На площадке ждал вертолёт и пилот Егор Павлович – высокий, с обветренным лицом. Мужчина молча помог с багажом.

– Хорошего полёта, – пробормотал Максим Игоревич. – В Стрептопенинске всё по плану.

– Я знаю, чего ждать, – отрезала Алевтина, не глядя на чиновника, и поднялась в кабину.

Новосибирск превратился в миниатюрную модель под винтами. Пилот дал наушники и объявил: полёт займёт полтора часа, возможна турбулентность над тайгой. За окнами раскинулась бескрайняя зелень, прерываемая редкими деревушками. Чем дальше, тем тише становились дороги и реже – дома.

– Мы над Еловским районом, – сообщил авиатор. – Дальше горная гряда, потом долина Стрептицы, и Стрептопенинск.

Название реки разбудило в Алевтине детское воспоминание о купании и смехе сестёр, но столичная дама подавила эмоцию. Сентиментальности в планах не было. Наследница откинулась на кресло, готовая написать свой финал в этой истории.

Вертолёт дрогнул в воздушной яме, и в тот же момент пилот включил радио. Из динамиков полился хриплый голос Шевчука, поющего "Еду я на родину". Алевтина поджала губы, словно песня была личным оскорблением. Авиатор явно испытывал удовольствие: начал покачивать головой в такт, а на лице, до этого каменном, проступила легкая полуулыбка. Возможно, для пилота эта песня была защитой – последним бастионом против реальности, где приходилось каждый день возить таких, как Каглицкая, к полуразложившимся корням. Или просто не знал другого способа обозначить: "Мы приближаемся к месту, где всё настоящее, а не выдуманное тобой".

Из динамиков хрипло лилась песня: "Еду я на Родину, пусть кричат уродина, к сволочи доверчива, ну а к нам… аха-ха-а-хаха." Слова – нарочито грубые и насмешливые – цепляли бизнес-леди сильнее любых объявлений пилота. Алевтина не выносила русского рока, но сейчас каждая строчка резала по нервам, будто пела лично про неё.

Наследница представила, как где-то внизу, в прокуренной кухне с дешёвым самогоном, тоже слушают эту песню и вспоминают о несложившейся жизни. Воспоминания взыграли: Алевтина, Лидия и Варя босиком носились по разбитой улице, дразнили пса Бандита и смеялись на всю станицу. Тогда мир за пределами Стрептопенинска казался несуществующим – лишь речка, гараж отца и вечные ссоры с соседями. Теперь же, после московских офисов и приёмов, Каглицкая летела назад, к точке детства, и одна только мелодия пробивала всю броню.

Пилот добавил звук, словно проверяя, у кого найдётся слабое место. Алевтина отложила планшет и глянула в иллюминатор: под серым небом раскинулась дикая долина, по которой мёл снег, а гул винтов сплетался с песней.

Когда зазвучало "аха-ха-а-ха-ха", наследница невольно усмехнулась: даже здесь удавалось держать лицо. Вертолёт пошёл на снижение.

Машина начала снижаться, и Алевтина впервые увидела Стрептопенинск с высоты. Город выглядел точно таким, каким помнила, словно застывшим во времени: те же серые крыши домов, покосившиеся амбары вдоль главной улицы, та же церковь с потемневшими от времени куполами на фоне неба. Тусклые фонари горели даже днём, создавая иллюзию вечных сумерек.

– Вот он, – сказал пилот, делая круг над городом. – Справа от нас – пивоваренный завод "Стрептопенинское". Самое крупное предприятие в регионе.

Алевтина взглянула на комплекс зданий, обнесённых высоким забором. Даже с высоты было видно, что это не провинциальная пивоварня, а серьёзное производство с современным оборудованием и собственной инфраструктурой. В голове начали складываться цифры – объёмы производства, потенциальная прибыль, возможности расширения.

– А вот особняк Длиннопёрова, – продолжил пилот, указывая на холм, возвышающийся над восточной окраиной города. – Оттуда открывается вид на весь Стрептопенинск.

