Алевтина опустилась на стул, чувствуя напряжение мышц спины от непривычной жёсткости старой мебели. Гостья огляделась: комната почти не изменилась – те же тяжёлые шторы, сервант с коллекцией фарфоровых статуэток, диван, накрытый пледом ручной работы. Только фотографии на стене прибавились – заметила снимки младшей сестры в университетской мантии, фотографию средней, Лидии, с незнакомым мужчиной. Своих фотографий не увидела, и это не удивило – почти никогда не присылала домой снимки московской жизни.

Мать вернулась с подносом, на котором стояли чашки из старого сервиза и заварочный чайник, укрытый тёплой куклой-грелкой. Движения Надежды Густавовны были всё такими же аккуратными и экономными – ни одного лишнего жеста, ни одного ненужного действия.

– Как добралась? – спросила хозяйка, разливая чай. – Говорят, дорога совсем размыта в этом году. Хорошо, что есть вертолёт.

– Нормально, – ответила Алевтина, принимая чашку. – Полёт был спокойным.

Наследница ожидала продолжения расспросов – о работе, о жизни в Москве, о причинах долгого отсутствия, – но мать только кивнула, словно принимая краткий ответ как должное. И в этом тоже была черта, которую визитёрша унаследовала – умение не задавать вопросов, на которые человек явно не хочет отвечать.

– Рассказывай, – неожиданно произнёс отец, нарушая традицию молчаливых семейных чаепитий. – Как там Москва? Работа? Жизнь?

Алевтина удивлённо взглянула на родителя, не ожидая такого интереса. Обычно именно мать была инициатором разговоров, а Бронислав Карлович лишь изредка вставлял короткие комментарии.

– Всё хорошо, – ответила гостья, автоматически переходя в режим официального отчёта. – Работа ответственная, но интересная. Возглавляю федеральное агентство, в подчинении более двухсот человек. Квартира в центре, недалеко от Кремля.

Дочь говорила короткими, информативными предложениями, словно на совещании, а не в разговоре с родителями, которых не видела семь лет. Но иначе просто не умела – эмоциональность была вытравлена годами работы в структурах власти, где любое проявление чувств считалось слабостью.

– Двести человек, – повторил отец, слегка качнув головой. – Немало. И все тебя слушают? Такую молодую?

В голосе не было иронии, только искреннее любопытство и, может быть, тень гордости, которую Алевтина не ожидала услышать. Всегда считала, что родитель равнодушен к карьерным достижениям, что для него важнее были традиционные женские успехи – семья, дети.

– Слушают, – подтвердила наследница, чуть расслабляясь. – Иногда даже слишком внимательно.

– А личная жизнь? – вмешалась мать, ставя на стол тарелку с печеньем – домашним, с изюмом, которое Алевтина любила в детстве. – Есть кто-то?

Дочь мысленно усмехнулась. Что бы сказала Надежда Густавовна, узнав о министре в два раза старше и молодом карьеристе, делящих постель по расписанию? Вряд ли это соответствовало представлениям матери о достойной личной жизни.

– Пока нет никого серьёзного, – уклончиво ответила столичная дама. – Работа занимает всё время.

Мать поджала губы – этот жест Алевтина помнила с детства. Жест означал несогласие, которое Надежда Густавовна не считала нужным выражать словами.

– Ты, наверное, устала с дороги, – сказала старшая женщина вместо комментария. – Я приготовила твою старую комнату. Всё постирано, проветрено.

– Спасибо, но сначала хотела бы услышать подробнее о… ситуации, – Алевтина поставила чашку на стол. – Лидия объяснила только в общих чертах.

При упоминании предстоящей церемонии воздух в комнате словно сгустился. Мать опустила глаза, отец неожиданно начал крутить в руках чашку, пальцы – всё ещё сильные, но с выступающими венами и старческими пятнами – двигались беспокойно, будто жили своей жизнью.

– Антон Густавович всегда был… особенным, – наконец произнёс Бронислав Карлович, подбирая слова. – Семья Длиннопёровых вообще отличалась от других. Даже в советское время, когда все старались быть как все, родственники держались особняком. Своих традиций придерживались.

