Немало озадаченный, Акакий поднялся наверх и отпер дверь. Уже на пороге охватило его дурное предчувствие: в небольшой прихожей пахло женскими духами, приторно-сладкими, точно разлил их кто-то целый флакон. Сняв пальто, Акакий повесил его аккуратно на вешалку рядом с богато украшенным женским салопом и опасливо заглянул в комнату.

За круглым столом, накрытым зеленой плюшевой скатертью с бахромой – еще утром ничего подобного в его доме не было, – чаевничали маменька и Агриппина.

– Э-э-э, здравствуйте, – глупо промямлил Акакий.

Невесту свою он видел всего несколько раз и так и не составил о девушке какого-либо мнения. Была она белокожая и нарумяненная, точно боярышня с картины Рябушкина, улыбалась приятно, но, как сейчас обнаружил молодой черт, в духах меры не знала. Тот самый приторно-сладкий запах исходил от ее волос и кожи. А еще каким-то удивительно раздражающим манером она разворачивала конфету за конфетой и отправляла в рот.

Впрочем, день был такой сегодня, решительно все Акакия раздражало.

– Ты опоздал, – сказала маменька тоном еще не обвиняющим, но к тому близким.

Акакий был вполне себе взрослый черт, но родительницу свою благоразумно побаивался. Стыдиться тут было нечего: ее и отец избегал сердить. Поэтому Акакий покорно согласился, что был не прав и больше так делать не будет, повинился и отговорился службой. Маменька обычно гордилась тем, что единственный ее сын служит в Синоде, но сегодня это не произвело прежнего эффекта. Маменька продолжила хмуриться. Агриппина – поедать конфету за конфетой.

– Я отправила тебе телеграмму, Акакий. Просила, чтобы ты нас встретил. И что вместо этого? Нам пришлось нанимать извозчика, и он пытался нас обжулить!

Акакий согласно кивнул, что вот это было со стороны извозчика подло и неразумно – обманывать пару провинциальных ведьм. Всем известно, что они куда опаснее столичных.

– А когда мы наконец прибыли сюда, оказалось, что тебя все еще нет на месте!

– Покорно прошу простить. Служба, – снова сказал Акакий и попытался сбежать в небольшую комнату, отданную под кабинет и библиотеку. Этого ему не дали.

– Сядь, – приказала маменька.

Агриппина разлила чай по чашкам и отправила в рот очередную конфету.

– Мы не шутки шутить приехали, а по важному делу, Акакий. На эти праздники приезжает из Парижа известный портной, и мы хотим пошить Агриппине несколько новых платьев. Чай, не в местечке каком жить будете после свадьбы, а в столице! Заодно и тебе, – маменька наградила его неодобрительным взглядом, – подберем что-нибудь.

– Да-да, конечно, маменька… – согласно закивал Акакий, надеясь поскорее покончить с этим разговором и заняться наконец делом. А потом возьми да ляпни сдуру: – А свадьба когда?

Маменька закатила глаза.

– Ты хотя бы распечатываешь мои телеграммы, Акакий, или в печь их кидаешь, не читая? Конечно же, как традиция нам велит – в Вербное^[7]!

Акакий попытался прикинуть календарь на следующий год, но так и не сумел сообразить, когда же будет в этот раз Пасха и все ей сопутствующие праздники, и только развел виновато руками. Телеграммы он читал, но было их столько – и от родных, и, главным образом, по работе, что молодой черт не мог все упомнить. Он снова попытался отговориться работой и встать, но холодный взгляд матери пригвоздил его к стулу.

– Завтра в десять мы записались к тому портному, затем пообедаем в хорошей ресторации – в хорошей, Акакий, уж постарайся проводить нас в такую, а после…

– У меня завтра еще работа… – робко проговорил молодой черт, чувствуя себя круглым идиотом.

– Что еще за работа в канун Рождества, Акакий?! Не пудри мне мозги! Романсы свои в другой раз послушаешь, когда мы уедем. А завтра с утра чтобы в нашем был распоряжении.

