Солнце взошло и роняло теперь искры на ровный свежий снег, на ледяное убранство деревьев, на свежевымытые по случаю праздника окна и витрины. Петербург просыпался неохотно, потихоньку готовился окунуться в обычные для кануна Светлого праздника хлопоты. Кто-то соблюдал все положенные Церковью обряды, кто-то просто намеревался повеселиться. С часу на час улицы должна была захлестнуть великая суета: праздные гуляки, не успевшие купить подарки, кухарки, докупающие что-то к праздничному столу, приезжие, глазеющие на столичную иллюминацию, разинув рот. Только чертей разбежавшихся этой картине и не хватало.

– Побыстрее бы, любезный друг, – попросил Акакий, высунув нос из полости, и вздохнул.

Извозчик крякнул и прибавил ходу.

Анцибол, никогда не любивший ранние пробуждения, встретил его в туркменском полосатом халате на голое тело и с крайне недовольною миною на лице. Видно было по этому самому лицу, что вчерашний вечер в ресторации продолжился, затянулся на много часов, и теперь у молодого черта болела голова и настроение было прескверное. Кабы не нужда, Акакий немедленно развернулся бы и ушел, оставив товарища в покое.

– Дмитрий, у меня к тебе дело есть.

– Помню, помню, – хмурясь, отмахнулся Анцибол. – Та ведьма-покойница.

«Твоя, между прочим, забота…» – проворчал Акакий, но вслух ровным любезным тоном изложил свою просьбу. Мимолетом пожалел, что не купил по дороге апельсинов, которые Анцибол очень любил. Сочные сладкие фрукты непременно задобрили бы его.

– Помню я, помню, – повторил недовольно Анцибол, посторонившись, чтобы пропустить товарища в свою квартиру. – Враги ее… Спросил бы чего полегче. Она ж ведьма, откуда у нее, допустим, друзья? Одни только и были что враги да завистники.

– Ну, знаешь ли, Дмитрий. Ведьмы – это по твоей части.

Анцибол пожал плечами и прошел коротким коридором в гостиную комнату. Акакий, аккуратно огибая завалы книг, следовал за ним. В гостиной был беспорядок – впрочем, обычный для Анцибола. На большой, на тридцать свечей, хрустальной люстре висел шелковый дамский чулок с вышивкой. Покраснев, Акакий отвел взгляд, а Анцибол тот чулок, кажется, даже не заметил. Он выдвинул один ящик буфета, другой, открыл поочередно все дверцы, пока не вытащил наконец пухлую папку.

– Вот оно. Меланья фон Штук, она же Меланья Штук… Ох ты ж! Года до сотни лет не дотянула, ведьма! – Анцибол зашелестел ветхими страницами, ворча себе что-то под нос. Бумаг было много.

Предшественники Анцибола, занятые надзором за ведьмой, старательно подшивали в папку каждое донесение, каждую жалобу, каждый ее проступок, и за восемьдесят лет накопилось их много больше тысячи. Однако, как понял Акакий по кратким резолюциям, ведьме удавалось всякий раз выходить сухой из воды. Даже тяжбы против нее в суде имелись, но в таких случаях Меланья Штук попросту нанимала себе хорошего языкастого адвоката и в итоге с легкостью выкручивалась изо всех неприятностей.

– Недоработки, – с неожиданной серьезностью признал Анцибол, откладывая папку. – Надо будет после праздников подать Вражко рапорт об этом. Хорошо еще, ведьма зловредная, но не опасная… Та-ак… А свари-ка ты мне кофе, mon cher Акакий…

В отличие от всех прочих комнат, кухня Анцибола сверкала чистотой: то была вотчина его экономки, домовихи Есении. Раньше та была в семье Анцибола, большой и зажиточной, нянюшкой и так до сих пор и не верила, что подопечный ее вырос и возмужал. И, честно сказать, была по большей части права.

Акакий отыскал в шкафу банку кофе, заботливо намолотого домовихой, нашел турку, зажег газовую плиту (новейший прибор, присланный Анциболу кузеном из Америки, вещь невероятно удобная, но Акакия до сих пор немного пугающая) и занялся приготовлением напитка. Анцибол продолжил шуршать бумагами и заговорил, только когда перед ним появилась дымящаяся, источающая горьковатый бодрящий аромат чашка.

