Пэм Гудвин: Мрачные ноты

Copyright © 2016 Pam Godwin

© Ковалева Е., перевод, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1
Айвори

Нищета.

Раньше было не так тяжело.

Возможно, потому что я плохо помню свое детство. Потому что тогда я была счастлива.

Теперь все, что осталось, – это боль, крики и неоплаченные счета.

Я мало что знаю о мире, но убеждена, что гораздо труднее смириться с тем, что ты никому не нужна и несчастна, чем остаться без еды.

Желудок сжимается все сильнее. Может, если меня стошнит перед выходом из дома, я перестану так сильно нервничать и начну мыслить ясно.

Вот только я не могу позволить себе терять калории.

Я делаю глубокий вдох, убеждаясь, что пуговицы на моей самой красивой рубашке на месте, а внушительных размеров грудь по-прежнему скрыта. Юбка длиной до колен сидит на мне сегодня лучше, чем при примерке в комиссионном магазине, а балетки… Проехали. Я ничего не могу поделать с потрескавшимися подошвами и потертыми носами. Это единственная обувь, которая у меня есть.

Я выхожу из ванной комнаты и на цыпочках пробираюсь через кухню, расчесывая дрожащими пальцами волосы. Мокрые пряди падают мне на спину и пропитывают рубашку. Вот черт, просвечивает ли бюстгальтер сквозь влажную ткань? Нужно было зачесать волосы наверх или высушить их, но на это нет времени, и я снова начинаю паниковать.

Господи, мне не стоит так волноваться. Сегодня всего лишь первый день школы. Их у меня было много. Вот только это мой выпускной год.

Год, который определит всю мою дальнейшую жизнь.

Одна ошибка, средний балл аттестата, далекий от идеального, нарушение дресс-кода, малейший проступок перетянут внимание от моего таланта к бедной девушке из Тримейя. Каждый мой шаг по осуждающим мраморным коридорам академии Ле-Мойн – это стремление доказать, что я более многогранна, чем та девушка.

Ле-Мойн – одна из самых признанных, элитных и дорогих школ исполнительского искусства в стране. И это безумно пугает. Не имеет значения, что я лучшая пианистка в Новом Орлеане. С первого года обучения администрация академии искала повод исключить меня, чтобы занять мое место учеником не только талантливым, но и способным вносить значительные финансовые пожертвования.

Вонь застоявшегося табачного дыма возвращает меня к реальности. Я щелкаю выключателем на кухне, освещая груду раздавленных пивных банок и пустых коробок из-под пиццы. Раковина завалена грязной посудой, по полу разбросаны окурки, и что это, черт побери, такое? Я наклоняюсь над столешницей и, прищурившись, разглядываю остатки гари на ложке.

«Вот же мудак!» Мой брат использовал нашу лучшую посуду, чтобы ширнуться? Кипя от злости, я хватаю ложку и выбрасываю ее в мусорное ведро.

Шейн утверждает, что не может оплатить счета, но безработный ублюдок всегда находит деньги на выпивку и наркотики. И не только это: когда я ложилась спать, кухня была безупречно чистой, не считая покрывающей стены плесени и отслаивающегося от столешниц ламината. Черт возьми, это ведь наш дом! Единственное, что у нас осталось. Они с мамой понятия не имеют, что мне приходится терпеть, чтобы мы могли вовремя платить взносы по ипотеке. Надеюсь, они никогда этого не узнают, ради их же блага.

Мягкая шерстка касается ноги, и я опускаю взгляд на пол. Огромные золотистые глаза на рыжей полосатой мордочке смотрят на меня снизу вверх, и напряжение в плечах мгновенно улетучивается.

Шуберт задирает свою лохматую мордочку и, подергивая хвостом, трется о мою ногу. Он всегда знает, когда я нуждаюсь в ласке. Временами мне кажется, что он единственная любовь, оставшаяся в этом доме.

– Мне пора идти, малыш, – шепчу я, наклоняясь, чтобы почесать его за ушком. – Будь хорошим котиком, ладно?

Я достаю последний ломтик бананового хлеба, который спрятала в глубине кухонного буфета, радуясь, что Шейн его не нашел. Заворачиваю хлеб в бумажное полотенце и пытаюсь как можно тише пробраться к входной двери.

