И я начала изучать. Сначала робко, побаиваясь тронуть что-либо, потом с растущим азартом библиографа, систематизирующего новую, живую, трехмерную коллекцию. Замок оказался удивительным, наглядным сплетением эпох и стилей. Массивные, циклопические фундаменты из неотесанных глыб, говорят, заложили еще великаны. Затем гномы надстроили крепкие, прямые, невероятно надежные стены с глубокими нишами для факелов и винтовыми лестницами, ведущими в самые неожиданные места, чьи ступени были слегка стерты по центру. А эльфы привнесли изящество – ажурные решетки на окнах, напоминающие морозные узоры, филигранные узоры на каменных капителях колонн, живые, вьющиеся по внутренним стенам двора растения с толстыми стеблями, которые даже зимой под снежными шапками сохраняли изумрудные, восковые листья.

Каждый день приносил открытия. Я нашла солнечную залу со стеклянной крышей, где в дубовых кадках росли лимоны с бугристой кожурой и серебристая лаванда, наполняющая воздух сонным ароматом. Обнаружила потайную дверь за тяжелым ковром с изображением охоты в библиотеке (как же иначе!), ведущую в маленькую круглую комнату-улей, полностью заставленную узкими полками со свитками, туго перевязанными шелковыми шнурами. Нашла купальню с бассейном, наполняемым горячей, слегка минеральной на вкус водой из подземного источника, облицованную гладким, теплым на ощупь камнем молочного оттенка.

Уют здесь был не от показного богатства, а от многовековой, продуманной заботы. Камины были сложены по особым законам, чтобы давать максимум тепла при минимуме дыма, толстые, немного выцветшие гобелены на стенах глушили малейшие сквозняки, в каждом кресле у камина лежала мягкая шерстяная подушка, набитая ароматным сеном. В моем кабинете (я сразу присвоила себе комнату с большим, почти церковным окном, выходящим в хвойный лес) на столе из темного дерева всегда стояла полная чернильница из матового стекла и простая глиняная ваза с зимними ягодами или хвойными ветками, чей смолистый запах смешивался с запахом старых фолиантов.

К концу первой недели я уже могла с закрытыми глазами, по едва уловимому сквозняку или шероховатости под пальцами, пройти из низкого, теплого кухонного флигеля, пахнущего дымом и специями, в холодную, обвеваемую ветрами северную башню. Замок, поначалу казавшийся бесконечным лабиринтом, стал понятным, дышащим организмом. И в его глубокой, обволакивающей тишине, под почтительным, ненавязчивым взглядом нечеловеческих слуг, моя земная тоска начала понемногу оттаивать, как иней на стекле под утренним солнцем, оставляя после себя лишь чистую, прозрачную влагу. Я была не пленницей, а скорее нежданной смотрительницей этого странного, прекрасного музея под открытым небом. И мне предстояло решить, что делать с этим вверенным мне, внезапно обретенным тихим волшебством.

Поначалу я, по земной привычке, настораживалась при каждом звуке далекого, басовитого рога, доносившегося из-за леса, или при скрипе неуклюжих колес на бревенчатом мосту у подножия холма. Ждала визитов, вежливых, но неизбежных вопросов, сложных объяснений, в которых я и сама не до конца разбиралась. Но дни шли за днями, плавно, как снежинки в безветрие, а на горизонте, на белой ленте дороги, не показывалась ни одна позолоченная карета, ни один одинокий всадник под развевающимся стягом с фамильным гербом. Замок, казалось, существовал в собственном временном пузыре, в аккуратной, непроницаемой скорлупе из тишины и пушистого снега. Новости извне, если они и были, доносились только через редкие, скупые реплики слуг: оборотень, отряхивая с плеч иней, мог глухо упомянуть, что в дальнем лесу у Седых скал обосновалась новая волчья стая и ведет себя достойно, а гном, поправляя секиру на поясе, – что тяжелый торговый караван сородичей прошел по северной каменной дороге, не сворачивая к замку.

И я, наконец, с полной ясностью поняла, что всем – или никому – здесь действительно было все равно. Никто не требовал отчета, не проверял пыльные свитки с правами на владение, не искал в тревоге пропавшую Викторию Александровну Тихонову из городской библиотеки номер четыре. Я была просто Хозяйкой. Фактом, как эти стены, как очаг, что всегда зажжен, как солнце, встающее из-за сосен. Самим явлением, не требующим оправданий.