– Удача сегодня на твоей стороне, mon cher ami. Врагов у старухи было невероятно много, но все они успели уже сами преставиться. Подозреваю, кое-кого сама она сжила со свету, но доказать это уже не выйдет. Остался по большому счету один лишь обидчик: Роман Романыч Багратион.

– Генерал Багратион?! – пробормотал Акакий с суеверным ужасом.

Анцибол пожал плечами.

– Знамо, что не царь^[11].

– И что мне делать? – Акакий без особой надежды на поддержку посмотрел на товарища. – Не могу же я заявиться в дом к генералу и сообщить ему о… Ну, то есть могу, но сегодня же в генеральском доме елка… переполох и так жуткий…

Появилось желание схватиться за голову и вырвать себе все волосы, хотя от этого едва ли стало бы легче.

– Тут уж я тебе не советчик, – отмахнулся Анцибол. – Хотя… завалялось у меня где-то приглашение к нему на елку… скука смертная, я идти не собирался, но, может, хоть тебе от него польза будет.

Допив залпом кофе, Анцибол вышел и вскоре вернулся с помятым изрядно печатным листком с весьма изящным потешным рисунком Елизаветы Бём.

– Держи, mon cher.

Акакий приглашение взял, разгладил аккуратно и убрал во внутренний карман.

7

Дом генерала Багратиона – элегантный особняк на Мойке, построенный лет тридцать тому – был в городе хорошо известен не только своим внешним видом, но и щедростью хозяев. Сам генерал и его супруга много внимания уделяли благотворительности, часто устраивали ярмарки и балы, приглашение на которые можно было приобрести. Все деньги, таким способом вырученные, отправлялись в сиротские приюты и небольшие сельские школы окрест города и в собственном имении Багратиона на юге. Следуя учению своей веры – Благие мысли, благие деяния, благие слова, – Багратион^[12] все Святки устраивал в доме своем различные увеселения для неимущих, главным образом детей, а супруга его открывала небольшие курсы для девушек, желающих обучиться основам какого-либо ремесла. В канун Рождества у генерала устраивалась большая елка, на которую собирался почти весь Петербург, и это был один из немногих балов семьи Багратиона, попасть на который можно было только по приглашению. Говорили – сам-то Акакий там, конечно, ни разу не был, невысокого полета птица, – что генерал на этом балу решает важные, может, даже государственные дела, а супруга его ищет помощников и средств для своей благотворительности. Попасть на елку в доме Багратионов было большой, невероятной удачей, и чудо, что у Анцибола завалялось туда приглашение.

Увы, все вышеперечисленное не могло уберечь генерала от дотошливых бесов, подосланных обозленной ведьмой. Когда перед чертями стояла задача, никакое препятствие не могло остановить их.

Акакий остановился возле небольшой чайной, поняв, что в животе у него весьма позорно урчит. Посмотрел на витрину, где среди рождественских украшений выставлены были пирожки, бублики и сайки, похлопал себя по карманам и обнаружил с немалым разочарованием, что не взял из дому практически ни копейки. Те деньги, что у него с собой были, уже пошли на оплату извозчика. В животе продолжило урчать. Акакий попереступал с ноги на ногу, разглядывая витрину с сожалением, а после, ссутулившись, пошел в сторону Инженерного. Там должны были сыскаться в буфетной кое-какие запасы, у дежурного всегда был чайник наготове, и к тому же в шкафу висел сменный мундир, в котором Акакий выглядел весьма представительно. В таком виде не стыдно было и на прием к государю заявиться, не то что на бал к генералу. Стоило ко всему прочему просмотреть лишний раз бумаги и хотя бы затвердить имена ведьминых чертей.

День обещал быть морозным, но приятным. Небо наливалось особой зимней синевой, чуть золотясь у самого горизонта. Под ногами поскрипывал свежий, за ночь нападавший снег. Мороз покусывал дружелюбно за щеки. Город оживал и оживлялся, постепенно наполняясь народом: зеваками, гуляками, людьми, спешащими переделать до полуночи последние дела, модниками и модницами, вышедшими щегольнуть новым платьем, лоточниками, курьерами и вошедшими вдруг в моду скоморохами. Среди такой вот пестрой команды, веселящей народ трюками и фокусами прямо на мостовой, Акакий узнал своего однокашника – Епифания Анчутку^[13]. Приятели улыбнулись друг другу, раскланялись да и разошлись. У Анчутки были свои заботы, у Акакия – свои. На долю секунды он позавидовал беспечному своему другу, но быстро отбросил это нелепое чувство. Всякому, как говорится – свое.

