– Скоро свидимся, – Витюгин позволил себе обнять ей, осторожно, опасаясь, что если не осторожно, то он проснётся. Сколько уже раз было, что просыпался и лежал, пялясь в потолок, маясь невозможностью вернуться туда, в правильный момент?

Пусть даже те, предыдущие сны, были блёклыми и пустыми по сравнению с нынешним.

– Не говори так.

– Это правда. Я ж никогда тебе не врал.

– Кроме одного раза.

– Я верил, что ты поправишься. Что… знаешь, я ни о чём не жалею. Я хотя бы попытался. А потом… у всего есть цена. И у моей глупости тоже. Хотя это не глупость. Это отчаяние. Но я бы ничего не стал менять, если бы вдруг вернулся. Понимаешь? Да и сейчас… я бы душу продал, чтобы тебя вернуть.

– Ты её и продал.

– Но вернуть тебя не получилось. А так… да. Наверное. Предчувствие такое… скоро меня уберут. Всех тут… этот сон, он ведь неспроста, верно?

Хорошо, что сон. Можно говорить спокойно, не опасаясь, что служба безопасности разговор запишет.

– И значит, эксперименты пошли не так, как им хотелось. И значит, скоро всю эту богадельню свернут. И тех, кто ставит опыты. И тех, на ком… я стал сволочью, Насть.

– Стал.

– И ты меня больше не любишь?

– Дурак ты, Витюгин.

– Дурак… теперь понимаю… дурак. Надо было что-то сделать, наверное… только сперва я думал, что ты вылечишься. Потом… потом всё не мог поверить, что тебя нет. Это ведь нечестно!

– Не кричи, – Настасья прижала палец к его губам.

– Я как-то… завис, что ли. Вроде и понимаешь, а принять никак не получается. И такая тоска, что… я тот год почти и не помню. Даже больше, чем год, если так-то… туман. Мне говорят. Я делаю. А что делаю. Для чего. И где? Какая разница? Тебя ведь нет, а остальные…

Настасья всегда умела слушать. И сейчас гладит по волосам, утешая, хотя с чего бы. Это она умерла. А он вот жив. И плачется, жалуется на жизнь.

– А там… отходить начал. Соображать… и толку? Замазан ведь по самое не балуй… и куда? Как соваться? Они словно почуяли. Меня в город выпускать перестали. Хотя я и не особо стремился. Здесь жильё неплохое. Мне… впрочем, ерунда это всё. Скажи, Насть, что мне делать? А? вот сейчас? Я могу, наверное… диверсию не устрою, всё же умения не те. И знания тоже не те. Но что-то же могу?

– Я в тебя верю…

Ещё бы ему самому в себя поверить.

– Я трус.

– Трус, – согласилась Настасья.

– И сволочь, если в этом всём участвовал. Ничего ведь не пытался сделать…

– А врать ты так и не научился.

– Но…

Она поцеловала его. Нежно, прощаясь.

– Не уходи, – Витюгин поймал её за руки. – Пожалуйста, не бросай меня… пожалуйста.

– Мы встретимся, – Настасья коснулась лица и от её пальцев стало горячо. – Обязательно… я буду ждать. Даже если вечность.

Он открыл глаза, ничуть не удивившись, что даже наяву продолжает ощущать её прикосновение. Бухало в груди сердце. Во рту пересохло. А ещё… ещё не отпускало чувство, что сон – это не совсем сон.

– Витюгин! – дверь распахнулась. – Ты тут?

– Чего… – он с трудом сел. Голова тотчас разорвалась болью, и та была столь сильной, что его скрутило, вывернуло на ковёр. – Что за…

– Живой, – крикнул Пешняков. – Так, давай… опирайся. И пошли, потихоньку…

– Что тут…

– А кто его знает, что тут… мы приехали, а тут… небось, умники опять где-то что-то недокрутили и накрыло…

Умники?

О да, умники… отчёты шли по внутренней сети, которую Витюгин сам и настраивал. И отчёты он поглядывал, и записи там, где поле позволяло камерам худо-бедно работать. И отправлял дальше. И копию зачем-то оставлял. Тогда ещё не понимая, зачем.

Просто вот. По привычке.

Работа…

Работа-работа…

Снаружи приплясывал рыжий Владик, которого взяли полгода тому, якобы в помощь, но скорее всего смену готовили. Владик был молод и голоден, и хотел красивой жизни, которую ему обещали. Вот только пока он не настолько увяз, чтобы допускать его к местным секретам.