Дом на вершине холма впечатлял даже с высоты – пятиэтажный особняк в стиле старинной усадьбы, с башенками по углам и террасами вокруг здания. Парк с аккуратно подстриженными деревьями и дорожками между клумбами окружал строение. Всё это выглядело чужеродным на фоне скромных построек города, как дорогая брошь на дешёвом платье.

– Ваш родительский дом тоже видно отсюда, – добавил пилот, снижаясь ещё больше и указывая на старую часть города. – Вон там, у самой реки.

Деревянный двухэтажный дом с мезонином в немецком стиле стоял на окраине, где город переходил в тайгу. Алевтина узнала его мгновенно – резные наличники на окнах, крыльцо с навесом, яблони в саду. Сердце сжалось от неожиданной боли, которую наследница тут же подавила, заменив холодной констатацией: там живут мать и сестры, которых не видела много лет.

– Мне всё равно, – сказала бизнес-леди вслух, хотя никто не спрашивал мнения.

Пилот промолчал, продолжая снижение.

Странное ощущение охватило Алевтину, когда вертолёт делал последний круг над городом. Наследнице показалось, что не она рассматривает Стрептопенинск, а город изучает гостью – внимательно, оценивающе, с каким-то древним любопытством. Каждое окно казалось глазом, каждая крыша – нахмуренной бровью, каждая улица – морщиной на лице существа, притворявшегося населённым пунктом.

"Глупости," – подумала Каглицкая, отгоняя наваждение. Всему виной странное предупреждение Георгия, слова о длинной памяти мёртвых и традициях, существующих не просто так. Алевтина не верила в мистику, только в деньги и власть – единственные реальные силы в мире.

Вертолёт снизился над небольшой площадкой на окраине города, недалеко от пивоваренного завода. Внизу ждала машина – черный BMW с тонированными стёклами, удивительно новый и чистый для здешних мест.

– Прибыли, – сказал пилот, заглушая двигатель. – Добро пожаловать в Стрептопенинск, Алевтина Брониславовна.

В голосе авиатора почудилась насмешка, но лицо оставалось совершенно бесстрастным.

Выйдя из вертолёта, Алевтина глубоко вдохнула воздух родного города. Воздух оказался именно таким, каким помнила – смесь запахов: дым от печей, сладковатый аромат солода с пивоваренного завода и влажная, пробуждающаяся весенняя земля. Запах детства, которое столичная дама так старательно вычеркивала из памяти.

Наследницу охватило острое отвращение – к этому городу, к убогим домишкам, к провинциальности и затхлости, к грязным улицам и серому небу. К людям, которые здесь жили, – мелким, завистливым, неспособным вырваться из болота. К самой себе – той, которая когда-то была одной из них.

Алевтина выпрямила спину, расправила плечи и надела тёмные очки, словно возводя дополнительный барьер между собой и Стрептопенинском. Бизнес-леди приехала за наследством, не более того. Получит своё и уедет, оставив город там, где ему место, – в забытом прошлом.

– Алевтина Брониславовна, – подошёл водитель BMW, низко поклонившись. – Позвольте проводить вас. Вас ждут в родном доме.

Женщина вздрогнула, но кивнула, направляясь к машине. Пилот возился с чемоданами, не поднимая глаз. Солнце прорвалось сквозь облака, и золотые купола церкви вспыхнули так ярко, что наследница прищурилась. В этом блеске на мгновение проступило лицо – старое, изрезанное морщинами, с глазами холодными, как лёд на Стрептице в феврале.

Алевтина моргнула. Наваждение растаяло в воздухе. Дама села в автомобиль, с силой захлопнув дверь. Отвернулась от окна, но всё равно чувствовала, как тянет к деревянному дому с резными наличниками, где мать, наверное, всё так же печёт черничные пироги по субботам.

Машина тронулась, шурша по гравию. Впереди – не особняк на холме, а встреча с тем, от чего Алевтина бежала все эти годы.

Чёрный автомобиль остановился у деревянного двухэтажного дома с резными наличниками – точно такими же, какие наследница помнила с детства. Ничего не изменилось за пятнадцать лет. Дом стоял такой же, как раньше. Мать по-прежнему готовила яблоки в сиропе каждую осень. Алевтина толкнула калитку, и та скрипнула точно так же, как в день отъезда. Этот звук напомнил, что прошлое, от которого столичная дама бежала, теперь снова стало настоящим.

