– Эрнест. Люди, человек с улицы, горбом своим зарабатывающий себе на хлеб, человек, который тащит тяжкое бремя жизни, – знает ли он, за что мы выступаем, что́ можем даровать ему, даже если он не просит, – забвение тягот повседневности? Ему неведомы наши идеалы служения, он не знает, сколько добра мы приносим себе, друг другу, вам… – он перехватил ражий, насмешливый взгляд Фэрчайлда, – ему. И, кстати, – прибавил он, вновь спустившись с небес на землю, – на эту тему я по некоторым пунктам переговорю завтра с вашим секретарем. – Он снова пригвоздил мистера Талльяферро взглядом. – Что скажете о моем выступлении?

– Пардон?

– Что вы думаете о моем сегодняшнем предложении? Я предлагал обеспечить стопроцентную посещаемость церкви, пугая людей тем, что, не приходя на службы, они упускают нечто хорошее.

Мистер Талльяферро горестным взглядом обвел остальных. После паузы его допросчик с холодным неудовольствием промолвил:

– Вы же не хотите сказать, что не помните меня?

Мистер Талльяферро сконфузился:

– Право же, сэр… я так огорчен…

Его собеседник веско перебил:

– Вас сегодня не было на обеде?

– Нет, – ответил мистер Талльяферро, источая благодарность из всех пор, – я в полдень лишь выпиваю стакан пахты. Я, видите ли, завтракаю поздно. – Тот продолжал морозить его своим неудовольствием, и мистера Талльяферро посетило вдохновение. – Боюсь, вы меня с кем-то перепутали.

Какую-то заиндевевшую секунду чужак его разглядывал. Официант поставил перед мистером Талльяферро тарелку, и тот в остром припадке неловкости суетливо на нее набросился.

– То есть… – начал чужак. Затем отложил вилку и окатил Фэрчайлда холодным неодобрением: – Вы же вроде бы говорили, что этот… джентльмен – член «Ротари»?^[9]

Вилка мистера Талльяферро застыла в воздухе, и он тоже потрясенно уставился на Фэрчайлда.

– Я? Член «Ротари»? – переспросил он.

– У меня вроде сложилось такое впечатление, – признал Фэрчайлд. – А вы разве не слыхали, что Талльяферро ротарианец? – обратился он к остальным. Те не подтвердили, и он продолжал: – Я как будто припоминаю, что мне кто-то говорил, будто вы ротарианец. Впрочем, слухи – такая штука, сами знаете. Может, это потому, что вы настолько крупная фигура городского бизнеса. Талльяферро у нас работает в одном из крупнейших домов женской моды, – пояснил он. – Если надо впрыснуть Господа в коммерцию, более подходящего человека не найти. Научить Его, что значит служить, ась, Талльяферро?

– Да нет, я, право… – в смятении возразил мистер Талльяферро.

Чужак вновь его перебил:

– На всей Господней земле нет ничего лучше «Ротари». Мистер Фэрчайлд дал мне понять, что вы член клуба, – упрекнул он в новом приступе холодных подозрений.

В рассуждении все отрицать мистер Талльяферро скорбно заерзал. Собеседник заставил его опустить взгляд, после чего извлек часы.

– Вот так так. Мне пора бежать. У меня весь день по распорядку. Вы удивитесь, сколько времени можно сберечь, экономя тут и там по минутке, – поделился он. – И…

– И куда вы их потом? – спросил Фэрчайлд.

– Простите, не понял.

– Вы тут и там сэкономили по минутке, набралась внушительная куча – куда вы их потом деваете?

– …Если всякой задаче назначать срок, энергии вкладываешь больше; тогда взлетаешь на вершину на всех, так сказать, парах.

Капля никотина на кончике языка убивает собаку, про себя усмехнулся Фэрчайлд. А вслух сказал:

– Наши предки свели заработок к притчам. Но мы их обошли: мы само бытие свели к фетишам.

– К односложным словам, которые хорошо смотрятся крупным красным шрифтом, – поправил его семит.

