Настоящее издание существенно отличается от всех предыдущих попыток представить русскому читателю лекции Набокова. Здесь впервые публикуется русский перевод отрывка из обзорной лекции Набокова о советской литературе, предваряющий оригинальное американское издание «Лекций по русской литературе» и по какой‐то причине исключенный из всех русских изданий. По замыслу Ф. Боуэрса, этот отрывок имеет особое композиционное значение, поскольку перекликается с заключительной заметкой Набокова «L’Envoi», кончающейся на той же трагической ноте. Без пояснений выпускался почти целиком и раздел «Имена» в лекциях об «Анне Карениной», основную часть которого составляют тщательно собранные Набоковым по группам персонажи романа – с характеристиками, определением родственных и иных связей. Нами восстановлены многочисленные пропуски и купюры переводов, воспроизведен полный состав собранных Ф. Боуэрсом иллюстраций, внесены исправления не только в текст переводов, но и в цитаты приведенных и разобранных Набоковым произведений (замечания или комментарии Набокова даются в квадратных скобках), составлены примечания. Часть лекций, комментарии Набокова к первой части «Анны Карениной» и предисловие Ф. Боуэрса публикуются в новых переводах.

Перевод сверялся по изданию: Nabokov V. Lectures on Russian Literature / Ed. and with an Introduction by Fredson Bowers. New York et al.: Harcourt Brace & Company, 1981.

Из обзорной лекции о советской литературе^[20]

Трудно удержаться от самоутешения иронией, от роскоши презрения, обозревая тот отвратительный бедлам, который безвольные руки, послушные щупальца, направляемые раздутым спрутом государства, сумели сотворить из этой огненной, причудливой и вольной стихии – литературы. Скажу больше: я научился беречь и ценить свое отвращение, потому что знаю: испытывая его с такой силой, я сохраняю все, что могу, от духа русской литературы. Право на критику, наряду с правом на творчество, является богатейшим даром, который может предложить свобода мысли и слова. Живя на свободе, в той духовной открытости, где вы родились и выросли, вы, возможно, склонны рассматривать истории о тюремной жизни, доходящие до вас из отдаленных стран, как сильно преувеличенные небылицы, распространяемые задыхающимися беглецами. Люди, для которых написание и чтение книг является синонимом наличия и выражения индивидуального мнения, едва ли верят в то, что есть такая страна, где почти четверть века^[21] литература ограничена одной лишь возможностью – иллюстрировать различные рекламы фирмы работорговцев. Но даже если вы не верите в существование таких условий, вы можете хотя бы вообразить их, и как только вы их вообразите, вы с новой ясностью и гордостью осознаете ценность настоящих книг, написанных свободными людьми для чтения свободными людьми.

Владимир Набоков

Предисловие ^[22]

Владимир Набоков вспоминал, что в 1940 году, прежде чем начать академическую карьеру в Америке, он, «по счастью, взял на себя труд написать сто лекций, около двух тысяч страниц, по русской литературе <…> Благодаря этому, я был обеспечен лекционным материалом в Уэллсли и Корнелле на двадцать академических лет»^[23]. Эти лекции, каждая из которых тщательно приводилась к принятому в Америке пятидесятиминутному лекторскому стандарту, были написаны, предположительно, после приезда Набокова в США в мае 1940 года и до его первого преподавательского опыта – курса русской литературы в Летней школе Стэнфордского университета (Stanford University Summer School), прочитанного в 1941 году. С осеннего семестра того же года Набоков начал преподавать в колледже Уэллсли, где единолично представлял отделение русистики и где сперва читал курсы по русскому языку и грамматике, но вскоре ввел обзорный курс русской литературы в переводах («Русская литература № 201»). В 1948 году, перейдя в Корнеллский университет и получив там место адъюнкт-профессора отделения славистики, он читал курсы «Мастера европейской прозы» («Литература № 311–312») и «Русская литература в переводах» («Литература № 325–326»).

