Я иду на кухню. Чайник стоит на плите, как всегда. Я наливаю воду в металл – звук тонкий, чистый, капли ударяются о дно и перетекают друг в друга, превращаясь в один поток. Когда-то такой звук был бы поводом задуматься, не скрывается ли за ним что-то ещё – напоминание, интонация, чужое дыхание. Сейчас это просто звук.

Включаю газ. Щелчок, ровное шипение.

Дом не вздрагивает, не реагирует, не поддерживает.

Я наливаю себе чай и понимаю, что мне почти комфортно в этой простоте. Почти.

Есть внутри маленькое, тугое «но», которое никуда не делось.

Раньше моя жизнь была похожа на глубокую воду: страшно, холодно, но всегда ощущаешь, что под поверхностью есть ещё что-то, бесконечная толща, в которой возможно всё. Теперь вода стала неглубокой. До дна достаёт даже осторожный взгляд.

Не все дна одинаково безопасны.

Я сажусь к столу, кружка обжигает ладони приятным, терпимым теплом. На столешнице – лёгкие царапины, следы прежних лет. Я знаю происхождение почти каждой. Вот эта появилась, когда мы с ним в спешке ставили тяжёлую кастрюлю, не успев подложить под неё тряпку. Эта – от детской вилки, которой я в девять лет пыталась «написать» на дереве своё имя. Вон там – еле заметный след от тетрадного уголка, когда я однажды слишком сильно опустила её, споря с собой о чёрном и белом.

Тогда каждый след для меня был доказательством: дом помнит.

Сейчас эти отметины просто… есть.

Я не уверена, когда именно произошёл перелом. Не могу назвать день, когда шёпот дома стал обычным скрипом, а отражения – обычным светом. Это не было внезапным отключением света или хлопком двери. Скорее – медленным затиханием музыки, когда оркестр уходит со сцены по одному, и в какой-то момент ты понимаешь: последнюю ноту уже сыграли, а ты всё ещё стоишь и ждёшь продолжения.

Мне иногда кажется, что я опоздала на собственный финальный аккорд.

Часы в углу отсчитывают время упрямо, с лёгким опережением – они всегда спешат на две минуты. Я так и не исправила это. Пусть хотя бы они выбиваются из общего ритма.

Через пару часов придут ученики. Дом наполнится голосами, смехом, робкими и уверенными звуками фортепиано. Я буду сидеть рядом, слушать, поправлять, аккомпанировать. Музыка в этом доме снова будет звучать вслух – не только внутри моей головы.

Это помогает.

Но есть моменты – раннее утро, поздний вечер, – когда дом снова остаётся только моим. И тогда поверх всего привычного вдруг проступает что-то похожее на… вакуум.

Не пустота, нет. Пустота – это когда нет ничего.

А здесь есть всё: мебель, книги, записки, ноты, кружки, слегка расстроенное пианино, старые фотографии, новые тетради учеников, мои вещи, чужие мелочи, забытые кем-то в спешке. Но всё это как будто покрыто тонким стеклом.

Реальность стала витриной.

Я вижу каждую деталь, но не всегда чувствую, что могу до неё дотянуться.

Двигаться и жить – получается. Трогать – иногда. Проживать – не всегда.

За последний год я научилась делать всё правильно.

Правильно говорить с людьми. Правильно отвечать на письма. Правильно принимать благодарность за книгу, которую всё ещё время от времени перечитывают где-то далеко, в городах, где я уже не живу. Правильно улыбаться, когда кто-то говорит: «Ваша история помогла мне», – и не говорить вслух, что я сама ещё не до конца понимаю, чем именно она помогла мне.

Я научилась не искать подвоха в тишине. Не ждать, что за углом послышится чужой шаг, не проверять каждое отражение.

Это и есть выздоровление, если верить людям, знающим, как правильно устроена жизнь после травмы.

Но никто не предупредил, что после долгой войны со своими отражениями может начаться странный мир – такой, где никто больше не нападает, но оружие всё ещё лежит под рукой, и ты не знаешь, куда его девать.

Иногда мне не хватает… глубины.

Нет, не той, в которой можно утонуть. Эту глубину я знаю слишком хорошо. А другой – безопасной, как тёмная вода, в которую опускаешь руку, не боясь, что тебя схватят за пальцы.