Дело времени.

– Охренеть… ну у тебя и видон, – Владик подставил плечо. – У тебя кровь идёт!

– Да? – Витюгин потрогал нос. И вправду кровил. – Ничего. Это… не помню ничего.

– Ха, никто ничего не помнит. Пошли к доктору.

– Да нет. Сейчас перестанет.

– Всех велено. Ты это…

– Погоди, – Витюгин запнулся и едва устоял на ногах. – Сейчас. Продышусь… сидел… смотрел… камеры писали. На третьем участке… пошла… рябь пошла… сбой.

– На третьем? – рядом с Владиком возник Вахряков, ещё более злой, чем обычно. Вообще Витюгин вдруг подумал, что никогда-то не видел Вахрякова не то, чтобы радостным, но даже спокойным. И теперь тот щурился, вглядываясь в глаза, будто пытаясь высмотреть что-то этакое…

– На третьем. Сперва. Потом… внутренние… голова, извините, болит. Я вдруг… я не хотел, а потом уснул. Не знаю, почему… и вот… я…

В голове зашумело и, кажется, Витюгин отключился, если перед глазами вдруг появились начищенные ботинки.

– И этот… – Вахряков наклонился. – Так… тащите его к доктору. Ты, рыжий… записи поднять сумеешь?

– Постараюсь. Если система не легла, то…

– Постарайся. А ты давай, очухивайся… чтоб вас всех… ну, Евгеньевич, падла, только приди в себя, я тебе сам яйца откручу… экспериментатор хренов.

Странно это.

Очень странно.

Глава 8
Где речь о мыслях, действиях и подростковой дури

Лошади спотыкались, но не сбавляли темпа.

О тяжкой жизни лошадей в литературе.

Ульяна посмотрела на Стасика.

И на девушку, которую уложили на соседнюю кровать, в очередной раз произведя перестановку в доме.

– Марго… она… она такая… – Элька заломила руки. – Ей, наверное, в больницу надо.

И Стасик, и Марго выглядели так себе. Но если Стасик казался просто приболевшим, то Марго производила впечатления человека, который вплотную подобрался к черте. Она даже не исхудала, словно истаяла изнутри, сделавшись какою-то полупрозрачной.

– Нельзя ей в больницу, – произнесла бабушка. – Иди-ка, детонька. Тут уж наше дело. Ляль, принеси воды. А ты, Улечка, давай. Не устала?

– Не знаю.

Наверное, устала. Она помнила, как творила магию, которая была очень странной и нелогичной, не поддающейся расчётам, хотя всегда говорили, что главное в магии – это расчёт и точность. А Ульяна просто пожелала… и потом она ещё немного пожелала, чтоб сны не были злыми.

Чтобы в них, раз уж так получается, исполнились заветные желания.

Чтобы…

А пожелав, уснула сама. И проснулась уже в автобусе, причём, её обнимал Мелецкий. И его огненная сила окутывала Ульяну тёплой шалью. Эта сила и не давала замёрзнуть.

Так они и ехали.

А потом приехали и вот теперь в доме оказались.

– Это хорошо, – сказала бабушка и, развернув Мелецкого, велела: – Иди-ка. И Васеньку вон возьми. И братца своего… за Никиткой опять же пригляньте.

– Почему хорошо? – Ульяна подавила зевок.

– Потому что у любой силы край имеется. И его надо чувствовать, чтоб себя не потерять. Ведьмовская тем и опасна, что не ты над ней хозяйка.

– А она надо мной?

– И она не над тобой. Это как река внутри, – бабушка откинула прядку с бледного лица, но девчушка даже не шелохнулась. – Вода сама по себе течёт, но ты можешь взять столько, сколько зачерпнуть сумеешь. И удержать. Зачерпнёшь слишком много, тогда-то и черпак обломится, и сама в эту воду ухнуть можешь. Станешь частью реки.

Какие-то ассоциации нехорошие возникли о том, как люди частью реки становятся.

– Это… жутко.

– Вода, она такая, – Ляля притащила чайник с водой. Поглядела на девицу, на Стаса и вздохнула. – На обоих не хватит… слабая я.

– Скорее уж привыкшая думать, что ты слабая, – фыркнула бабушка. – Давай уже, лей…

И вода потекла.

Вот прямо на лоб Марго, которая даже не дрогнула.