Лекции о русских писателях, представленные в настоящем издании, по‐видимому, входили в состав периодически менявшихся двух курсов, упомянутых выше. Курс «Мастера европейской прозы» обычно включал Джейн Остин, Гоголя, Флобера, Диккенса и – время от времени – Тургенева; второй семестр Набоков посвящал Толстому, Стивенсону, Кафке, Прусту и Джойсу. Разделы, посвященные Достоевскому, Чехову и Горькому, в этом томе относятся к курсу «Русская литература в переводах», который, по сообщению сына Набокова Дмитрия, включал также менее известных русских писателей^[24], однако лекционные записи о них не сохранились^[25].

После того как успех «Лолиты» позволил ему в 1958 году оставить преподавание, Набоков задумал выпустить книгу, основанную на материале его лекций по русской и европейской литературе. Он так и не взялся за этот проект, хотя еще четырнадцатью годами ранее лекции о «Мертвых душах» и «Шинели» в переработанном виде вошли в его небольшую книгу о Гоголе^[26]. Одно время Набоков планировал подготовить издание «Анны Карениной» в виде пособия, но, проделав некоторую работу, отказался от этого. В настоящем томе собрано все, что было получено нами из массива рукописей его лекций, посвященных русским авторам.

Изложение материала в лекциях по русской литературе несколько отличается от изложения в лекциях, посвященных западным писателям. В последних Набоков не уделял внимания авторским биографиям и не делал попыток хотя бы бегло охарактеризовать те произведения, которые не были предназначены для прочтения студентами. У каждого писателя выбиралось лишь одно произведение, которое и становилось предметом рассмотрения. Лекции по русской литературе, напротив, обычно открываются кратким биографическим вступлением, за которым следует общий обзор творчества автора, а затем детально разбирается наиболее значительное из его произведений. Можно предположить, что этот типовой академический подход отражает начальный преподавательский опыт Набокова в Стэнфорде и Уэллсли. Судя по некоторым его отрывочным замечаниям, он, похоже, считал, что студенты, перед которыми ему предстояло выступать, не имеют ни малейшего представления о русской литературе. Поэтому принятая в университетах того времени схема преподавания, вероятно, представлялась ему наиболее подходящей для ознакомления студентов с диковинными писателями и неведомой цивилизацией. Ко времени преподавания в Корнелле курса «Мастера европейской прозы» он разработал более индивидуальный и утонченный подход, иллюстрируемый лекциями о Флобере, Диккенсе и Джойсе, но, похоже, никогда существенно не менял для аудитории Корнелла те письменные лекции, которые читал в Уэллсли. Однако в силу того, что лекции по русской литературе касались хорошо известного ему предмета, вполне возможно, что в Корнелле он изменил манеру преподавания, внеся больше импровизированных комментариев и менее строго придерживаясь того способа изложения, о котором он писал в «Стойких убеждениях» так: «Хотя, стоя за кафедрой, я научился искусно поднимать и опускать глаза, у внимательных студентов никогда не возникало сомнений в том, что я читаю, а не говорю»^[27]. Действительно, некоторые лекции о Чехове, и особенно лекцию о «Смерти Ивана Ильича» Толстого, читать по рукописи было бы невозможно, поскольку законченных рукописей этих лекций не существует.

