За мортидо последовало либидо. Иногда мне кажется, что это одно и то же, как абсолютный минус и абсолютный плюс. В каком-то смысле они не следуют друг за другом, они друг друга подтверждают. Мне повезло, а может, не повезло жить в эпоху зарождения новой технологической природы. На моих глазах появились пейджеры, игровые приставки, видеомагнитофоны, CD, сотовые, DVD, компьютеры, флэшки, ноутбуки, интернет. Мир становился все более удобным и предсказуемым. А еще этот мир искушал. Мой дед, когда был пацаном, мог полюбоваться голой женщиной, разве что подглядев в окно женского отделения бани. Мы смогли это сделать по видеомагнитофону и тайной кассете Гришиных родителей. Гриша взломал отверткой ящик в отцовском столе. Он не искал ничего конкретного, ему просто не понравилось, что он заперт. Эта нелюбовь ко всему запертому или любовь к открытому сохранится в Грише до конца его дней и сыграет трагическую роль в его судьбе. А пока Гриша добыл кассету, вставил в видик и с первых же секунд просмотра осознал всю ее исключительность. Это был триумф, а триумф, подумал Гриша, глупо переживать в одиночку. Да и как-то страшно. Вскоре на диване расположились: Киса, Дрюпа, Шира, Петя, Толстый, Гриша и я. На экране возникла очень вольная интерпретация сказки братьев Гримм «Джек и бобовый стебель». Это был мультфильм. Когда Джек взобрался по стеблю наверх, там оказалась роскошная великанша, она обнажила роскошную грудь и приложила Джека к роскошному соску, как подорожник. На эту нарисованную грудь мы страшно возбудились. То ли как бывшие дети, недавно от груди оторванные, то ли как будущие мужчины, вновь к ней стремящиеся. Вдруг великанша раздвинула молочные ноги, и мы увидели сокровенное. Тонкая нарисованная полоска волос, как стрелка, указывала на самую суть. Я ел экран глазами. Я не думал о том, что вышел из чего-то похожего, я думал, как бы во что-то похожее войти. Представьте же мое удивление, когда великанша взяла Джека, как палочку, и ввела в себя по самые ботинки. А потом вынула. И снова ввела. Раз-два, раз-два. Лицо Джека чем-то испачкалось. Великанша начала стонать, ноги задергались, груди стали еще больше. Гриша потрясенно поставил видик на паузу. Переглянулись. Гриша озвучил повестку:

– Почему она так стонет?

Шира отреагировал:

– Секс.

Гриша не сдавался:

– Да я понимаю, что секс. Стонет почему?

Дрюпа ответил:

– От удовольствия.

– Ты стонешь от удовольствия?

– Нет.

– Кто-нибудь стонет от удовольствия?

Все переглянулись и помотали головами.

Я сообразил:

– Она чешется.

– Чего?

– У нее чешется внутри, и она Джеком чешет. И стонет, расчесывает.

Подумали. Гриша поверил:

– А-а-а! Точно.

Киса уточнил:

– Подождите. Это что получается – у женщин там всегда чешется, а мужчины им чешут?

Я проявил твердость:

– Ну да.

– А мужчинам это зачем?

Подумали. Гришу осенило:

– У них тоже чешется.

Шира не согласился:

– У нас же не чешется.

– Мы маленькие еще. Вырастем, и зачешется. Будем чесаться об женщин, а женщины об нас.

Этот вывод устроил всех. Действительно, иной раз между лопаток так зачешется, хоть вешалку хватай, а если внутри, да еще нежное?

Гриша включил запись. Великанша потряслась на стуле и обмякла. Джек выбрался наружу и вытер лицо о ее подол. Потом он взобрался на стол и снял штаны, явив нам маленький крепкий пенис. Великанша послюнявила два пальца и взяла пенис Джека. И давай чесать. Эта сцена возбудила нас сильнее предыдущей. Как обезьянки бонобо, стали мы хватать друг друга за члены, стараясь воспроизвести увиденное на экране. Быстро игра приобрела жестокий пенисовырывательный характер. Я сбежал, выпрыгнув с лоджии: Гриша жил на первом этаже. Дома я заперся в туалете и впервые помастурбировал. Под веками проступила белая кожа, раздвинутые ноги, голубые глаза, пышная грудь и розовые соски. Было чудесно. Не знаю, в тот ли момент, почему-то хочется думать, что в тот, я распробовал силу воображения, прикоснулся к тайне, живущей в темноте век каждого человека. Позднее я обманчиво пойму, не умом даже, а твердым наитием, что мои фантазии лучше и совершеннее реальности, а значит, главнее.

