Люба Макаревская: Осквернение

* * *

© Макаревская Л., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2026

Повести

Осквернение

по-настоящему время делится на ноющее, колющее, тупое и с тобою.

Михаил Гронас

с вами как будто нужен был ебаный трагизм веселья

София Камилл

Жизнь все больше и больше дается мне через усилия. В окно кухни я вижу, как с крыш сбрасывают снег. И нечто в механичности этого действия, в его неотменяемости причиняет мне боль.

Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьет поклон
И метет бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.

В три часа дня я ложусь на кровать и, закрыв глаза, по кругу слушаю эти строчки, чтобы ненадолго отменить мир. Чтобы он не давил на меня с такой силой. Вечером все становится еще бессмысленнее. Мне хочется исчезнуть посреди вечеринки, лечь на дно, стать пеплом, и я закрываюсь в туалете все с той же музыкой. Воспроизвожу свое детское поведение и вечное желание и стремление забиться в угол, сесть на последнюю парту, на самое дальнее место в ряду.

Мне все еще хочется, чтобы он кончил со мной, как раньше, кончил со мной, чтобы я могла прижиматься к нему, пока его бьет дрожь. Чтобы наконец несколько минут мне было не больно. Все другое неинтересно и не имеет никакого смысла.

Я знаю, что всегда рано или поздно меня снова накроют мысли о нем. Почему кого-то мы можем забыть, а кого-то нет? Точно этот один человек закрывал некую дыру внутри нас, закрывал собой весь мир.

Нужно сказать, что все люди, кроме него, особенно другие мужчины, вызывают у меня удивительное отвращение даже год спустя после расставания.

Как они вообще смеют подходить ко мне и говорить со мной в мире, где есть он.

Сейчас, когда алкоголь смывает меня волнами, мне хочется переспать с афроамериканцем, чтобы он пронзил меня насквозь. И я наконец стала бы электричеством, а потом тканью, разорванной тканью.

Или лучше, вернее, чище, стерильнее, чтобы кто-нибудь ласковый в белом сделал мне укол седативного или просто ввел смертельную инъекцию.

Когда у меня случаются панические атаки, мне кажется, что скоро я начну спать с правыми мужчинами или с дворниками или хуже того – писать пошлость, уже пишу.

Час спустя даже кассирша ночного супермаркета смотрит на меня разочарованно, когда я хватаю батончик «Марс» трясущимися руками. Что говорить о других? О тех, кто знает меня лучше, и обо мне самой. Я превратилась в человека, который и двух часов не может протянуть без шоколада, словно у меня инсулиновая зависимость, но я знаю, что это не так. Зависимость от сладкого – самая меньшая из всех моих проблем.

Цветок-василек

Почему все центры современного искусства так удивительно похожи на вокзалы и больницы? Я смотрю на нее посреди какого-то выставочного пространства, удушающе-белого, и ее профиль светится, и мне кажется, что мне проще смотреть на нее, чем думать о тебе, – у нее глаза, как васильки. И я больше не сопротивляюсь собственной дихотомии. У меня нет на это сил, хотя прежде меня волновала только ясность, я бредила ясностью.

Но ясность слишком часто оборачивалась болью: почему бы тогда не начать скрываться и убегать от нее? У нее слишком высокая цена.

Мы сблизились с ней, когда я плакала внутри себя от желания, чтобы ты взял меня за руку, но рядом оказалась она, и на какой-то идиотской псевдогаражной вечеринке мы пошли с ней танцевать под Wicked Game Криса Айзека. Она смотрела в мои глаза, высокая и нежная, она была похожа одновременно на баскетболистку и на цветок. Цветок-василек. И я полупьяная кружилась с ней в танце, которому казалось нет конца. Затем, когда конец все же наступил, мы брели с ней по апрельской сухой Маросейке в компании таких же пьяных друзей, и апрельская ночь летела на городом.

В компании друзей у метро мы прощаемся с ней.