Чужак пропустил все это мимо ушей. Полуобернулся на стуле. Помахал официанту в спину, а потом щелкал пальцами, пока не привлек его внимание.

– Вот в чем беда этих второсортных забегаловок, – заметил он остальным. – Без огонька работают, непродуктивно. Счет, пожалуйста, – резко распорядился он.

Херувим склонился к ним.

– Вам понравился ужин? – предположил он.

– Да-да, нормально. Принеси счет, Джордж, будь любезен.

Официант замялся и оглядел остальных.

– Да не надо, мистер Бруссар, – поспешно сказал Фэрчайлд. – Мы пока не уходим. Мистеру Хуперу надо успеть на поезд. Вы мой гость, – обратился он к чужаку.

Тот для порядка возмутился; предложил звонкую монету, но Фэрчайлд повторил:

– Вы сегодня мой гость. Жаль, что вы спешите.

– Я не местный, у меня досуга нет, – пояснил тот. – Мне надо быть в тонусе. – Он поднялся и пожал руки всем по кругу. – Рад был познакомиться, ребята, – каждому по очереди сказал он.

Левой рукой он пожал локоть мистеру Талльяферро, из правой не выпуская его кисти. Официант принес чужаку шляпу, и тот эффектно вручил ему полдоллара.

– Будете в нашем городке… – заверил он Фэрчайлда, напоследок задержавшись у стола.

– А то, – сердечно согласился тот, и все снова сели.

Какой-то миг припозднившийся гость топтался у двери, а затем рванул вперед с криком: «Такси! Такси!» Каковое провезло его три квартала и выгрузило перед отелем «Монтелеоне»^[10], где он приобрел две завтрашние газеты и час клевал над ними носом в вестибюле. После чего поднялся в номер и лег в постель, где продолжал таращиться в газеты, пока от чистейшего идиотизма печатного слова сознание не оставило его.

6

– Итак, – промолвил Фэрчайлд, – пусть это послужит вам уроком, молодые люди. Вот до чего доводит вступление в клубы – сама эта привычка. Как начнешь вступать в клубы да ложи, распадаются самые фибры души. По молодости вступаешь, потому что там провозглашают высокие идеалы. В таком возрасте, знаете ли, в идеалы веришь. И это еще ничего, если почитаешь их просто за идеалы, а не за руководство к действию. Но время идет, ты вступаешь и вступаешь, между тем стареешь, успокаиваешься, умнеешь, а верить в идеалы – вообще дело хлопотное, и ты подстраиваешь под них свою жизнь, свое общение с людьми. Из идеала лепишь поведение, и тогда это уже не идеал, а сам ты – нарушитель общественного порядка.

– Если человека раздражают фетишисты, это его вина, – сказал семит. – Нынче в мире довольно всякого-разного, примыкай куда хочешь.

– Высоковата цена за иммунитет, – возразил Фэрчайлд.

– Пусть это тебя не тревожит, – отвечал ему собеседник. – Ты-то уже расплатился.

Мистер Талльяферро отложил вилку и пробубнил:

– Надеюсь, он не обиделся.

Фэрчайлд усмехнулся.

– На что? – спросил семит.

Они с Фэрчайлдом добродушно воззрились на мистера Талльяферро.

– На шуточку Фэрчайлда, – объяснил тот.

Фэрчайлд рассмеялся:

– Боюсь, мы его разочаровали. Он, должно быть, не только не поверил, что мы богема, но даже сомневается, что мы художники. Вероятно, ждал, что его как минимум поведут ужинать в студию неженатой пары и вместо еды предложат гашиш.

– И его станет соблазнять девица в оранжевом платье и без чулок, – замогильным тоном вставил призрачный юнец.

– Да, – сказал Фэрчайлд. – Только он не поддастся.

– Конечно, – согласился семит. – Но, как любой христианин, будет рад возможности отказаться.

– И то верно, – признал Фэрчайлд. И добавил: – Он, наверное, считает, что если не бодрствуешь до зари, не надираешься и никого не совращаешь, незачем и художествовать.

