Марк хотел, чтобы мы подружились, и делал для этого все. Мы с Алей и за компанию с Лизой пили почти каждые выходные. Гуляли по ночам, качались на качелях, смеялись и орали песни. Но среди наших песен то и дело вклинивались – сперва как бы невзначай – небрежные едкие фразы. И тут же испарялись. Я не могла понять, показалось мне или нет, и словно сходила с ума. Шутки Али и Лизы звучали безобидно лишь на первый взгляд, – но в тот момент, когда мне все же становилось обидно, уже было поздно говорить об этом.

Однажды мы залезли на крышу заброшенного долгостроя в центре города, чтобы выпить там вискаря из фляжки Марка. Оттуда открывался романтичный вид на покосившиеся деревянные дома. Мы пробирались как можно более бесшумно: территория охранялась. Наконец мы оказались на крыше и Аля, глотнув из фляжки, сказала:

– Нина, прыгать-то не будешь, я надеюсь? Мне Марк рассказывал, как ты однажды по пьяни грозилась прыгнуть с балкона! С третьего этажа, ха-ха-ха! Здесь-то повыше будет!

– Нинусь, я такого не говорил, она сочиняет, как всегда. – Марк шутливо поставил Але легкий щелбан. Та отмахнулась от него своими длинными руками.

Я по-идиотски захихикала. Но нас прервал голос сторожа, долетающий откуда-то с нижних этажей:

– Кто тут шляется нах? Малолетки сраные! Найду – в жопу дробь высажу!

Аля и Лиза заржали нарочито громко, сардонически – как злодейки из детских мультиков.

– И девки здесь! Вы-то куда? Ну, держитесь!

Мы с хохотом полетели вниз по лестнице. Инцидент был исчерпан.

Кроме прочего Аля и Лиза постоянно многозначительно переглядывались при мне, и это можно было интерпретировать по-разному. Я, конечно, убеждала себя, что Аля и Лиза – отличные девчонки, что они не желают мне зла, и нельзя быть такой подозрительной.

– Объявляю заседание клуба девушек Марка открытым! – провозгласила Лиза на весь зал нашей маленькой потайной рюмочной, находившейся возле музыкального училища. После Лиза налила себе водки из запотевшего графина.

– На повестке дня вопрос: что дарить Марку в его скорый день рождения. Нина, есть варианты?

– Ну… я ему футболку Pink Floyd купила.

– Pink Floyd лучше мне подари. А ему найди с The Cure, он их больше любит, – ухмыльнулась Аля. – Правда, из интернета долго идти будет – поздно уже, не успеешь. Эх ты. Скоро он тебя разжалует.

– Подари ему трусы! – гогочет Лиза. – Всегда пригодятся. Только не банальщину. Он любит с рисунком.

– Я, например, дарила с мухоморами.

– Я видела!

Они снова по-злодейски заржали хором. После встречи я написала Але, что мне было не слишком-то приятно все это выслушивать.

«А че такого? Мы же не групповуху тебе предлагали».

Я швырнула айфон в стену, и он разлетелся на осколки. Его было не склеить, как и наши отношения с Марком, которые еще даже не начали толком склеиваться. Кончилось все тем, что Марк заявил: после училища он собирается поступать в питерскую консерваторию, так как хочет к определенному профессору. Если я не поеду вслед за ним, нам придется расстаться.

Я знала, что поеду только в Москву – поступать в магистратуру на философский факультет МГУ. Учеба в моем вузе казалась мне поверхностной и бесполезной – все эти тексты про колхозы в ГДР из устаревших учебников и переводы про кораблестроение, с которым я вряд ли когда-нибудь столкнусь, осточертели. Мне нравились только теоретические предметы: грамматика, лексикология, стилистика, история немецкого языка. Изучая лингвистику в иркутском инязе, я хотела копать дальше: поняла, что меня интересуют глубинные вопросы языка, затрагивающие само бытие, и что вся наука в какой-то момент упирается в философию. Друг-философ позвал меня послушать защиту знакомого аспиранта, и я загорелась идеей тоже однажды написать диссертацию.

Чтобы никому не было больно, я решила просто постепенно свести наши с Марком встречи на нет и заняться делами и подготовкой к поступлению.