Она присылает мне фото своего запястья с тремя выцветшими следами от сигаретных ожогов и пишет, что прыгнула с козырька подъезда жилого дома, потому что ей хотелось, чтобы остался след от того, что с ней происходило в последние недели. И я чувствую почти восхищение и доверие к ней и присылаю ей фото своего запястья с ярким, похожим на белую звезду следом от ожога.

Я помню, как получила этот ожог: несколько раз с силой прижгла сигарету о свою руку в одном и том же месте. Это случилось, когда между мной и тобой все начиналось. Когда ты отстранился от меня.

Когда мы только познакомились с тобой, мне захотелось, чтобы тебе стало легче, потом это желание прошло. И когда между нами все началось, оно вернулось с новой силой. Оно стало таким сильным, что поглотило меня почти целиком, и теперь эта яркая белая звезда на моей руке напоминает мне о том периоде – это самый драгоценный след на моем теле. Я бы оставила только этот след, похожий на белую звезду, вместо всего своего тела.

Она мне пишет, что он очень красивый. Я знаю, этот след – самое красивое, что есть во мне. А дальше мы не видимся с ней лето и осень, и вот теперь зима, и мы выходим из пустого и стерильного центра современного искусства. Я жму ее руку в варежке, а затем наше тепло с ней прерывается, и она исчезает, потому что должна исчезнуть и потому что все, кто много значил и значит для меня, исчезли так или иначе.

В России, где я родилась и живу, все определяет снег. Все заканчивается им и начинается с него, и вот по пути домой я остаюсь один на один с его тотальностью и бесконечностью. Все начинается со снега и заканчивается снегом.

Зимнее небо

Днем позже я посещаю друзей, ставших молодыми родителями. И это оказывается таким бесконечно тревожным визитом, внутри которого все остаются одинокими. Еще с утра я ожидаю, как превращусь в машину умиления: раньше, когда я видела младенцев, в груди у меня все теплело само собой, совершенно бесконтрольно, точно нечто вроде древнего инстинкта завладевало мной, но теперь, после полуторагодовой депрессии, я смотрю на четырехмесячную девочку и ничего не чувствую, несмотря на то, что она абсолютно чудесная, она сжимает мой указательный палец и внимательно изучает пространство вокруг себя и иногда заглядывает в мои глаза. И мне пронзительно страшно от пустоты внутри себя самой, ее юная мать говорит мне, что обижается на супруга за то, что он интересуется чем-то кроме ребенка, а он хочет говорить со мной о Лакане и арт-хаусе, и мне тоже проще говорить об этом, чем о детях, но я понимаю весь космический ужас ее боли и одиночества, когда весь твой мир сводится к кому-то одному, или я понимаю ее только косвенно оттого, что на самом деле мне хочется говорить со всеми только о нем. И все, кроме него, мне неинтересны, даже младенцы, – наверное, это почти преступно. Мне кажется важным только он и то, что было между мной и ним. Таким образом все мы, сидящие в комнате, оказываемся невыносимо одинокими, каждый абсолютно один в своем крике, включая малышку.

Потом все втроем мы идем гулять, малышка спит в коляске, и в глубине сквера сквозь мороз мы смотрим на небо и говорим о литературе, в этот момент я наконец чувствую забытое единство с ними, и несколько минут мне совсем легко, как будто они прежние и я прежняя, точно жизнь может меняться и идти вперед, не переворачивая все внутри человека. И над нами стоит призрачное зимнее русское небо, страшное, как вдох и выдох.

Вскоре эта легкость уходит, и возвращается одиночество, невозможность до конца понять и примерить на себя чужой опыт, и этот визит становится еще одним тягостным событием начала зимы. Неужели я утратила способность к эмпатии? И вместо нее со мной осталась только животная тоска по нему? Вероятно, да.

Во время этого визита молодая мама Катя сказала мне:

– Ты очень худая, тебе надо больше есть.

Моя собственная мама сказала мне, что мои руки – как веревки, плетки, веточки.

Две недели назад то же самое сказал врач.

