Только себя не жалела Мария. Потому что не считала себя несчастной. Это она-то – несчастная? Да она самая-самая счастливая! Ей такая любовь выпала, такое счастье!..

А вот Лизку жалко.

Умная девка, красивая, – а не везет. То Димка этот малахольный, дипломатический балованный сынок, то этот пентюх Лешка, деревня деревней… Большего Лиза заслуживает, нечего и говорить. Уехал, и слава богу. Ничего, успокоится, в молодости все быстро сходит. Найдет хорошую девушку – ровню, землячку, женится, родятся дети… Все у него будет хорошо.

Да и что думать о нем? Есть о ком подумать. Внучка вот растет, а характер не сахар, сложная девочка. Лиза одна. Работа ответственная, приходит уставшая, а тут с дочерью стычки. Денег вечно не хватает… И отношения у Марии с Лизой не складываются, холод между ними… Неужели никогда не простит?

Ладно, как будет. В конце концов, все что Бог ни делает – все хорошо, этим Мария всегда и утешалась, в самые страшные моменты жизни. И, кстати (не всегда, но зачастую), все оказывалось именно так.

И все-таки она, Мария, страшная эгоистка. Как узнала, что Лиза беременная, – чуть с ума не сошла.

Вспомнила, как проснулась от странных звуков, прислушалась.

Звуки доносились из уборной. Плохо кому-то! Вскочила и бросилась в коридор.

– Кто здесь? – закричала. – Лиза, ты? Что с тобой? Тебе плохо?

Заурчал, завыл унитаз, следом раздался шум спускаемой воды.

Через минуту открылась дверь и Мария увидела бледную, измученную дочь.

– Что с тобой? – испуганно повторила она.

Лиза пожала плечом.

– Ничего. Проблевалась.

И, будто нарочно задев Марию, пошла в ванную.

– Отравилась? – перепугалась Мария. – Лиза, ты отравилась?

Щелкнул замок. В дверном проеме стояла раздраженная дочь.

– Не отравилась, – зло сказала она. – Залетела.

Дверь резко закрылась.

«Залетела»… От Лешки этого «залетела», поэтому и позвала его – решила посмотреть, вдруг получится…

«Ой, хорошо, что все так закончилось, – думала Мария. – Ужасные слова, дикие, но хорошо… Прости меня, Господи!»

Вспомнила, как Лиза зашла в кухню и включила чайник. Худющая, бледная, измученная.

– Сегодня ночевать не приду, – сухо бросила она. – Останусь в больнице.

– Ночное дежурство? – делано беззаботно спросила Мария.

Лиза ничего не ответила. А Мария осторожно спросила:

– Что делать будешь? Смотри, срок не пропусти…

Лиза как глянула на нее своими черными глазищами, чуть не спалила.

– Не тебе решать, – выпалила она и вышла из кухни.

Из коридора крикнула:

– Не забудь у Аньки уроки проверить!

«Значит, решила. – Мария с облегчением выдохнула. – Ну не совсем же она идиотка! Куда рожать второго, да без мужа? Успеет родить, все впереди».

Успокоившись, Мария заварила чай, нарезала остатки лимона и поспешила к себе. Встречаться с дочерью второй раз за это утро не хотелось, да и что обсуждать? Обычное женское дело…

Но Мария знала – по себе знала! – всегда на дне женской души остается осадок. Ничего не проходит бесследно.

А потом вон чем кончилось…

Само собой кончилось. Будто сверху кто-то руководил, вел Лизу за руку, а потом отпустил… И Лиза упала.

Мария ездила в больницу каждый день. То бульон сварит, то морс клюквенный. То блинов напечет, то котлет нажарит.

Увидев ее, Лиза злилась. Раздражалась, отворачивалась, смотрела на часы и вздыхала – когда, мол, уйдешь?

А как-то раз Мария погладила дремлющую Лизу по волосам – и та аж подпрыгнула. Выгнулась змеей и зашипела:

– Ты что здесь цирк устроила? Драму разыгрываешь? Ты же сама об этом мечтала! Ты же намекала, что нам не нужен этот ребенок! И хватит сюда таскаться, слышишь? Лучше за Анькой следи!

И, горько всхлипнув, отвернулась к стене.