И это было глубинным, тихим освобождением. На Земле мое одиночество всегда было маргинальным, чуть ли не позорным пятном в социальной анкете. Здесь же оно превратилось в естественное, даже почетное состояние, почти что должность. Я не была «старшей девой» – я была Держательницей Тишины, Стражем этого немого покоя.

Мое исследование замка незаметно перешло из фазы восторженных открытий в фазу медленного, основательного обживания. Я не просто находила комнаты – я наполняла их собой, своим дыханием, своими негромкими ритуалами. Принесла в солнечную залу, на стол из светлого ясеня, старинный травник с выцветшими иллюстрациями (его отыскал гном в самых потаенных глубинах библиотечных катакомб) и стала скрупулезно свершать описания растений в саду под стеклом, сравнивая живой лист с нарисованным. Устроила в маленькой круглой комнате-улее, где воздух был сух и пах пергаментом, себе настоящий кабинет, расставив на полках самые интригующие свитки с географическими картами неведомых земель и расставив принесенный с собой скромный, но верный чернильный прибор так, чтобы свет из бойницы падал точно на лист.

Даже научилась заказывать еду не общими, смущенными фразами, а конкретно, вникая в суть: «Эльсиндор, сегодня мне бы чего-нибудь с лесными ягодами, той, что с горчинкой», и эльф-повар, тот самый с серебряными волосами, почти улыбался одними уголками узких глаз, едва заметно кивая, и вечером в рагу появлялись терпкие ягоды можжевельника.

Иногда, закутавшись в тяжелый плащ из овечьей шерсти, я поднималась по узкой, открытой всем ветрам лестнице на самую высокую башню-дозор и подолгу смотрела на бескрайние, заснеженные леса, уходящие волнами за линию горизонта. Ни дымка из труб невидимых соседних поместий, ни теплых огней далеких деревень. Только чистая, безлюдная белизна, темная, колючая хвоя да холодное, пронзительно синее небо. И в груди не возникало прежней, знакомой паники от этой абсолютной изоляции. Вместо нее рождалось спокойное, широкое, как этот простор, чувство принадлежности. Я была частью этого молчания, этой колючей стужи, этого древнего, шершавого камня под моей ладонью, хранящего дневное тепло.

Гости не приезжали. И со временем я осознала, что это было не просто отсутствие, а дар. Прекрасный и безмолвный. Никто не нарушал хрупкую, совершенную мелодию моего нового существования: мерный скрип гусиного пера по пергаменту, уютное потрескивание яблоневого полена в огне, шелест столбцов запутанного текста и тихие, почти неслышные шаги тех, кто делил со мной эту тихую, неприступную крепость. Я наконец-то обрела то, о чем подсознательно, в глубине души, мечтала всегда: полное, безоговорочное и ничем не омраченное право на покой. И не собиралась менять его ни на какие громкие приключения из прочитанных книг. Моё истинное приключение было здесь – в бездонной глубине обретенной тишины и в неторопливом, ежедневном познании каждой узкой тени, ложащейся на каменные плиты от низкого зимнего солнца.

Глава 3

Это открытие я делала постепенно, по крупицам, как собирала разрозненные страницы уцелевшего фолианта, сшивая смысл из разорванных строк. В глубине библиотеки, за очередным поворотом узкой, выщербленной лестницы, я нашла низкую дубовую дверцу, потемневшую от времени, которую даже дотошный гном-хранитель, казалось, обходил стороной, никогда не чистя перед ней медную ручку в виде змеи. За ней оказался не зал, а тесный архив – не ухоженный, как остальные залы, а погруженный в дрёму и покрытый тонким, бархатным, нетронутым слоем пыли, будто само время здесь текло чуть гуще и медленнее, оседая на каждом выступе.