Наш ветшающий дом шириной в одну комнату, а длиной в пять. В нем нет коридоров, все комнаты переходят одна в другую, а двери расположены таким образом, что если бы я стояла на задней веранде с дробовиком и выстрелила по входной двери, то не задела бы при этом ни одну стену.

Но я могла бы задеть Шейна. Умышленно. Потому что он гребаная обуза и ничтожество, попусту растрачивающее свою жизнь. А еще он старше меня на девять лет, весит на сто пятьдесят фунтов больше и мой единственный родной брат.

Столетние деревянные полы скрипят под ногами, и я замираю, затаив дыхание, в ожидании пьяных воплей Шейна.

Тишина. «Спасибо тебе, Господи».

Прижав завернутый хлеб к груди, я прохожу сначала через мамину комнату. Полчаса назад, еще не до конца проснувшись, я прошаркала в темноте через нее в ванную. Но теперь, с включенным на кухне светом, который проникает через дверной проем, фигура на ее кровати отчетливо напоминает человеческую.

От удивления я застываю на месте, стараясь вспомнить, когда видела маму в последний раз. Две… три недели назад?

Сердце начинает трепетать. Может, она вернулась домой, чтобы пожелать мне удачи в первый учебный день?

Тремя тихими шагами добираюсь до ее кровати. Прямоугольные комнаты тесные и узкие, но потолки поднимаются на двенадцать футов, а то и выше. Папочка любил говорить, что скатная крыша и вытянутая планировка были вентиляционной конструкцией, призванной обеспечить непрерывный поток его любви.

Но папочки больше нет, и теперь здесь гуляет сквозняк от оконных рам, разнося по дому затхлый запах разложения.

Я наклоняюсь над матрасом, стараясь рассмотреть в тени мамины коротко стриженные волосы. Вместо этого меня встречает горький запах пива и травки. «Ну конечно». По крайней мере, она одна. Я вовсе не горю желанием встречаться с очередным мужиком, с которым она уже месяц как путается.

Стоит ли ее будить? Инстинкт подсказывает мне не делать этого, но черт побери. Мне так не хватает материнских объятий.

– Мама? – шепчу я.

Бугор на кровати шевелится, и из-под одеяла раздается низкий стон. Мужской и до ужаса знакомый.

По спине пробегает холодок, заставляя отпрянуть назад. Почему лучший друг моего брата в постели моей матери?

Лоренцо резко вскидывает мощную руку и хватает меня за шею, притягивая к себе.

Я роняю хлеб на пол в попытке оттолкнуть его, но он сильный, отвратительный и никогда не понимающий слова «нет».

– Нет. – Я все равно сопротивляюсь, повышая от страха голос, в ушах бешено стучит пульс. – Прекрати!

Он валит меня на кровать лицом вниз, приминая своим потным телом и обдавая пивным перегаром. Я задыхаюсь под его весом, его руками… О боже, у него эрекция. Он тычет ею в мой зад, задирая юбку, а его тяжелое дыхание царапает мои уши.

– Слезь с меня! – Я дико извиваюсь, хватаясь пальцами за одеяло, но все тщетно. – Я не хочу. Пожалуйста, не надо…

Он закрывает мне рот ладонью, заставляя замолчать, а вес его мощного тела сковывает мои движения.

Мое тело немеет и обмякает, превращаясь в холодную безжизненную оболочку. Я позволяю своему сознанию ускользнуть туда, где чувствую себя в безопасности, к тому, что люблю. Всем своим существом погружаюсь в таинственную атмосферу атонального ритма и легких ударов по клавишам. «Соната № 9» Скрябина. Я представляю, как под моими пальцами рождается отрывок этого произведения, слышу эту навязчивую мелодию и чувствую, как каждая вибрирующая нота затягивает меня все глубже в черную мессу. Все дальше из спальни. Дальше от моего тела. Прочь от Лоренцо.

Он подсовывает руку под мою грудь, сжимая ее, и тянет за рубашку, но я теряюсь в диссонирующих нотах, усердно воссоздаю их в своем воображении, чтобы отвлечься от происходящего. Он не может причинить мне боль. Только не здесь, где существует моя музыка. Больше никогда.