«Вот все и закончилось, – вздохнула Мария. – Роман этот глупый, дурацкий Новый год, Лизина беременность…»

Закончилось – и слава богу. Теперь будет полегче. Она видела, что дочка мучается, а не радуется. Разве это любовь? Нет, все в жизни бывает, уж кто-кто, а она знает… И горе бывает бездонное, беспросветное, и кромешное отчаяние, и жалость, и потеря надежды…

Только любовь остается и дает силы. Пусть даже и нет ее почти, пусть мало осталось – совсем на донышке, как высохшие песчинки, ссохлась от горя и отчаяния, но… Но только она даст силы подняться, окрепнуть, поверить – и снова бороться.

Сколько раз они с Ленечкой это проходили!.. И тогда брали друг друга за руки, смотрели в глаза, и остальное было не важно.

Мария все думала, а Лиза спала – и ничего ей не снилось.

Сниться все будет потом, спустя время. И это будут самые горькие и тяжелые сны.

2

Через полтора года у Лизы случился неожиданный служебный роман – то, чего она всегда избегала и боялась.

В доктора Максима Петровича Корнеевского, плейбоя, красавца и умницу, были влюблены все (или почти все), включая медсестер, докториц и больных – от восемнадцати до восьмидесяти. А достался он Лизе.

Они встречались и раньше: на летучках и конференциях, в буфете и больничных коридорах. Столкнувшись взглядами, слегка улыбались и кивали друг другу.

Как зовут красивого доктора, Лиза не знала: работали они в разных отделениях – поди всех запомни. Фамилия, кажется, польская, что-то на «–цкий» или «–ский», а имя… Кирилл или Денис? Да мало ли с кем сталкиваешься в лифте!

Но в том лифте они неожиданно оказались одни.

Рабочий день закончился, на дворе стояла поздняя осень – темный, сырой, ненавистный московский ноябрь. Вперемежку с дождем сыпал мокрый мелкий снег, город накрывали сырость, тоска и ранние сумерки.

Вышли на улицу: брр! Лиза остановилась под козырьком подъезда, не решаясь шагнуть на улицу. Поежилась, подняла воротник теплого пальто. Страшновато было вот так сразу, что называется, с ходу, из расслабляющего тепла, слабого запаха столовской манной каши и кофе из ординаторской, бросаться в непроглядную темень, холод и дождь.

– Вам далеко? – раздался голос за ее спиной.

Лиза обернулась. А, тот самый! Кирилл-Денис на «–цкий» или «–ский». Красавчик из соседнего отделения.

«Да, хорош, – подумала Лиза. – Высок, строен, черноволос, кудряв… Да мы похожи как брат с сестрой!»

– Далеко, – со вздохом ответила она. – Отсюда, увы, точно не видно.

– А можно конкретнее? – улыбнулся Кирилл– Денис.

– Можно. Улица Кировская, дом двадцать пять. Этаж третий, квартира налево, – вздохнула Лиза, пытаясь раскрыть зонт.

Кирилл-Денис усмехнулся.

– Ого! Можно расценивать как акт доверия?

– Вы же просили конкретнее, – ответила Лиза. – И вообще: может, я наврала? А вы расценивайте как хотите, ваше дело.

И, открыв наконец ломкий зонт, бесстрашно шагнула на улицу.

– Простите, я не представился, – шагнув следом, заторопился попутчик. – Максим Петрович Корнеевский, третья хирургия.

«Все-таки на “–ский”».

– Елизавета Владимировна Топольницкая. Терапевт, вторая терапия.

И подумав, добавила:

– Можно без отчества.

– А я все про вас знаю, – улыбнулся Кирилл-Денис, оказавшийся Максимом. – Елизавета Топольницкая, Первый мед, ученица милой Елены Николаевны, живете с мамой и дочкой. Все так?

От удивления Лиза застыла и молча кивнула.

Максим подал ей руку, и Лиза элегантно сошла с высокого бордюра.

В красном «жигуленке» быстро стало тепло. Максим включил музыку. Это был Поль Мориа.

Лиза усмехнулась: да уж, воспоминания…

– Не любите? – удивился Максим.

– Что вы! – испугалась она. – Очень люблю!

– И я люблю, – кивнул он. – Поразительно точная подборка, правда? Ну а про исполнение и говорить нечего: большие профессионалы. В общем, браво месье Полю!

Лиза думала и чувствовала так же. Была согласна и с подбором репертуара, и с профессионализмом музыкантов, но… Вдруг в памяти всплыл тот Новый год. Стало неловко, душно, и Лиза расстегнула верхние пуговицы пальто.