Реальность стала слишком гладкой. Кажется, что в ней больше нет щелей, через которые просачивались бы чудеса, даже страшные.

Я поднимаюсь из-за стола и подхожу к пианино.

Оно стоит на своём месте, как всегда. Чёрный корпус слегка потерял блеск, но от этого стал роднее. По крышке можно провести рукой, не опасаясь, что пыль взлетит облаком – я стала аккуратнее к нему относиться, чем раньше.

Я открываю крышку, и знакомый запах дерева и лака доносится до меня даже через год.

Каждый раз, когда я поднимаю эту крышку, где-то внутри ждёт маленький страх: а вдруг сейчас случится то, что случалось раньше? Вдруг одна нота зазвучит не так, как я её нажала? Вдруг аккорд продолжится, когда пальцы уже останутся в воздухе?

Но клавиши лежат смирно.

Я сажусь, пробую одну ноту, другую. Звучит ровно, честно, даже немного грубо – инструмент просит настройки, но без капризов.

Музыка в этом доме больше не живёт отдельной жизнью.

Она отзывается только на мои пальцы или на детские ладони, которые робко, с ошибками, ищут нужный звук.

Иногда, в такие утра, я играю что-то для себя. Не то, что написала, и не то, что помню наизусть, – просто позволяю рукам двигаться, как им хочется. Звучат обрывки мелодий, чужих и своих, повторы, паузы. Важно не то, что я играю, а факт, что звук всё ещё живёт во мне, а не только в воспоминании.

Сегодня мне не хочется музыки.

Я закрываю крышку, ладонь некоторое время остаётся на тёплом дереве.

Дом молчит. Не обижается, не требует, не подталкивает к клавишам.

Иногда мне кажется, что он выдохнул, когда вся эта странная история с отражениями закончилась. Как будто ему тоже пришлось пережить свою часть этого безумия, и теперь он не хочет возвращаться к ней так же, как и я.

Я понимаю его.

И всё же…

Иногда, по ночам, когда я просыпаюсь от собственных снов, мне мерещится тот прежний дом – не в прошлом, не в ином мире, а здесь же, поверх этого. Как будто есть две реальности: одна, где стены дышат вместе со мной, и другая, где стены просто держат крышу.

Сейчас, утром, в ясном свете, в запахе чая и моря, побеждает вторая.

Я надеваю куртку, выхожу на крыльцо.

Воздух обдаёт прохладой. Небо чистое, только у горизонта висит тонкая полоса тумана – напоминание о ночи. Море спокойное, с редкими всплесками, которые больше похожи на невнятные жесты, чем на речь.

Я стою на ступеньке и какое-то время просто смотрю.

Раньше мне казалось, что мир снаружи и мир внутри дома – две разные сцены. Теперь они стали больше похожи друг на друга. Ни там, ни здесь ничего не шепчет.

Это должно было бы приносить облегчение.

И приносит.

Просто вместе с ним приходит ещё кое-что – ощущение, что мир словно прикрутили на полтона ниже.

Все звуки стали безопаснее.

И чуть менее настоящими.

Ближе к полудню в доме обычно появляется звук. Не тот особенный – не внутренний, не «домашний», – а человеческий, живой, с шероховатостью дыхания и лёгким дрожанием ожидания. Это звук шагов по крыльцу, голосов на пороге, неловких пауз, которые дети делают перед тем, как войти в пространство, где всё ещё остался оттенок истории, о которой им никто не рассказывает, но которую они чувствуют кожей.

Я привыкла к этим шагам.

Каждый ребёнок вступает в дом по-своему. Кто-то смело – с шумом, с резким вдохом, как будто хочет сразу заполнить собой каждую комнату. Кто-то осторожно – снимая обувь так медленно, словно боится потревожить доски. Некоторые смотрят по сторонам слишком внимательно, словно ищут подтверждение слухам: правда ли здесь раньше… было другое?

Никто не спрашивает.

И я не объясняю.

Я встречаю их просто: «Заходи», – и слегка киваю в сторону комнаты с пианино. Они идут туда, и постепенно пространство наполняется звуком, который больше не имеет скрытого смысла. Ноты здесь не разговаривают сами по себе. Они звучат так, как их извлекают пальцы. Это честно. И это правильно.

