Ольга Дашкова: Там, где ломается лед

Глава 1

Шампанское в бокале давно выдохлось.

Держу его в руках уже сорок минут – не пью, просто держу. Так удобнее. Когда в руках бокал, к тебе реже подходят с предложением выпить. А мне сегодня не хочется ни пить, ни разговаривать. Хочется, чтобы этот день поскорее закончился.

Свадьба.

Ненавижу свадьбы.

Гости кружатся по залу, как разноцветные бабочки вокруг пламени. Двести семнадцать человек – я лично проверял список. Партнеры, друзья Ани, какие-то дальние родственники, которых я не видел с похорон родителей и не горю желанием видеть сейчас.

Все они улыбаются, чокаются бокалами, говорят правильные слова о любви и вечности. Как будто любовь и вечность существуют.

Пятизвездочный отель. Мой отель, если быть точным, один из семнадцати. Зал украшен белыми пионами и свечами, как и хотела Аня. Живой оркестр играет что-то классическое с современными нотками – тоже по ее выбору. Я просто подписывал счета. Много счетов.

Мне плевать на деньги. Но мне не плевать на нее.

Анька кружится в центре зала в платье цвета слоновой кости, ее смех, громкий, заразительный, такой знакомый, разносится под сводчатыми потолками. Она счастлива. По-настоящему, до идиотизма счастлива. Я вижу это по тому, как она смотрит на своего… мужа.

Мужа.

Господи.

Артем Лисицын – двадцать восемь лет, стартапер, какое-то приложение для медитаций, которое непонятно как приносит деньги. Улыбка во все тридцать два, модная щетина, кроссовки под костюмом.

Кроссовки. На собственной свадьбе. Когда он пришел ко мне просить руки Ани – да, пришел, я был удивлен не меньше, я тридцать секунд просто смотрел на него. Молча. Это обычно работает лучше любых слов.

Он выдержал.

Не отвел взгляд. Руки немного дрожали, я заметил, но голос был твердым, когда он говорил, что любит ее. Что будет заботиться. Что сделает ее счастливой.

Я не поверил ни единому слову.

Но Анька плакала. Настоящими слезами, когда я сказал «да». Обняла меня так крепко, как в детстве, когда ей снились кошмары после аварии, забравшей родителей. Тогда ей было пятнадцать. Мне – тридцать два. И в один день я перестал быть просто старшим братом.

Я стал всем. Отцом. Матерью. Семьей. Единственным человеком, который стоял между ней и миром.

Десять лет я выполнял эту роль. Десять лет следил, чтобы она не плакала, не боялась, ни в чем не нуждалась. Оплачивал лучшую школу, потом университет в Европе, потом ее бесконечные курсы фотографии, живописи, керамики – она никак не могла определиться.

Теперь определилась. Вышла замуж за придурка в кроссовках.

Делаю глоток теплого шампанского. На вкус – как разочарование. Взгляд скользит по залу. Привычка, оценивать обстановку, даже когда не нужно. Особенно когда не нужно. Это помогает не думать.

Не думать о том, что ровно три года назад я стоял в похожем зале. Только тогда рядом была Лиза. В белом платье, с улыбкой, которая делала ее похожей на ребенка. Беременная – восемь недель, мы еще никому не сказали. Наш секрет. Наш маленький, хрупкий, невозможный секрет.

Хватит.

Я отрезаю мысль, как гангренозную конечность. Чисто. Быстро. Больно – но терпимо. За три года я научился этому. Отрезать. Отключать. Не чувствовать. Почти научился.

Взгляд цепляется за движение в углу зала. Блондинка.

Волосы – короткие, до подбородка, вьются волнами. Вся в черном: брюки, простой топ, кроссовки, ей можно. Камера в руках – профессиональная, серьезная. Она двигается между гостями, как тень. Не привлекает внимания. Вернее, старается не привлекать.

У нее не получается. Или это только я замечаю.

Она приседает, меняет угол, снимает, как невеста поправляет фату. Интимный момент. Я бы не увидел его, если бы она не выхватила. Потом смещается правее, ловит смех Аньки, запрокинутую голову, ладонь на груди, жест, который делала наша мать.

Она снимает не людей. Она снимает эмоции. Я непроизвольно выпрямляюсь.