И вот тогда я вспоминаю, что, когда я ночевала у него и выходила из спальни на кухню, чтобы покурить, завернувшись в одеяло, он говорил мне:

– Оно не слишком тяжелое для тебя?

И я чувствовала себя от этого вопроса красивой и хрупкой, точно мое тело превращалось в драгоценность. И потом, когда я возвращалась, он уже дремал и не протягивал ко мне руки. Я любила сравнивать наши тела, мне нравилось вытягивать на постели свои руки рядом с его. Его руки были едва ли не тоньше моих, я любила россыпь веснушек на его плечах и как они становились только ярче к запястьям. С тыльной стороны кожа оставалась бледной, желтоватой, охристой, а пальцы его были длиннее моих. Потом я смотрела на его ступни и на свои, и иногда мне казалось, что мои ступни чуть больше, возможно, оттого, что я выше, правда, совсем ненамного. Я ношу сорок первый размер, до двадцати девяти носила сороковой, точно моя нога выросла вместе со мной. И при этом, несмотря на все сравнения, тогда в глубине ночи мне казалось, что мы совсем одинаковые, и мне было странно от мысли, что мы разного пола. И если он не отталкивал меня и не ускользал от меня в призрачном и герметичном пространстве совместного сна, то, когда я клала голову на его грудь и слушала, как бьется его сердце, я чувствовала, что все вокруг становилось целым, и он – это я, а я – это он.

Он был старше меня ровно на одиннадцать лет, иногда я от чего-то думала, что только обстоятельства подобные террористическому акту могли превратить нашу связь в подобие нормальных отношений.

Он ставит ее на колени, у нее во рту белый кляп, на нем маска палача.

Я открываю глаза, вся в поту, за секунду до полного пробуждения, я слышу в ушах его голос. Со мной осталось только мое безумие. Иногда в полусне или при пробуждении я ощущаю его присутствие, он все время рядом со мной, как бы заглазно.

Часто во снах я слышу его голос в телефоне и бегу сквозь снег к нему, бегу в сторону его дома и всегда по дороге ломаю ногу.

Шесть утра, вокруг детской площадки, как маятник, ходит по кругу пожилая соседка, пока мои внутренности воют по нему.

В его квартире почти не было мебели и царило невероятное запущение, это было целое королевство запущения: раковина была переполнена грязной посудой, и огромная ванна тоже была заполнена грязной посудой. Зато было множество книг Kolonna publications. В одну из ночей я полуспала на стопке Митиных журналов, всматриваясь в его отчуждение, словно в ночное озеро. А еще час назад или уже больше мы ласкали друг друга так долго, что почти возненавидели друг друга. Он был цветком, и я была цветком, он был смертью, и я была смертью.

Когда он отпускал меня, мне всегда казалось, что я умру.

В то утро я сказала ему:

– Привет.

И, еще сонный, он отвернулся от меня, и я сразу почувствовала укол боли, она прошла по позвоночнику и всему моему телу и застыла в груди. Он больше не хотел быть моим, и мир вокруг снова стал чужим, он сжался до отчаяния.

Я больше не представляю секс других людей, в любой фантазии теперь всегда есть он. Не представляю себе секс без него, не представляю себе секс, в котором нет его.

Арлекин

Всегда есть я, он и его бывшая девушка – и моя фантазия, где мы втроем. У нее волосы цвета ржавой воды, они вьются, как спирали, и она похожа одновременно на Арлекина и на средневековую химеру – скорее удивительная, чем красивая, но при этом у нее довольно доброе лицо.

Внутри этой фантазии в комнате всегда он, я и она, почему это так?

Когда он встречался с ней, я чувствовала его влечение к себе, чувствовала, что во мне он нуждается больше, чем в ней. Поэтому именно она стала ассоциироваться у меня со счастьем, и я испытываю к ней скрытую симпатию, симпатию превосходства. И оттого, когда я думаю о нем, слишком часто всплывает и она.

Слишком часто всплывает и ее тень, словно навязчивая угроза.