Визитёрша остановилась на мгновение, окидывая взглядом старое здание. Мезонин с двумя узкими окнами смотрел с молчаливым укором. Деревянная резьба на фронтоне – изящная работа прадеда, немецкого переселенца, принесшего традиции старой страны – потемнела от времени, но сохранила чёткость линий. На крыльце половицы остались те же, с тем же сколом на второй ступеньке, о который Алевтина вечно спотыкалась в детстве.

За спиной захлопнулась дверца автомобиля. Водитель поставил чемодан на землю и, не говоря ни слова, сел обратно за руль. Машина тихо тронулась с места, оставляя наследницу наедине с домом, который так старательно вычеркивала из памяти все эти годы.

Дверь открылась прежде, чем гостья успела постучать. На пороге стояла мать – Надежда Густавовна, постаревшая, но держащаяся всё так же прямо, с той же строгой линией рта и пронзительным взглядом голубых глаз, которые унаследовала младшая дочь Варя.

– Аля, – произнесла женщина, и в этом единственном слове смешались радость, упрёк и непроизнесённые вопросы семи лет разлуки.

Алевтина шагнула вперёд, чувствуя, как дрогнуло что-то внутри – незапланированная эмоция, не вписывавшаяся в тщательно выстроенную защиту. Наследница протянула руку для формального рукопожатия, но мать сделала шаг навстречу и обняла – сухими, лёгкими руками, похожими теперь на птичьи крылья.

– Здравствуй, мама, – ответила гостья, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Я приехала.

Дочь не ответила на объятие, только слегка коснулась плеч матери, чувствуя под пальцами кости, ставшие острее и хрупче с годами. Надежда Густавовна как будто усохла, сконцентрировалась, став меньше ростом, но сохранив идеальную осанку и достоинство, которым славилась в городе.

– Входи, – сказала мать, отступая в сторону. – Отец ждёт.

Алевтина переступила порог родного дома и сразу оказалась окутана запахами детства – свежеиспечённого хлеба, сушёных трав под потолком в кухне, и едва уловимым ароматом яблок, который, казалось, въелся в стены за десятилетия. Эти запахи вызвали воспоминания более отчётливые, чем любые фотографии: вот девочка сидит за столом, болтая ногами, не достающими до пола, и наблюдает, как мать месит тесто для воскресных булочек; вот сёстры нанизывают на нитки яблочные кольца для сушки на зиму; вот отец приходит с работы, от него пахнет солодом и машинным маслом…

– Разувайся, – голос матери вывел из оцепенения. – Тапочки твои старые где-то в шкафу, но я приготовила новые.

Алевтина послушно сняла туфли и надела предложенные тапочки – простые, светло-бежевые, похожие на гостиничные. Мать всегда отличалась практичностью. Даже дорогие вещи, которые изредка присылала дочь, использовала не сразу, а "когда придёт время" или "для особого случая".

В гостиной, которая одновременно служила столовой, отец поднялся навстречу. Бронислав Карлович изменился сильнее матери – седые волосы поредели, лицо покрылось глубокими морщинами, словно его вырезал из дерева неумелый мастер. Но спина оставалась прямой, а в голубых глазах – тех же, что у младшей сестры – сохранялась ясность мысли и внимательность, которую Алевтина помнила с детства.

– Здравствуй, дочка, – сказал отец с лёгким акцентом, который никогда полностью не исчез, несмотря на десятилетия в России. – Хорошо выглядишь. Москва тебе к лицу.

Алевтина кивнула, не зная, что ответить на эту прямоту. Бронислав Карлович всегда был немногословен, предпочитая действия разговорам. Старик редко высказывал мнение, ещё реже – проявлял эмоции. В детстве дочь считала отца холодным, только повзрослев, поняла, что унаследовала эту сдержанность, превратив в инструмент карьеры.

– Садись, – мать указала на стол, накрытый белой скатертью с вышитыми васильками по краям, которую доставали только по праздникам. – Сейчас поставлю чай.