На Пролетарке я пошел в новую школу, в новый 3 класс под литерой «Г». Оттуда помню только классную руководительницу Марину Сергеевну, вернее, ее кофту крупной вязки из петелек. Я смотрел на нее всякий раз, когда только мог. Не знаю уж, чем она мне так приглянулась. И девочку Аню Птицыну. Марина Сергеевна заставляла меня танцевать с ней медленный танец на вечеринке для третьеклашек. Странновато прозвучало. Помню, я вцепился в парту, они стояли по периметру танцпола, Марина Сергеевна тянула меня за талию, а другие девочки отцепляли пальцы. Они победили. Я танцевал с Аней, умирая от какого-то первобытного стыда, природу которого едва ли понимаю и теперь.

Экзистенциально моя жизнь проходила тогда не в школе, а в зале карате. Если кому интересны подробности, это было карате школы киокушинкай. Спортзал находился за железной дорогой. Чтобы в него попасть, надо было пройти по пешеходному железнодорожному мосту. На тренировки меня водил отец, обычно захватив с собой пару бутылок пива. Наши тренировки он воспринимал как телевидение. Или смешные гладиаторские бои. Отец обожал карате. У него был темно-коричневый пояс. В восьмидесятые он тренировался в каком-то подвале и сохранил о тех временах теплые воспоминания. Видимо, эти воспоминания как-то умножали его энтузиазм. Отец не просто сидел на всех моих тренировках, но и тренировал меня дома после тренировок. Иногда он разбивал мне губы, ставил синяки, один раз разбил нос. Я не думал об этом как о насилии или несправедливости, я даже не сильно переживал, это был фулл-контакт, мы просто работали. Переживал я из-за кимоно. Все мальчики в зале носили покупные кимоно, а я носил сшитое мамой. Мама говорила, что это временно, чтоб понять, нравится мне карате или нет. Если нравится, купим тебе настоящее. Отец молчал. А я догадался, что у нас нет денег. Тогда впервые деньги стали для меня синонимом проблемы, а их наличие – ее отсутствием. Мальчишки в зале постоянно цепляли меня из-за этого кимоно, обзывали его курткой и пиджаком. Они меня злили. Добавьте к этому тренировки с отцом. Где-то через полгода я стал уничтожать всех, кто был в моей секции. Я ведь привык блокировать тяжелые руки-ноги отца, доставать его, а тут какие-то девятилетки. С карате мы разошлись по разным углам, когда мне было одиннадцать. Я дрался в финале чемпионата Перми, проигрывал по очкам. Мальчишка был ловким и легким, я никак не мог попасть и бесился от этого. На трибуне сидел отец. Время боя истекало. Распсиховавшись, я пробил правый прямой. Кулаком точно в нос. Меня тут же дисквалифицировали. Удары рукой в ли-цо в киокушинкай строго запрещены. Я сломал мальчику нос. Первый сломанный нос в моей жизни. Из секции меня тоже отчислили. Правда, это мало что изменило в моей жизни. В школе открылась секция дзюдо, и я перекочевал туда, вернее, отец меня отвел. Он с гордостью воспринял такое мое поражение, обозвав соревнования балетом.

После 3 класса «Г», довольно сносного в нравственном смысле, я попал в 5 «Е». Тогда школьников учили по двум программам – 1/3 и 1/4. Первая четвертого класса не подразумевала, вторая на нем настаивала. Я учился по первой, как бы торопился жить – в школу пошел с шести, в четвертый не ходил. Кто тут у нас такой маленький и взрослый?

Класс наш состоял из девочек и мальчиков из неблагополучных семей. Вскоре я выяснил, что большинство этих семей – многодетные. Родители моих одноклассников не обязательно пили, не обязательно кололись, не обязательно сидели в лагерях, просто они размножались. За это их дети попали в класс-отстойник, где полгода могло не быть математики, вовсе не быть черчения или биологии. Но я понимаю это сейчас, тогда мы радовались, что у нас нет математики, черчения, биологии. Почему не было? Учителя отказывались преподавать нашему классу. Тут замкнутый круг. Во-первых, наш класс быстро зажил по лагерным понятиям. В Пермском крае, тогда области, находится двадцать восемь колоний. Женская колония и вовсе была напротив Пролетарки, через дорогу. Зэки освобождаются и оседают по окраинам Перми. И несут в массы свои принципы. Естественно, мы эти принципы легко и с удовольствием впитывали. Понимаете, у тех принципов не было конкурентов, общество ничего другого нам не предложило, вот мы и взяли, что дают. Я взял в меньшей степени, потому что пропадал в спортзалах, но мои одноклассники пропитались ими донельзя. Учителя видели в нас маленьких зэков и презирали, а мы, чувствуя их презрение, еще вернее превращались в маленьких зэков. Во-вторых, из-за лагерных принципов мои одноклассники, а вскоре и я, не боялись наказаний. Апофеоз наказания – зона, а попасть в зону, в это святое место, считалось почетным. Любовь к аду освободила нас от десяти заповедей. В этом недостаток любой стращающей системы. Учителя не имели рычагов давления на нас, кроме инспектора по делам несовершеннолетних, но и та – крашеная блондинка с огромной попой и угрями на носу – разводила руками. Мы часто слышали от учителей – по вам тюрьма плачет. Иногда я мечтаю: вот бы к нам тогда пришел учитель и заговорил по-людски, по-воровски, вытащил нас, мы бы прожили долгие жизни, завели семьи, увидели мир. Смешно.