Фотограф – это был выбор Ани. «Никита, она лучшая, ее все хотят, я еле уговорила!» Я не спорил. Мне было все равно. Фотографии – это просто бумага. Память – она и так никуда не денется. Въедается в кожу, в кости, живет внутри, не спрашивая разрешения.

Но сейчас я смотрю на эту женщину и думаю: она понимает что-то, чего не понимают остальные. Что именно – не знаю. И не хочу знать.

– Никита!

Анькин голос, звонкий, счастливый, врывается в мои мысли. Она летит ко мне через зал, придерживая подол платья. Щеки раскраснелись, глаза блестят. Слишком много шампанского. Или слишком много счастья. С ней никогда не поймешь.

– Почему ты стоишь тут один? Как сыч!

– Я не стою как сыч.

– Стоишь! Именно как сыч. Большой, мрачный, в углу, – она хватает меня за руку. У нее маленькая и теплая ладонь, как в детстве. – Пойдем танцевать.

– Нет.

– Никита!

– Аня.

– Ну пожалуйста! Один танец. Ты мой брат. Мой единственный брат. Все смотрят, и им интересно, почему ты такой…

– Какой?

– Суровый! – она морщит нос. Точно как мама. – Они думают, что ты не одобряешь.

– Я не одобряю.

– Никита!

Сестренка бьет меня по плечу. Легонько, но возмущенно. Я позволяю себе почти улыбку. Почти.

– Артем – прекрасный.

– Артем – идиот.

– Он мой идиот, – она сияет. – И он любит меня.

– Посмотрим.

– Ты невыносимый.

– Знаю.

Аня обнимает меня, порывисто, крепко, уткнувшись лицом в пиджак. Я чувствую, как дрожат ее плечи. Плачет? Нет. Смеется. Смеется и плачет одновременно, это у нее получается.

– Спасибо тебе, – шепчет она в ткань. – За все. За эти десять лет. За то, что ты был… что ты есть.

Молчу. Слова не моя сильная сторона. Никогда не умел говорить то, что нужно. Делать – да. Говорить – нет.

– Я хочу, чтобы ты тоже был счастлив, – продолжает она, поднимая голову. Тушь немного потекла. – Ты заслуживаешь этого.

– Аня.

– Я серьезно, – смотрит мне в глаза. Упрямо, настойчиво, у нее мой взгляд. – Лиза бы не хотела…

– Не надо,– два слова. Тихо. Резко. Она замолкает.

Знаю, что ей больно от моей реакции. Ей хочется поговорить, обсудить, помочь. Она психолог по образованию, хотя ни дня не работала по специальности. Ей кажется, что разговоры лечат.

Они не лечат.

– Прости, – говорит она наконец. – Я просто…

– Знаю.

– Это твой день, – перевожу тему. – Иди к своему мужу. Он растерянно оглядывается.

Аня оборачивается. Артем действительно стоит у столика с тортом и вертит головой, явно высматривая жену.

– Господи, он такой милый, – выдыхает Аня с улыбкой, предназначенной только ему.

Мне становится неловко. Так бывает, когда случайно подглядываешь за чем-то слишком личным.

– Иди.

– Один танец, – напоминает она, уже отступая. – Обещай.

– Посмотрим.

– Никита Максимович Волжин!

– Анна Максимовна Лисицына.

Она замирает. Моргает. А потом смеется, громко, запрокинув голову. Несколько гостей оборачиваются.

– Это так странно звучит!

– Привыкай.

– Лисицына! – она качает головой. – Мама бы сказала, что я стала говорить как персонаж из детской книжки.

Мама бы много чего сказала. Например, что дочь сошла с ума, выбрав парня с медитациями вместо нормальной работы. Но мамы нет. Есть только я.

Аня улетает к мужу. Я остаюсь. Снова один. Снова с бокалом. Снова наблюдаю.

Фотограф переместилась. Теперь она у окна, снимает то, как закатное солнце падает на столы. Золотой час, кажется, так это называется. Свет обрисовывает ее профиль: прямой нос, четкая линия челюсти, сосредоточенный взгляд.

Она ловит меня в кадр.

Я это чувствую, не вижу, чувствую, когда объектив поворачивается в мою сторону. На секунду. Может, меньше. Щелчок затвора тонет в музыке, но я все равно слышу.