Алевтина заметила, как при упоминании имени покойного мать еле заметно вздрогнула и сделала странный жест – не совсем крестное знамение, но что-то похожее, будто отгоняющее угрозу.

– Каких традиций? – спросила наследница, подаваясь вперёд. – Лидия упоминала о посмертной свадьбе, но это звучит как средневековый обычай, не больше.

Отец посмотрел долгим взглядом, в котором читалось что-то похожее на сожаление.

– Я работал с его отцом, – сказал старик тихо. – На заводе, ещё в семидесятые. Был главным инженером производственной линии. Многое видел. Были вещи… которые не мог объяснить. Двери, открывающиеся сами собой. Тени без людей. Голоса в пустых комнатах.

Пальцы отца продолжали бессознательно крутить ручку чашки, создавая тихий, ритмичный звук – фарфор тёрся о дерево стола, словно отбивая такт невидимому оркестру.

– В цехах часто случались странности, – продолжил отец, глядя мимо дочери. – Машины запускались сами собой, хотя электричество было отключено. Рабочие жаловались на холодные участки – места, где температура вдруг падала без причины, даже в жару. И запахи… иногда пахло чем-то странным, не спиртом, не солодом, а чем-то… сладковатым. Как разложение, но не совсем. Более… пряным.

Алевтина слушала с нарастающим раздражением. Не ожидала от отца – практичного, рационального человека – таких разговоров о паранормальных явлениях. Это противоречило всему, что знала о нём.

– Пап, это же просто совпадения, – сказала гостья, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Технические сбои, проблемы с вентиляцией, игра света…

– Я инженер, Аля, – ответил Бронислав Карлович, впервые за весь разговор повысив голос. – Я знаю разницу между техническим сбоем и тем, чему нет объяснения. То, что происходило на заводе, особенно в старых подвалах, не укладывалось ни в какие научные рамки.

Старик помолчал, затем продолжил уже спокойнее:

– Однажды спустился в подвал один – нужно было проверить состояние труб. И там, в дальнем углу, увидел… что-то. Не могу описать точно. Форма, похожая на человеческую, но двигалась странно, не как человек. И глаза… большие, совсем не человеческие. Бросился бежать, а оно… оно засмеялось. Не как человек смеётся, а словно стекло бьётся.

Алевтина почувствовала, как по спине пробежал холодок – не от рассказа, который считала плодом воображения или искажённых воспоминаний, а от того, с какой убеждённостью говорил отец. Бронислав Карлович никогда не был склонен к преувеличениям или фантазиям. Если говорил, что видел нечто странное, значит, действительно так считал.

– На следующий день пошёл к Длиннопёрову-старшему, – продолжил родитель. – Хотел рассказать о случившемся, потребовать проверки подвалов на предмет утечки газа или чего-то подобного. Но директор… только улыбнулся и сказал: "Бронислав Карлович, не все двери в этом мире ведут туда, куда мы думаем. И не все, кто приходит через эти двери, хотят, чтобы их видели".

Чашка в руках отца замерла, глаза были устремлены куда-то в прошлое, к воспоминанию, которое, судя по лицу, всё ещё вызывало дрожь.

– Через неделю уволился, – закончил старик. – Нашёл работу на другом производстве, с меньшей зарплатой, но там хотя бы не было… того, что видел в подвалах "Стрептопенинского".

В комнате повисла тяжёлая тишина. Алевтина смотрела на отца, пытаясь осмыслить услышанное. Наследница не верила в привидений, духов или иных сверхъестественных существ. Всему на свете было рациональное объяснение, и увиденное Брониславом Карловичем, наверняка было результатом усталости, плохого освещения или, возможно, каких-то токсичных испарений в старых подвалах завода.

– Хватит об этом, – резко сказала мать, вставая из-за стола. – Я приготовлю ужин. Аля, ты, наверное, хочешь отдохнуть с дороги? Твои вещи уже в комнате.

Надежда Густавовна начала собирать чашки с таким видом, будто разговор о Длиннопёровых был не просто неприятным, а опасным. Движения стали более резкими, в глазах появилось беспокойство, которого не было раньше.

– Да, пожалуй, – согласилась Алевтина, вставая. – Спасибо за чай.