Акакий с тоской подумал, что, пожалуй, с матерью его не сравнятся ни Вражко, ни Меланья Штук, ни все ее разбежавшиеся черти.

И, кстати, романсы… Их послушать или спеть у Акакия давно уже не было времени.

5

Кое-как Акакий сумел-таки улизнуть после третьей чашки приторно-сладкого чая и укрыться в своем маленьком кабинете. Здесь было у него все необходимое: книги, ноты его любимые, а также несколько наиточнейших карт, к которым, с сожалением отложив ноты свежайшего «Побудь со мной»^[8], Акакий и обратился.

Петербург был городом темным, сырым, такой всегда нравился различной нечисти, и потому селилась она здесь с большим удовольствием и, случалось, знатно куражилась. Конечно, власти городские подобное пресекали, за чем пристально следил не только Синод, но и городской голова, однако находились некоторые адреса, по которым, скажем, черти наведывались с большой охотой. Беда была в том, что Акакий – черт тихий, домоседливый – адресов этих не знал. Рассматривая карту города, он все задавался вопросом, куда бы пошел после восьми десятков лет в услужении у ведьмы. Получалось, что лично Акакий пошел бы сначала в баню, а затем в филармонию. Куда отправлялись в таком случае служилые черти, он не представлял совершенно и гадать мог до бесконечности.

Проведя не менее двух часов в бессмысленном разглядывании карты, Акакий затаил дыхание и прислушался. Квартира его была погружена в блаженную тишину; матушка и Агриппина заснули, должно быть. Стараясь ступать аккуратно, так чтобы не скрипнула ни единая половица, Акакий вышел из кабинета. В гостиной комнате было аккуратно прибрано, только стоял посередь стола одинокий самовар, уже остывший. Так же крадучись, Акакий дошел до спальни и приоткрыл дверь. Маменька и Агриппина спали крепко – одна на неширокой его кровати, а вторая на кушетке возле окна, где Акакий любил читать в белые ночи. Так же осторожно затворив дверь, Акакий поспешил прочь из квартиры.

Домового он отыскал на втором этаже возле кадки с экзотическим пестрым фикусом. Дидушко был охоч до всякого рода комнатных растений и исправно следил за ними, за что получал регулярно особую благодарность от одного профессора ботаники, проживающего в доме. С цветами Доможир ласково беседовал, а фикусу сейчас протирал широкие листья бархатной тряпочкой, приговаривая какие-то то ли напутствия, то ли заклинания.

– Чего тебе, малой? – спросил домовой, не прерывая своего занятия.

Стыдясь неопытности своей и глупости, Акакий задал вопрос.

– Хм-м-м… – Доможир почесал в затылке, растрепав копну соломенных с проседью волос. – Хорошие ж ты задаешь вопросы, Акакий Агапыч. Разве ж ты не сам черт? А впрочем…

Домовой окинул Акакия каким-то жалостливым взглядом, и сразу стало понятно, что черт он совсем негодящий и бестолковый.

– Советом я тебе, малой, не помогу, а вот новости к утру доставлю. Поспрошаю у родни, где сейчас в городе какие творятся безобразия. Известное дело: где безобразия, там черти.

Акакию оставалось только возвратиться домой и ждать, но это грозило большими неприятностями. Маменька, которой в некоторых вопросах и Синод был не указ, наверняка встала бы назавтра пораньше, еще затемно, чтобы подготовиться к походу по модисткам да магазинам. Улизнуть у нее, даже прикрываясь делами государственными, было бы невозможно. Поэтому, не желая лишний раз испытывать судьбу, Акакий отправился на чердак в каморку кикиморы. У Машки всегда раскочегарен был самовар, а в стареньком рассохшемся – все, как кикиморы любят – буфете в ряд выстроились банки с вареньем всех сортов и на любой вкус.

– Вот, – объявила она с порога, демонстрируя литровую банку, – сестрица мне прислала, свежайшее, кабачковое, прямиком из Астрахани. Садись, милок, чаевничать будем.

Акакий кивнул с благодарностью и подсел поближе к теплому боку старенькой аммосовской печи^[9].