«Здесь ничего объяснять не надо, – подумала Лиза. – И ничего не надо рассказывать. Здесь все понятно без слов, потому что мы… Ой, все, Лиза, хватит! Нет никаких «мы», нет и не будет».

Сначала ехали молча, просто слушая музыку. И не было никакой неловкости, никакого смущения, словно в этой красной машине, на переднем пассажирском сиденье, Лиза ездила много раз и много раз молчала, роняя какие-то фразы. И все было легко и приятно, как будто рядом сидел близкий, хорошо знакомый человек… И еще потому, что закончилась тяжелая рабочая неделя и впереди были вожделенные выходные.

– Вот мой дом, – кивнула на здание Лиза. – Спасибо.

– Хорошо жить в центре, – вздохнул Максим. – Я только родился в центре, на Петровских линиях, а потом отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали. Переезд я почти не помню, так, урывками: слезы мамы, раздражение папы, суета бабушки… Мама обвиняла отца, что увозит нас из Москвы, насильно тащит в другую губернию, на край света… Настоящее горе для нее – ведь вся жизнь была не дальше Петровских линий, Горького, Пушкинской, Пассажа, Центрального рынка! А тут – великое переселение народов.

Максим засмеялся.

– А это был всего лишь Ленинградский проспект, вы представляете? От метро «Сокол» до центра – двадцать минут, от нашего дома до метро – десять, но для мамы это была глубокая провинция: как же, она ж родилась и выросла у стен Кремля!

Максим вздохнул.

– Но ничего, поплакала и привыкла. Да и после коммуналки с пьющими соседями, запахами жареного хека и сбежавшего молока, соседского перегара и мата быстро оценила покой.

Под светом фонаря Лиза разглядела Максима. Было ему слегка за сорок, о чем говорили мелкие морщинки у глаз и крупного красивого рта. Мужественное лицо с темными, почти черными, очень печальными глазами.

«Странно, – подумала Лиза. – Хорош собой, явно небеден: дубленка, машина. Успешная карьера. А глаза потухшие, неживые».

А он продолжал рассказывать про родителей: про отца – известного хирурга, человека сильного, но, увы, запойного, что было большой трагедией семьи, – и про нежную капризную маму, всю жизнь блестяще исполнявшую роль залюбленного ребенка. Отец обожал красавицу-жену и категорически не хотел замечать ее искусных манипуляций.

– Жили хорошо… Пока отец не запивал. Правда, случалось это нечасто, раз-два в год, не больше, да и пил он на даче, в полном одиночестве, чтобы никто не видел. Закупал все, что требовалось, и не отвечал на звонки… Возвращался спустя две недели – трезвый, гладковыбритый, похудевший, виноватый… Много ел, громко шутил, играл со мной, пытался обнять маму, балагурил с бабушкой. Только руки дрожали – все сильнее и сильнее. А хирург с дрожащими руками… Это трагедия.

Максим замолчал, минут десять смотрел в окно, а потом коротко закончил:

– В итоге он покончил с собой.

Зажав рот ладонью, Лиза ахнула.

– Да, – подтвердил Максим. – Врач – он все понимал: с болезнью не справится, без профессии сопьется. Ну и…

Максим закурил.

– Простите, что вывалил на вас все это. Простите, что расстроил. Не стоило этого делать.

– У всех свои скелеты, – тихо ответила Лиза. – И скелеты, и мыши, и беды… Вы не один.

Максим улыбнулся:

– Это вы так меня утешаете? Ну что же, чужое горе примиряет, вы правы… Не чувствуешь себя таким одиноким.

– А мама? – спросила Лиза. – Как ваша мама?

– Мама? – усмехнулся Максим. – У мамы все хорошо. Через год она вышла замуж: за друга семьи, тоже хирурга и тоже вдовца, только непьющего, – и все вопросы переадресовала ему. Она это делала фантастически, в смысле, перекладывала трудности и принятие решений, так что жизнь ее почти не изменилась. Хотя нет, изменилась: она стала лучше. Чувства свежи, муж обожает, к тому же при звании. Михал Евсеич – академик и членкор, за границу ездит, как другой на дачу, и оттуда тащит мамуле ворох подарков. Словом, все сложилось отлично. Знаете, Лиза, есть женщины, умеющие устраивать счастливую судьбу.

Они замолчали.