Дочь направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, но остановилась, услышав тихий голос отца:

– Аля, будь осторожна. Не всё наследство измеряется деньгами.

Гостья обернулась, но Бронислав Карлович уже отвернулся, глядя в окно, где весеннее солнце пробивалось сквозь облака, создавая на деревянном полу узоры света и тени. Почему-то именно эти узоры – обычная игра солнечных лучей – вдруг показались Алевтине зловещими, словно шифр, значение которого пока не могла разгадать.

– Я всегда осторожна, папа, – ответила наследница и поднялась наверх, чувствуя, как с каждой ступенькой возвращается в детство, от которого так старательно убегала все эти годы.

Семейный ужин в доме Каглицких накрывали почти торжественно – Надежда Густавовна достала парадную скатерть с вышитыми васильками, расставила старинный фарфор и разложила начищенные серебряные приборы с инициалами прадеда. Алевтина, спустившись вниз после получаса, проведённого в одиночестве в старой комнате, отметила эту повышенную церемонность с долей иронии. Родители явно старались продемонстрировать, что визит – событие исключительное, почти праздничное, достойное всего того, что хранилось в шкафах и комодах "для особого случая".

Гостиная преобразилась: тусклая лампа под абажуром, обычно единственный источник света в комнате, теперь соседствовала с двумя высокими канделябрами, в которых горели настоящие свечи. Откуда-то появились цветы – ранние тюльпаны в старой вазе из толстого зелёного стекла, которую Алевтина помнила с детства. Всё это выглядело трогательным и одновременно убогим – провинциальная попытка создать атмосферу, достойную столичной гостьи, привыкшей к совсем другим стандартам.

– Как отдохнула, дочка? – спросил отец, поднимаясь навстречу. Бронислав Карлович переоделся: вместо домашнего свитера теперь красовалась свежая рубашка и старомодный, но тщательно выглаженный жилет.

– Спасибо, хорошо, – ответила Алевтина, скользнув взглядом по комнате. – Где Лидия и Варя? Они придут?

– Уже здесь, – из кухни вышла Лидия с блюдом, от которого поднимался ароматный пар.

Алевтина внимательно посмотрела на среднюю сестру, которую не видела семь лет. Лидия изменилась – стала более собранной, жёсткой. В двадцать три выглядела старше своих лет: тёмные волосы, собранные в тугой пучок, строгое тёмно-синее платье без единого украшения, осанка почти военная. Только глаза выдавали настоящие чувства – внимательные, изучающие, с едва скрытой неприязнью, которую старшая сразу распознала. Средняя сестра рассматривала дорогой костюм, безупречную причёску, изящные серьги с жемчугом и тонкие золотые часы на запястье. Всё это молчаливое изучение заняло несколько секунд, и во взгляде Лидии читалось больше, чем когда-либо сказала бы вслух.

– Здравствуй, Аля, – произнесла женщина, поставив блюдо на стол. – Хорошо выглядишь. Столица явно тебе на пользу.

Сухость тона не оставляла сомнений: за комплиментом скрывалось нечто иное. Алевтина заметила, как сестра скользнула взглядом по дорогому костюму, на секунду сжала губы. Лидия завидовала – не говорила прямо, но выдавала себя мелкими жестами: слишком прямой спиной, чуть приподнятым подбородком, напряжёнными пальцами, сжимавшими край скатерти.

– Спасибо, Лида, – улыбнулась столичная дама одной из своих московских улыбок – профессиональной, отточенной, не затрагивающей глаз. – Ты тоже… хорошо держишься.

Фраза прозвучала двусмысленно, и Алевтина не стала исправлять. Пусть Лидия думает, что хочет. В конце концов, именно средняя осталась в Стрептопенинске, взяв на себя роль примерной дочери, пока старшая строила карьеру в столице. Выбор, за который наследница ни секунды не испытывала чувства вины.

– Аля! – звонкий голос разорвал напряжённую тишину, и в комнату влетела Варя – младшая из сестёр, всего девятнадцати лет, невысокая, с русыми волосами, собранными в небрежный хвост, и огромными голубыми глазами, унаследованными от отца.