– А мне что делать? – спросила Ульяна.

Делать не хотелось ничего.

– Смотри, – бабушка склонилась над изголовьем. – Постарайся увидеть, что с её даром. Она ж магичка…

Легко сказать.

А как увидеть? Глазами Ульяна смотрит, только видит лишь воду, которая против логики всякой льётся и льётся, но постель не пропитывает, а стекает на пол, где и собирается чёрною лужей.

Если же глаза закрыть?

Точно.

Вода – синяя, искристая, как будто не вода, но живой лунный свет. Он выходит от рук Ляли, касается мёртвого камня и тает… камня?

Мёртвого?

Нет, это Марго. Она живая. Она дышит, но… почему тогда видна, словно мёртвый камень? Или… да, точно, просто жизни в ней осталось немного. Там, внутри, дрожит искорка зеленым огоньком. Какая крохотная. Такую и тронуть страшно, но не трогать – ещё страшнее. Вдруг да погаснет?

Искорка пляшет, кланяется.

И звенит.

А ещё она тянется к лунному свету, но тому сложно пробраться сквозь камень. Камень – не сама девушка, но оболочка вокруг неё. Плохая.

Дрянная даже.

И Ульяна тянет руку, касается этого камня. Чуть надавливает, позволяя многим трещинкам разбежаться по поверхности. И сквозь них уже лунный свет попадает внутрь. И тело девушки наполняется мягким свечением, а с ним и теплом. Тепло это окутывает огонёк, и тот перестаёт дрожать.

– Вот умница, – сказала бабушка. И Ульяне радостно слышать похвалу.

Мама…

Не надо о ней, потому что проклятье внутри тотчас оживает и вспыхивает, нашептывая, что этот огонёк, что он… какой смысл на него тратиться? Девица того и гляди помрёт. Так чего уж играть в спасателей. Кто она вообще такая, эта Марго? И почему Ульяна должна тратить свои силы…

Можно ведь и наоборот.

Забрать эту искорку. Ульяне пригодится. А Марго… она была в плохом состоянии. И умерла. С людьми случается умирать. Искорка же… это плата за помощь Ульяны.

Она одёрнула руку раньше, чем проклятье потянулось к огоньку.

– Я… я же могла убить её, – в глазах ещё темнота, и бабушка в ней сияет сотнями огней. – Могла бы…

– Я бы не допустила, – бабушка покачала головой. – Я же тут. Но ты и сама отлично справилась.

– Там, внутри… я начала думать плохо, – Ульяна посмотрела на спящую. Ляля теперь поливала водой Стасика, что-то напевая под нос. И даже не нужно было зажмуриваться, чтобы увидеть, как меняется цвет воды. Из белого становится мутным, грязным каким-то. – Что… зачем тратить силы. Что… она обречена…

– Была бы. В больничке.

– И что я могу забрать её жизнь и силу. Я и вправду могла?

– Могла.

– И что бы тогда…

– Тогда сил стало бы больше. Но ты же не забрала. Удержалась.

И что, теперь гордится этим? А сразу нельзя было предупредить? Тогда Ульяна не стала бы и рисковать. Или… в этом дело? Она не любит рисковать. Но это же неплохо, быть осторожной? Особенно, если дело касается чужой жизни?

Или всё-таки…

– А Стасика тоже… надо? – страх парализовал, потому что проклятье никуда не делось. Вон, ворочается, ворчит, подбивая сделать всё иначе.

Назло.

Так, чтобы они все поняли, увидели, какая Ульяна. И чтобы осознали, что это из-за них. Из-за того, что они её бросили. А теперь вот явились, родственнички любящие, и хотят чего-то.

Ульяна ведь не обязана на чужие хотелки растрачиваться?

Дар ведь не просто так. Река? Любую реку можно до дна вычерпать. И если тратить попусту, то её собственная река обмелеет. И как тогда? Помирать? Нет, надо иначе. Даже не обязательно убивать. Просто отщипнуть капельку там. И тут. И у каждого. От них не убудет.

А ей должны.

Все они.

Ульяна сделала глубокий вдох.

– Не надо. Он только коснулся той дряни, – бабушка положила ладонь на лоб. – Поспит и отойдёт. А нет, то вон, Ляля его ещё разок-другой водицею умоет…

– Мне… кажется… не знаю, – дрожь прокатилась по телу. – Мысли такие… гадкие. Самой от них противно.