Думая о том, где жить в Москве, я, конечно, вспомнила об отцовской однокомнатной квартире на северо-западе Москвы. Узнав о моих планах насчет МГУ, он воодушевился и разрешил мне там жить. Когда я перееду в Москву, мечтала я, в первую очередь сниму огромную тяжелую картину с ангелочками, которую папа повесил прямо над диваном. Вместо нее – почему бы и нет? – я лучше повешу репродукцию «Черного квадрата». Эта комната, в которой я уже как-то бывала, казалась строгой, консервативной, геометричной. Оранжевые обои, тяжелая, угловатая мебель. Совсем не то, что моя иркутская девичья спаленка с нежно-розовыми стенами и шторами в цветочек. Как жаль будет ее покидать, ведь она так много знает и говорит обо мне, а та комната ничего не знает и не говорит. Но я вдохну в нее свой дух, обживусь в ней.

Чтобы не забыть сольфеджио, нужно будет купить цифровое пианино. В моей иркутской комнате стояло старое советское пианино, которое мы с Марком спасли от вандализма. Наши друзья из учла однажды устроили летний перформанс: привезли пианино на набережную, немного поиграли на нем для прохожих, а потом бросили прямо на улице. Чтобы забрать его домой, я три часа дожидалась грузчиков на жаре. На этом пианино я разучивала первую гимнопедию Сати и первую прелюдию из «Хорошо темперированного клавира» Баха, но отказалась от идеи перевезти его в Москву.

Еще в той московской квартире ничтожно мал книжный шкаф, придется что-то придумать. Но хуже всего ангелочки, они мне просто покоя не дают. Хочется поскорее переехать и снять их. Единственное, из-за чего было по-настоящему жаль покидать Иркутск, – это расставание с котом Моцартом, которому было уже восемнадцать лет. Кусачий толстый кот в глубокой старости стал ласковым и легким. Моцарт был другом моего детства. Я понимала, что больше его не увижу.

Глава 2

В начале последнего учебного года в учле моя одногруппница, работавшая в хоре Иркутской филармонии, спросила, не хочу ли я пойти к ним в первые сопрано. На тот момент я и сама размышляла о том, на какую бы работу устроиться, чтобы скоротать год в Иркутске и набраться опыта, – в том числе просматривала вакансии в центре занятости. В тот же вечер я пошла в филармонию на прослушивание, и меня взяли. Педагог по вокалу пришла в ярость и заявила, что я бесповоротно испорчу голос, так как сольное пение очень отличается от хорового. Мне было плевать, я хотела работать.

У хористов есть излюбленная поговорка: «Я работаю в хору: все орут, и я ору». Работа была на полставки: пять-шесть вечеров в неделю по два часа. Платили всего десять тысяч, но родители, обрадовавшись моей самостоятельности, продолжили давать мне деньги. В хоре я сразу же заслужила хорошую репутацию. Я никогда не опаздывала, не болтала на репетициях, не указывала соседкам на их ошибки, не спорила с хормейстершей, не отвлекалась и вступала вовремя, по руке. Смотрела только в ноты. Хормейстер была коварная женщина: за улыбкой и кошачьими манерами скрывался безжалостный авторитаризм, и время от времени она рявкала на весь хор в профилактическом порядке. Но меня не ругали, потому что я пела чисто. Вместе с другой девочкой мы тянули все первое сопрано.

Мы исполняли разную хоровую музыку: от кантат Баха до гимна демократической молодежи; от оперных хоров Верди до современных экспериментальных композиторов, в чьей музыке не было даже тональности. Хор пел чаще всего а капелла, но изредка мы давали концерты с оркестром. На моей первой репетиции с ним мы пели «Магнификат» Баха.

В Иркутской филармонии кресла были обиты голубым велюром, а стены – покрашены в голубой цвет. Тяжелые голубые шторы сдерживали яркий уличный свет и звон трамваев. Но порой, когда оркестр играл на piano или делал драматическую паузу, пробивался назойливый звон. И когда я увидела нашего нового дирижера, в моей голове будто прозвучал тот звон, перебивая плавную музыку мыслей. Отныне звон преследовал меня постоянно. Иногда он становился резким, заставляя меня вздрагивать.