Я нарисовал мрачную картину, но картина эта мрачна лишь в силу своей ретроспективности. Тогда я просто пришел в новый класс, на перемене на меня наскочил Эдик Антипов, я швырнул его через бедро, но не довернул бросок в пол, как полагается, а бросил как бы вдоль пола, чтобы соперник эффектно прокатился кубарем. Конечно, меня зауважали, вскоре наградив погонялом Спортик. Спортиком я пробуду, пока не стану наркоманом. Кому-то этот переход покажется неестественным, однако это не так, это все те же абсолютный плюс и абсолютный минус, вид сбоку. У нас не было такого, что кто-то встал и сказал: «Давайте жить по лагерным понятиям, братья и сестры!» Просто метла, которая смела нас в «Е» класс, смела как раз тех, кто уже по ним жил или, по крайней мере, присматривался. В первый месяц все со всеми передрались. Не передрались, чтоб определить иерархию, а передрались и определили иерархию. Кто-то ушел вниз пищевой цепочки – к отверженным (лохам), кто-то остался серединкой на половинку (мужики), а кто-то ушел наверх – в блаткомитет (блатные). Если отбросить лагерный жаргон, это обычное деление приматов всех мастей. Может быть, за исключением бонобо, где разногласия решаются сексом. В приличных классах типа «А» и «Б» деление было точно таким же – ведущих, ведомых, лидеров никто не отменял, просто наша иерархия была священной, корыстной и насквозь пропитанной физическим насилием.

Как-то в седьмом классе, уже весной, мы тусовались с Эдиком Антиповым за школой, он курил, а я подтягивался на турнике. Вдруг Эдик спросил:

– Ты кем хочешь стать?

Он не спросил – кем хочешь стать, когда вырастешь. Это симптом то ли нашего класса, то ли поколения – мы не считали себя детьми даже тогда, когда ими были.

Я спрыгнул с турника и ответил:

– Чемпионом мира по дзюдо.

Мой ответ был тем более комичен, что в школу я всегда ходил в брюках, туфлях, рубашке и пиджаке, такой ботаник. Если б я не был Спортиком, меня бы живьем съели за такой, как сейчас говорят, «лук».

Я сел рядом с Эдиком. Он посмотрел мне в глаза:

– А я знаешь, кем хочу стать?

Мне было плевать, кем он хочет стать, но я спросил:

– Кем?

– Вором в законе.

Мое лицо чуть не треснуло от желания засмеяться. Выдохнув, я заметил:

– Отбывать надо.

Эдик покивал и как-то драматически навис над своими коленями.

– Надо. После школы отбуду.

– По какой?

– Да вот думаю. Сто шестьдесят первая или сто пятьдесят восьмая.

Мы все тогда уже отлично знали уважаемые статьи. 161-я – грабеж. 158-я – кража.

– Со сто шестьдесят первой на сто пятую можно заехать. Не коронуют.

– Да я в курсе.

– Знаешь, кто ты?

– Кто?

– Вор Антип.

Я не выдержал и заржал. Антип покраснел, а потом спохватился:

– Не говори никому!

– Всем расскажу.

– Да блин! Я тебе за это…

– Давай. Над асфальтом полетаешь.

– Да блин! Ну пожалуйста, не говори.

– Не верь, не бойся, не проси. Ты же вор, должен знать.

По поводу детских диалогов. Моя память не сохранила их ни в каком виде, за давностью лет я не могу их расслышать, как не слышно слов из-за толстой стены, однако я помню, что говорили мы чисто, стараясь говорить по-взрослому, поэтому представим прямую речь в этой книге не как возрастную примету или характеристику персонажей, а как способ передачи информации, потому что только за информацию я и могу поручиться.