Он сдвигается, просовывая руку мне между ягодиц, под трусики, и грубо ощупывает анус, который после его приставаний всегда кровоточит.

Созданная мною соната рассыпается на отдельные ноты, и я лихорадочно пытаюсь собрать аккорды воедино. Но его пальцы неумолимы, вынуждая меня терпеть эти невыносимые прикосновения, его ладонь заглушает мой крик. Я задыхаюсь и отчаянно брыкаюсь, задевая ногой лампу на прикроватной тумбочке, и она с грохотом падает на пол.

Лоренцо замирает, сильнее зажимая мне рот рукой.

Над моей головой раздается громкий стук, от которого вибрирует стена. Это Шейн бьет кулаком из своей комнаты, и от этого у меня кровь стынет в жилах.

– Айвори! – орет он за стеной. – Ты, мать твою, разбудила меня, никчемная гребаная сука!

Лоренцо резко соскакивает с меня и пятится назад к дверному проему кухни, попадая в луч света. Черные этнические татуировки покрывают всю его грудь, а мешковатые спортивные штаны низко свисают с узких бедер. Непритязательный человек мог бы счесть его накачанное тело и выразительные латиноамериканские черты привлекательными. Но внешность – всего лишь оболочка души, а его душа прогнила насквозь.

Я скатываюсь с кровати, одергиваю юбку и хватаю с пола завернутый в полотенце кусок хлеба. Чтобы добраться до входной двери, мне придется проскочить через комнату Шейна, а затем через маленькую гостиную. Может, он еще не вылез из кровати.

С трепещущим сердцем бросаюсь в непроглядную темноту комнаты Шейна и… Ой! Врезаюсь в его обнаженную грудь.

Предвидя реакцию брата, я уворачиваюсь от его кулака, но он впечатывает мне пощечину другой рукой. Удар настолько сильный, что я отлетаю обратно в мамину комнату, а он следует за мной, его глаза затуманены алкоголем и наркотиками.

Подумать только, раньше он был похож на папу. Но это было давно… С каждым днем светлые волосы Шейна редеют все больше, щеки все глубже впадают в болезненно-бледное лицо, а живот все больше нависает над этими нелепыми спортивными шортами.

Он не занимался спортом с тех пор, как ушел в самоволку из морской пехоты четыре года назад. В тот год наша жизнь полетела ко всем чертям.

– Какого… хрена… – рычит Шейн мне в лицо, – ты будишь этот чертов дом в пять, мать твою, утра?

По сути, уже почти шесть, и мне нужно еще кое-куда забежать перед сорокапятиминутной поездкой до школы.

– Мне надо в школу, придурок. – Несмотря на леденящий душу страх, я выпрямляюсь, расправляя плечи. – А тебе стоило бы спросить, почему Лоренцо спит в постели нашей матери, почему он лапает меня и почему я кричала, чтобы он остановился.

Я следую за взглядом Шейна, который смотрит на своего друга. Выцветшие чернила татуировок, едва различимых под темной тенью бакенбард, покрывают лицо Лоренцо по бокам. Но недавно набитая надпись на его горле такая же черная, как и его сверкающие злобой глаза. «Уничтожу», – гласит она. И по его взгляду я понимаю, что это обещание.

– Она снова ко мне приставала. – Лоренцо смотрит на меня с неприкрытым злорадством. – Ты же знаешь, какая она.

– Это полная чушь! – Я поворачиваюсь к Шейну с мольбой в голосе. – Он не оставляет меня в покое. Как только ты отворачиваешься, он срывает с меня одежду и…

Шейн хватает меня за шею и толкает лицом в дверной косяк. Я пытаюсь увернуться, но он настолько силен в своей ярости, что я врезаюсь в острый угол.

Губу пронзает резкая боль, и, почувствовав вкус крови, я задираю подбородок, чтобы не запачкать одежду.

Он отпускает меня, глядя осоловелым взглядом из-под отяжелевших век, но его ненависть вонзается в мое тело подобно острому кинжалу.

– Если ты еще хоть раз выставишь напоказ свои сиськи перед моими друзьями, я их отрежу к чертям собачьим. Усекла?