Сегодня первый пришёл мальчик лет десяти – я знаю его уже больше полугода. Он немного сутулится, когда садится за инструмент, всегда долго настраивает руки над клавиатурой, будто просит разрешения у каждой клавиши отдельно. У него тихое дыхание, но сильные пальцы. И очень внимательные глаза.

– Можно я повторю ту пьесу с прошлой недели? – спрашивает он почти шёпотом, хотя мы сидим совсем рядом и никого в доме, кроме нас, нет.

– Можно, – отвечаю я. – Даже нужно.

Он играет. Ноты ложатся неторопливо, местами слишком осторожно, местами неожиданно смело. Музыка ещё не знает, какой хочет быть, но уже пытается говорить. Я слушаю и ловлю себя на том, что в этот момент дом… оживает не изнутри, а через них.

Когда звучит музыка, он словно вспоминает, что умеет быть не только стенами и окнами.

Но это не то оживание, которое было раньше. Не то странное слияние моего состояния и пространства. Теперь это просто жизнь: присутствие людей, их дыхания, их звука, их нерешительности, их маленьких побед, когда у них получается сыграть сложное место, которое неделю назад казалось невозможным.

Когда мальчик заканчивает, руки его немного дрожат – не от страха, от напряжения.

– Хорошо, – говорю я, мягко касаясь его плеча кончиками пальцев. – Но не бойся звука. Ты иногда пытаешься спрятаться в нём.

Он кивает. Он не понимает до конца, что я имею в виду – и это нормально. Он и не должен.

Следующая девочка приносит с собой запах города – немного сладкий, немного резкий, как слишком быстрый ритм. Она говорит много, смеётся, потом резко замолкает, когда садится за пианино, и становится совсем другой: сосредоточенной, упрямой, почти взрослой.

Дом принимает и её.

Я ловлю себя на мысли, что в такие минуты тишина отступает. Но не исчезает. Она как бы остаётся на втором плане, дышит глубже, дальше, позволяя звуку жить поверх неё. Это здоровая тишина – не угроза, не вакуум, а пространство, в котором кому-то можно позволить звучать.

Я давно заметила, что дети любят этот дом больше, чем взрослые.

Они чувствуют его не так. Их не пугает его прошлое, о котором они ничего не знают. Они просто играют, оставляя в воздухе свои ноты, и уходят, не задумываясь, что дом будет делать с ними дальше.

И дом ничего не делает.

Он больше не собирает музыкальные остатки чужих голосов, не хранит эхо сказанных и несказанных слов. Всё звучит и уходит, как должно.

В перерывах между уроками я иногда остаюсь одна в комнате с пианино.

Сижу на стуле, слушаю, как где-то вдалеке шумит море – не так отчётливо, как раньше, но достаточно, чтобы помнить: оно рядом. И вдруг накатывает странное ощущение – будто мир стал слишком прямым, слишком правильно устроенным.

Я должна была бы радоваться этому.

Я ведь столько раз мечтала о нормальной жизни. О доме, который не дышит моими страхами. О зеркалах, которые не смотрят внутрь меня глубже, чем позволено. О тишине, в которой можно отдохнуть, а не утонуть.

И всё это у меня теперь есть.

И всё же иногда эта ровность кажется не облегчением, а поверхностью, натянутой над глубиной, которую я уже однажды увидела и не могу забыть.

Я выхожу на крыльцо между уроками, делаю несколько глотков чая из термоса, смотрю на море. Оно сегодня спокойное – почти до неподвижности. Только лёгкая рябь, которая напоминает больше дыхание, чем движение.

Я вспоминаю тот город, те улицы, где стекло лгало и говорило правду одновременно. Вспоминаю лифтовые зеркала, витрины, окна ночных кафе, где мне иногда казалось, что я вижу не себя, а ту, которой я боялась стать. Вспоминаю отражение, которое слишком долго молчало, чтобы однажды заговорить слишком громко.

Я вспоминаю – и чувствую, как внутри меня что-то сжимается.

Не от боли. От пустоты после боли.

Есть особое состояние – когда ты уже не делишь себя на «до» и «после», но всё равно не можешь окончательно стать «просто».

Я часто спрашиваю себя: кем я стала, когда потеряла его?