сильнее, чем ты! Не думай, что пара ночей, проведенных в твоей тюрьме, поколебала мою решимость. Но теперь… какой теперь в ней смысл?! Именно поэтому я стою сейчас перед тобой, Менелай, сын Атрея, полностью в твоей власти. Именно поэтому не нагнулся за твоим кинжалом, хотя от ненависти к тебе трепещет каждый мой волос, женоубийца. Так подними его сам и закончи начатое, я готов!

– Нет, царевич, – качает головой спартанец. – Твоей крови не будет на моих руках. Как нет и ее, – он усмехается. – Эринии не потревожат мой покой, хотя еще прошлой ночью я готов был убить жену. Сжать ее тонкую шею и глядеть, глядеть в эти прекрасные глаза, не отрываясь, пока в них окончательно не погаснет жизнь. Но прежде я должен был задать Елене вопрос и услышать ответ на него. Горкий^[4] мне свидетель, если бы она сказала, что любит меня, что выбрала тогда из всех прочих женихов по любви, а Парис был лишь слабостью, неожиданной вспышкой похоти или кратким помрачением рассудка…

Менелай закрывает лицо руками.

– Сначала я подумал: она поняла, что не сможет обмануть меня… на этот раз. Когда я вошел в спальню, она лежала вот так же, как сейчас. Такая прекрасная… Такая холодная… И в пузырьке, который выскользнул из ее пальцев, было вполне достаточно пахнущей миндалем смерти для того, чтобы попытаться догнать ее там, куда она сбежала – вновь сбежала от меня. Но я не смог, хотя, может быть, так было бы лучше для всех. А потом…

– А потом?! – страшным эхом откликается троянец.

– А потом я склонился над лицом своей жены, чтобы в последний раз поцеловать ее губы, и не ощутил на них запаха яда. И тогда я заглянул в ее глаза.

* * *

В глазах у мертвой женщины нет ни обреченности, ни решительности, ни счастья освобождения. В них застыл лишь ужас, исказивший прекрасные черты. А на самом дне, словно тонкая паутинка утреннего тумана, тающего под лучами солнца, дрожит образ… тень… – два серых крыла. Да, в покоях едва уловимо пахнет хищной птицей. И Менелай тут же вспоминает, какая птица способна летать по ночам.

Мгновенно протрезвев, будто и не пил два дня напролет неразбавленное, царь Спарты выбегает из покоев, громким голосом призывая стражу. Хотя и понимает, что опоздал. Но даже он не догадывается насколько.

«Почему ты так смотришь на меня, Прокл? Тебе непонятен приказ?»

Молчание.

«Приведи сюда царевича Трои. Немедленно!»

Молчание.