Она опускает камеру. Смотрит на дисплей, что-то меняется в ее лице. Она видит то, что я прячу. Каким-то образом ее чертова камера поймала что-то, что я не показываю никому. Что-то, что я сам стараюсь не видеть.

Наши глаза встречаются.

Три секунды. Может, пять. Достаточно, чтобы понять: она не смутится и не отведет взгляд. Достаточно, чтобы понять: она не из тех, кто пугается мрачных мужчин с полупустыми бокалами.

Потом она отворачивается первой. Не потому, что испугалась, потому что работа. Я смотрю, как она исчезает в толпе гостей, и думаю: интересно, что она сделает с этим снимком.

Удалит? Сохранит? Продаст?

Мне стоит подойти. Спросить. Потребовать, если понадобится. Я не люблю, когда моя слабость попадает в чужие руки.

Но я не двигаюсь с места. В бокале плещется теплое шампанское. Гости танцуют. Аня смеется. А я стою и смотрю на дверь, за которой скрылась блондинка в черном, и впервые за три года думаю о женщине не потому, что она напоминает мне Лизу.

А потому что не напоминает.

Совсем.

Глава 2

Чужое счастье пахнет пионами и дорогим шампанским.

За десять лет я выучила этот запах наизусть. Он везде одинаковый. И на скромных свадьбах в загородных кафе, и на таких, где один только торт стоит как моя месячная аренда.

Цветы, алкоголь, духи невесты, пот танцующих гостей. И что-то еще, неуловимое, почти химическое. Наверное, надежда. Или ее имитация.

Опускаюсь на колено и меняю угол. Щелчок. Еще один.

Невеста поправляет фату. Ее пальцы слегка дрожат, от волнения или от количества выпитого, не разобрать. Жених смотрит на нее так, будто она центр вселенной. Красиво. Искренне.

Может быть, даже по-настоящему. Я больше не пытаюсь угадать.

Раньше пыталась. В первые годы работы я смотрела на пары и думала: эти продержатся, а эти нет. Вела мысленную статистику, проверяла через социальные сети год спустя. Результаты были… отрезвляющими. Те, кто светился от счастья, разводились через полтора года. Те, кто едва смотрел друг на друга, отмечали годовщину.

Счастье – плохой индикатор.

Любовь – еще хуже.

Теперь я просто снимаю. Ловлю моменты, выстраиваю композицию, слежу за светом. Профессионально. Отстраненно. Безопасно.

Так проще.

Анна Волжина – теперь уже Лисицына – заказала у меня услуги за восемь месяцев до свадьбы. Позвонила сама, говорила быстро, через слово смеялась. «Мне вас порекомендовали, вы снимали свадьбу Лики Пахомовой, я видела альбом, это было невероятно, я плакала, вы должны снять мою свадьбу, пожалуйста, скажите, что вы согласны!»

Я сказала «да».

Не из-за денег, хотя бюджет впечатлял. Из-за ее голоса. В нем было что-то настоящее, искреннее. Она не играла счастливую невесту. Она ею была.

Редкость.

Двигаюсь вдоль стены, стараясь слиться с тенью. Черные брюки, черный топ, никаких украшений. Правило номер один: фотограф должен быть незаметным. Гости не должны замечать камеру, тогда снимки получаются живыми.

Этому меня научил… Павел.

Не думать о нем. Не сейчас.

Поднимаю камеру, навожу резкость на столик с десертами. Капкейки выложены идеальной пирамидой, клубника блестит глянцевой глазурью. Красиво и бессмысленно, их почти никто не ест, но на фотографиях они выглядят волшебно.

Как и все здесь.

Зал, это отдельная истории, это произведение искусства. Высокие потолки, хрустальные люстры, окна в пол с видом на вечернюю Москву. Отель «Волжин Гранд», я загуглила, когда получила адрес.

Пять звезд, номера от восьмидесяти тысяч за ночь, ресторан с шеф-поваром, отмеченным звездой Мишлен. У владельца сеть из семнадцати отелей по всей стране.

Красивая жизнь для красивых людей. Я к ним не отношусь. Уже нет.

Свет меняется, солнце опускается ниже, золотя все вокруг. Золотой час. Мое любимое время. Подхожу к окну, чтобы увидеть, как лучи падают на бокалы, лица, платье невесты.

И тут замечаю его.