6

Разморенный теплом и тишиной маленькой каморки, в которую кикимора привнесла своеобразный, одному только ее племени свойственный уют, Акакий задремал и проснулся уже ближе к рассвету от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо. Подскочил и попытался вытянуться во фрунт по старой гимназической привычке, чем вызвал у старого домового смех.

– Вольно, солдат, вольно. Новости у меня.

Дидушко забрал из рук кикиморы кружку, сделал щедрый глоток и довольно крякнул.

– Добрый у тебя чай, Марья, ух, добрый.

Кикимора, хихикнув, отмахнулась, но видно было, что комплимент, произнесенный, впрочем, уже не в первый раз, ей приятен.

Ополовинив кружку, Доможир отер седые усы и кивнул.

– Итак, малой, слушай. Поговаривают, что ночью в городе были кое-какие беспорядки. Вроде как пронесся кое-кто с гиканьем по Невскому, а после пробрался в спальню к одной барышне из Императорского театра и… – Тут старый домовой подмигнул и опустил все подробности, предоставляя Акакию гадать, что же произошло у артистки в спальне. Акакий на всякий случай покраснел. – Так или не так, но последний раз видели их тут, на Васильевском острове, и повернули они прямиком к Крепости.

– Может, решили Государю^[10] поклониться? – с надеждой спросил Акакий.

– Непременно, – пряча усмешку, кивнул Доможир. – А опосля ангелу усы пририсовать.

Акакий потер точку между бровями, где начала скапливаться тяжесть, обещающая близкую головную боль.

– Усы?

– Усы, – кивнул Доможир.

– Ангелу?

– Ему самому.

Акакий выругался про себя. Не бог весть, конечно, какая проказа, но при нынешних порядках некрасиво выглядит. Государь всем повелел мирно жить, о чем выпустил высочайший указ еще в 1721 году. И в указе том отдельно было сказано, что пакостничать не след, не к лицу это русской нечисти, не к рылу да не к харе. А тут вдруг усы! Ангелу!

– А дальше что было?

Доможир, занятый чаем, пожал плечами.

– Дальше – полетели по вашим, по чертячьим, делам. Но коли хочешь знать мое мнение, малой, ангелов у нас в городе много, и все пока сплошь безусые.

– Спасибо. – Со вздохом Акакий поднялся, оторвавшись от теплой печки с большим сожалением, и поклонился. – За труды твои спасибо, Дидушко.

Домовой отмахнулся и потянулся к выставленным кикиморой на стол баранкам.

Попрощавшись с севшими чаевничать приятелями, Акакий тихонько вышел на черную лестницу и спустился во двор. К делу этому следовало подойти с другой стороны.

Чертовы проказы – суета, мелочь. Есть у них еще дело. Всем известно, если ведьма перед смертью от силы своей не откажется и чертей не сдаст наследникам или Синоду, будут они донимать ее, не давая в посмертии покоя. Тут прямая дорога ведьме в еретики да в упыри, а это бытие для всякого беспокойника неприятное. Пусть и останется при ведьме сила ее, пусть и будут пред нею разные способы к жизни вернуться, ничего добиться не получится: черти ни на минуту не отстанут. Значит, надо занять их какой-то работой. Тут и остается разузнать, что могла спросить со своих чертей Меланья Штук.

Беда была в том, что, согласно записям в архиве, родни и друзей у ведьмы не было. Характеристику ее Акакий хорошо запомнил: склочная да неуживчивая. Настоящая ведьма. Анцибол, пожалуй, знал о ней побольше.

Время было раннее, и Акакий с трудом разыскал себе извозчика, потратив на это не менее двадцати минут. Быстрее было, пожалуй, вихрем обернуться и скоро домчаться до квартиры приятеля на Шпалерной, но Акакий всегда стеснялся своей урожденной силы, да и не место ей было в городе. Вот и пришлось мерзнуть, притоптывая с ноги на ногу на свежем снегу и напевая себе под нос романсы. Наконец извозчик сыскался, Акакий забрался в сани и, закутавшись в меховую полость, пробормотал адрес. День обещал быть необыкновенно морозным.