Это был высокий человек в клетчатом пиджаке. Непослушные светлые волосы напоминали одуванчик, глаза скрывались за круглыми очками в тонкой золотистой оправе. Дирижер был мне незнаком. Девочка рядом со мной – на подставке, где размещался хор, – шепнула, что он окончил Московскую консерваторию и его недавно пригласил худрук нашей филармонии. Я задержала взгляд на лице дирижера. На вид ему было тридцать – тридцать пять лет. Прозрачная кожа с синеватыми венками, прозрачные зеленые глаза со светлыми ресницами. Внешность слегка портили желтоватые зубы: как и все музыканты оркестра, он, по всей видимости, много курил. Его крупную фигуру было хорошо видно даже из дальних уголков сцены – управляя оркестром, он как бы возвышался над ним. Может, я бы не обратила на него внимания, не будь у него в руках палочки. А может, и обратила бы, да, скорее всего, обратила бы.

Дирижер вдруг строго посмотрел на меня, и мы пересеклись взглядами. Я не отводила глаз от его лица, пытаясь понять, кого он мне напоминает. Лицо было сосредоточено и почти мрачно, когда ему не нравился звук, но, добившись идеального тона, он расцветал. Я наблюдала эти метаморфозы с интересом и легким удивлением.

После репетиции я спустилась со сцены в артистическую и прочитала его имя в списке артистов оркестра, висящем на стене. Нового дирижера звали Влад Б. Имя Влад было значимым для меня: так звали мою первую настоящую любовь. Это было больше, чем звон: меня словно переехал трамвай и отрезал голову. Есть известная пьеса Теннесси Уильямса «Трамвай “Желание”». То, что я почувствовала, было, несомненно, желанием.

Лежа в темноте на кровати, я продолжала думать о том, кого напоминает мне лицо Влада Б. Перебирала в голове варианты, будучи уверенной, что уже где-то встречала его. Я нырнула в сон и оказалась на кладбище возле моего старого дома, где мы когда-то гуляли с Кащеем, Тьмой и другими юными готами. Я шла между могилами и слышала голоса из-под земли. Мертвые ругались, шутили, зубоскалили, как в рассказе Достоевского «Бобок», и совершенно меня не пугали. К тому же во сне кладбище заливал яркий солнечный свет, и оно выглядело очень радостно. Знакомая тропинка вывела меня к могиле молодого красивого бортрадиста – у этого памятника я плакала после ссоры с мамой, когда она узнала, что я больше не девственница. Я пыталась разглядеть лицо на керамическом овале и надпись, но во сне все выглядело размытым.

Сон окунул меня в ностальгию – я очень любила гулять на кладбище в бытность готом, но мы давно переехали в другой район, и теперь я видела его лишь из окна маршрутки. После пробуждения мне захотелось тут же побежать на кладбище и навестить давно забытого друга. Быстро позавтракав и обмотав шею легким шарфом, я побежала вниз по лестнице, словно на зов. Кладбище звало меня, оно меня ждало.

Оказавшись у заржавевших главных ворот, я будто бы лицом к лицу встретилась с тишиной. Казалось, звуки оживленной трассы замолкали, столкнувшись с этими воротами. Входя, я подумала, что кладбище необычайно красиво осенью. Кривые тощие березы напомнили мне рыжих женщин Шиле, замерших в бесстыдных позах. А те березы, что были поизящнее и стояли в ряд, походили на высоких девушек-ангелов с картины Фердинанда Ходлера «Избранный».

Я помнила дорогу. Пройти по главной тропинке до большого дерева на перекрестке, свернуть налево. Если во сне ослепительно светило солнце, то в реальности стоял пасмурный день. В глубине кладбища виднелся высокий крест – я узнала это место. Все было таким же, как много лет назад. Радость ностальгии охватила меня: захотелось прыгать, кружиться и танцевать, несмотря на самое неподходящее место.

Керамический овал с красивым гордым лицом не изменился. У подножия могилы стояли маленькие пыльные лампадки. Эпитафия: «Любимому мужу, отцу и сыну». Ему было ровно тридцать лет. Покойного звали Владислав – как я могла забыть это?

Я смотрю на его пухлые, словно накрашенные помадой, губы, и вижу, как они растягиваются в ответной улыбке, а темный лик светлеет. Так же просветлело лицо Влада Б., когда он добился нужного звучания у хора и оркестра. Бортрадист рад мне.