– И что хуже? – буркнул семит.

– Да бог его знает, – отозвался Фэрчайлд. – Меня никогда не совращали… – Он хлюпнул своим кофе. – Но не он первый надеялся на совращение и был разочарован. Я где только не жил, все открыв нараспашку, и каждый раз оставался неосквернен. Эй, Талльяферро?

Мистер Талльяферро опять робко поерзал. Фэрчайлд поджег сигарету.

– Ну, то и другое пороки, и сегодня мы все наблюдали, до чего доводит неподвластный человеку порок – а под пороком я разумею любой естественный порыв, который сильнее тебя, вот как стадный инстинкт у Хупера. – Он помолчал. И опять усмехнулся: – Я так думаю, Господь наблюдает репризы Своих добровольных американских помощников и пугается.

– Или забавляется, – уточнил семит. – Но почему только американских?

– Потому что наши репризы гораздо комичнее. В других странах вроде как допускают мысль, что Бог – не ротарианец, не брат Лосиной ложи^[11] и не бойскаут. Мы – ни в какую. А любые убеждения пугают, если смотреть на них в лоб.

Подошел официант с сигарной коробкой. Семит взял себе сигару. Мистер Талльяферро, чинно поспешая, завершил ужин. Семит сказал:

– Мой народ родил Иисуса, ваш его крестил. И с тех самых пор вы пытаетесь выдворить его из своей церкви. Вы почти добились своего – и посмотрите, что́ заполняет пустоту. Вы считаете, ваш новый идеал, это добровольно-принудительное Служение, которого никто не просил и не заказывал, лучше прежнего идеала смирения? Нет-нет, – не дал он собеседнику заговорить, – не в рассуждении плодов. От духовных махинаций человечества внакладе не остается лишь крошечное меньшинство, которое в процессе тренирует эмоции, или ум, или тело, но пассивному большинству, ради которого затеяли крестовый поход, никогда не достается ничего.

– Катарсис через перистальтику, – пробормотал белокурый юнец, лелеявший свою репутацию остроумца.

– Так ты, значит, против религии? – сказал Фэрчайлд. – То есть в общем смысле?

– Ни в коем случае, – ответил семит. – Общий смысл у религии один – она должна приносить одинаковое благо максимальному числу людей. А универсальное благо религии в том, что она воскресным утром выгоняет детей из дома.

– А образование выгоняет их из дома пять дней в неделю, – заметил Фэрчайлд.

– Тоже правда. Но в эти дни я и сам отсутствую: меня образование выгоняет из дома шесть дней в неделю.

Официант принес мистеру Талльяферро кофе. Фэрчайлд снова закурил.

– То есть, по-твоему, таково единственное достоинство образования? Оно просто не дает нам сидеть по домам?

– А ты назови другой общий результат. Оно не делает нас всех храбрыми, или здоровыми, или счастливыми, или мудрыми – оно даже не помогает нам сохранять брак. Собственно, получить современное образование – все равно что жениться с бухты-барахты и потом до конца своих дней выжимать из этого хоть какую-то пользу. Я не против образования, ты пойми. Я не считаю, что от него много вреда, – оно разве что делает нас несчастными и неприспособленными к труду, а этим боги прокляли человека еще прежде, чем узнали про образование. И если не образование, так что-нибудь другое – не лучше, а то и хуже. Нужно же человеку чем-то себя занимать.^[12]

– Но вернемся к религии. – («К вечному духу протестантскому», – тихо просипел юный блондин.) – Ты имеешь в виду какую-то конкретную религию или в целом учение Христа?

– А он-то тут при чем?

– Ну, считается, что он, уж не знаю чем руководствуясь, создал некое религиозное направление.

– Считается, что, дабы вычислить причину, потребно следствие. А человеку свойственно валить промашки возраста и своей природы на то или тех, кто слишком далеко, или не слышит, или слаб и не может противиться. Но ведь ты, когда говоришь «религия», имеешь в виду конкретную секту?

– Да, – согласился Фэрчайлд. – Я всегда подразумеваю протестантизм.