Именно там, в тишине, нарушаемой только шорохом моей собственной шерстяной юбки, я нашла летописи. Не изящные пергаментные свитки, а массивные, окованные потемневшим от сырости железом фолианты, чьи переплеты были холодны на ощупь. Чернила на пожелтевших страницах из плотной, шероховатой бумаги поблекли до цвета ржавчины и сепии, но выведенные острым первом буквы были еще читаемы. Я принялась за них с профессиональным, сконцентрированным азартом библиографа, с тем же щемящим чувством открытия, с каким на Земле разбирала старый, забытый, некаталогизированный фонд, где каждая книга могла оказаться сокровищем.

Так, листая страницы, где поля были испещрены выцветшими пометками на забытых наречиях, я и узнала. Замок носил имя, которое в этих землях, согласно тексту, произносили шёпотом, с суеверным крестом, – Черный Замок Дымящихся Вершин, или Мор-Аглар на языке его основателей. Место, где, по преданиям, заключали кровавые договоры с теневыми сущностями, где в тиглях из черного обсидиана рождались зелья, меняющие судьбы целых королевств, а в безлунные ночи с самых высоких башен доносились протяжные песни на забытых, колющих слух языках. Он принадлежал не благородным рыцарям, а череде могущественных и, как сухо утверждали летописцы, «весьма мрачного, совращенного нрава» личностей: колдуну Азарготу, искавшему эликсир вечной жизни в сердцах драконов; чародейке Лилан, повелевавшей снами и выстригавшей из них свои серые одежды; некроманту с ледяным сердцем, чье имя было стерто и заменено прозвищем Морозная Песнь… Народ, суеверный и пугливый, столетиями обходил эти поросшие елями горы и дремучие леса широкой дугой. Дороги, ведущие сюда, зарастали чертополохом и ежевикой. Замок стал призраком наяву, страшной сказкой для непослушных детей, конец которой всегда оставался недоговоренным.

Я закрыла тяжёлую, отзывающуюся в ладонях холодом металла книгу, и сухая пыль взметнулась золотистым столбом в косом луче света от узкого окна-бойницы. И… не испугалась. Во мне не шевельнулось ни спазматического страха, ни брезгливого отвращения. Напротив, всё встало на свои места с тихим, почти слышным щелчком. Стало логичным и ясным, как генеалогическое древо. Почему мы были в такой совершенной изоляции. Почему слуги были не людьми, а существами древними, для которых граница между мирами, видимо, была тоньше паутинки. Почему в глубоких погребах и бесконечных кладовых провизия, которую я поначалу наивно принимала как данность, казалась возникающей сама собой – всегда полные мешки зерна с особым, серебристым отливом, бочки с солониной, не знающей тления, ящики с сушеными кореньями, пахнущими звёздной пылью. Вероятно, какая-то древняя, могучая магия, заложенная в саму сердцевину камней фундамента, до сих пор исправно, как часовой механизм, поддерживала здесь жизнь для тех, кого замок признавал своими.

Я спустилась в главный зал, где уже зажигались факелы в железных кольцах, подошла к камину и протянула руки к живому огню. Пламя лизало дубовые поленья, отбрасывая на стены с потрескавшимися фресками длинные, танцующие тени, которые когда-то могли пугать до смерти заплутавших путников. Теперь они были просто тенями – неотъемлемой, почти домашней частью вечернего уюта.

Мысль была кристально ясной и спокойной, как вода в лесном источнике: я не колдунья, не злая ведьма, не наследница их леденящих кровь тайн. Я – библиотекарь. Но если проклятие этого места, его дурная слава и наследие, выражалось в вечной, нерушимой тишине, в желанном уединении, в абсолютной самодостаточности и в том, что тебя наконец-то оставляют в покое вселенная и общество… то это было проклятие на мой особый, выстраданный вкус. Лучшей, более идеально сшитой по моей мерке судьбы я и придумать не могла.

Я взглянула на эльфа Эльсиндора, бесшумно поправлявшего складки

тяжелых занавесей у дальнего стрельчатого окна.

– Эльсиндор, – сказала я, и мой голос прозвучал непривычно отчетливо в тишине зала. Он обернулся, его лицо было, как всегда, непроницаемо-спокойным. – В летописях пишут, что в третью фазу синей луны здесь варили зелье прозрения из слёз феникса и пепла крыльев ночной виверны. У нас в кладовых сохранились ли запасы чего-то подобного? На вечерний чай, например. Для аромата.