Помимо структурных, можно отметить и другие, более тонкие различия. Говоря о великих русских писателях XIX века, Набоков всецело пребывал в своей стихии. Эти авторы не только представляли для него абсолютную вершину русской литературы (включая, конечно, и Пушкина), но и не утрачивали притягательности вопреки утилитаризму, который он высмеивал как в социальной критике прошлого, так и, еще более саркастично, в ее более позднем советском изводе. В этом отношении публичная лекция «Русские писатели, цензоры и читатели» отражает позицию, нашедшую свое выражение в его подходе. В аудиторных лекциях социальный элемент у Тургенева порицается, у Достоевского высмеивается, сочинения же Горького разносятся в пух и прах. Как в «Мастерах европейской прозы» он подчеркивал, что студенты не должны видеть в «Госпоже Бовари» историю из буржуазной жизни в провинциальной Франции девятнадцатого века, так и высшее его восхищение вызывает отказ Чехова позволить социальным комментариям вмешиваться в его точные наблюдения над людьми, какими они предстают перед ним. Рассказ «В овраге» в художественной форме представляет жизнь такой, какая она есть, и людей такими, какие они есть, без искажений, которые могли бы возникнуть вследствие озабоченности общественной системой, способной породить таких персонажей. Соответственно, в лекциях о Толстом Набоков с легкой иронией сожалеет о том, что Толстой не увидел, что красота завитков темных волос на нежной шее Анны с художественной точки зрения важнее взглядов Левина (Толстого) на сельское хозяйство. В «Мастерах европейской прозы» он постоянно и в различных планах акцентирует внимание на художественности; однако в настоящем собрании лекций по русской литературе этот акцент может показаться еще более твердым, поскольку принцип художественности, по мнению Набокова, противостоит не только предубеждениям читателя 1950‐х годов, о чем, как кажется, он говорит в «Мастерах европейской прозы», но и – что более важно для писателей – антагонистическим и в конечном счете торжествующим утилитарным позициям русской критики XIX века, позднее утвердившимся в Советском Союзе в догму государственного управления.

Мир Толстого идеально соответствовал утраченной родине Набокова. Ностальгия, которую он испытывал вследствие исчезновения этого мира и его обитателей (он в детстве однажды видел Толстого), усилила его неизменное превознесение художественного изображения жизни в русской литературе Золотого века, особенно в произведениях Гоголя, Толстого и Чехова. В эстетике артистическое, конечно, недалеко отстоит от аристократического, и не будет преувеличением предположить, что обе эти мощные составляющие набоковского характера могли лежать в основе его отвращения к тому, что он называл фальшивым сентиментализмом Достоевского. Они же, безусловно, питали его презрение к Горькому. Поскольку Набоков преподавал русскую литературу в переводах, он не мог сколько‐нибудь детально обсуждать важность стиля; но кажется бесспорным, что его неприязнь к Горькому (помимо политических соображений) была обусловлена как пролетарским стилем «буревестника», так и тем, что Набоков считал топорностью в его изображении характеров и ситуаций. Отсутствие у него восхищения стилем Достоевского, возможно, также отчасти повлияло на его в целом неблагоприятное мнение об этом писателе. Поразительны те несколько случаев, когда Набоков приводит отрывки из Толстого по‐русски, чтобы проиллюстрировать своим слушателям необычайный эффект соединения звука и смысла.

Педагогический подход, которому Набоков следует в этих лекциях, несущественно отличается от подхода в лекциях «Мастера европейской прозы». Он понимал, что студенты не знакомы с предметом его лекций. Он понимал, что должен побудить своих слушателей разделить с ним наслаждение богатством жизни и сложностью характеров исчезнувшего мира той литературы, которую он называл русским ренессансом. Поэтому он в значительной мере полагался на цитаты и пояснительные пересказы, составленные с тем, чтобы раскрыть студентам те чувства, которые они должны испытывать при чтении, вызвать реакции, которые должны за этим последовать и которыми он пытался управлять, а также создать у них понимание великой литературы, основанное не на бесплодной теории, а на внимательной и рациональной оценке. Его метод состоял в том, чтобы вызвать у своих учеников стремление разделить его собственное восхищение великим произведением, погрузить их в иной мир, который тем более реален, что является художественным подобием. Следовательно, это очень личные лекции, во многом предполагающие взаимность, разделенность опыта. И конечно, из‐за своей русской тематики они проникнуты чем‐то более личным, чем его искреннее восхищение Диккенсом, его глубокое понимание Джойса или даже его писательское сопереживание Флоберу.