После небыстрой прогулки по морозцу успевший продрогнуть и по-настоящему уже проголодаться Акакий добрался-таки до кордегардий. Дежурный, едва заметив его, бросился ставить чайник. Поблагодарив кивком, Акакий, снимая на ходу пальто, поднялся на свой этаж, открыл дверь и замер на пороге.

– Маменька…

Как назло, в этот момент из внутреннего кармана выскользнул листок-приглашение и плавно опустился на пол. Яркий рисунок немедленно привлек внимание находящейся тут же Агриппины. Подскочив, она подняла приглашение, бегло осмотрела его и радостно хлопнула в ладоши.

– Ах, тетушка! Какая прелесть! Акакий раздобыл где-то приглашение на бал к генералу Багратиону!

Маменька вытащила листок из белых пальцев Агриппины, осмотрела, едва не попробовала на зуб и в конце концов сменила гнев на милость и царственно кивнула.

– Неплохая затея, Акакий. Молодец. Но что же ты нам раньше не сказал?

– Я… – Акакий, как бывало всякий раз, когда он принимался мямлить и робеть перед матерью, почувствовал себя глупо. – Я не был уверен, что получится…

– Ты все равно должен был сказать раньше! Агриппина ведь не одета! Идем, душечка. Тебе непременно нужно платье. Мы будем у цирюльника на Невском, слышала, в Петербург приехал Андреев^[14], сделаем у него куафюру Агриппиночке.

Акакий, совершенно не представляющий, кто такой Андреев, очень смутно знавший значение слова «куафюра» и в разговоре с матерью начинавший сомневаться даже в привычных словах вроде «Невский» и «Петербург», закивал согласно и, дождавшись ухода матери и невесты, поспешил в буфетную, до поры выкинув все хлопоты из головы.

8

Куафюра оказалась обыкновенной – а вернее, необыкновенной – прической, собранием завитков и извивов, изящных волн и блестящих заколок. Агриппине она не шла совершенно, как и бархатное темно-синее платье, о чем Акакий благоразумно промолчал. Хватало уже и той радости, что матушка не настаивала на своем присутствии на генеральской елке. У нее в Петербурге было немало подруг, с которыми матушка собиралась встретиться в какой-нибудь чайной, чтобы обсудить свои ведьмовские дела.

Время до начала праздника Акакий потратил с пользой: изучил перечень приписанных Меланье Штук чертей, их имена, фамилии и чины. Встревожился, обнаружив, что Демосфен Кулиш^[15] дослужился в прежние еще годы до шестого чина^[16] и насылал моровые болезни, но после исправился и пошел в услужение к ведьмам, обещая Государю и Синоду удерживать их от особо злых деяний.

В конце концов решив, что раньше времени тревожиться нет никакого резона, Акакий переоделся в мундир и отправился на поиски наемных саней, чтобы отвезти свою невесту на бал. Сам бы он, конечно, и пешком дошел, но тут матушка была категорична.

– Ах, Акакий Агапыч! – проворковала Агриппина, завидев его. – До чего же вам идет этот мундир!

– Угу, – согласился Акакий, усаживая девушку в сани и укутывая ноги ее меховым пологом. – К дому генерала Багратиона.

Дом генерала был хорошо известен в Петербурге еще и потому, что к каждому празднику нанимал он особых мастеров, чтобы декорировать фасад. В этот раз генерал обратился к мастерам, превратившим его особняк в диковинный терем, словно сошедший со страниц народных сказок. Казалось, вот-вот распахнутся двери и выйдет из них сам князь Владимир Красно Солнышко.

Двери действительно распахнулись, являя хозяина дома, который лично встречал всех гостей. Акакий было заробел, а Агриппина и вовсе зарделась, как маков цвет, но генерал был приветлив, улыбнулся им, поблагодарил сердечно и пригласил внутрь, передав услужливым лакеям. Те забрали верхнюю одежду, оценили мундир Акакия и куафюру Агриппины, а после оставили гостей в самой гуще праздника.