Аул Бами, бывший некогда текинским укреплением, был занят русскими еще в мае, причем без единого выстрела. Кочевники, справедливо опасаясь знаменитого Белого генерала, предпочли не рисковать и отошли, оставив неприятелю не только свои жилища, но и засеянные поля вокруг. Теперь солдаты из Самурского полка и Кавказского линейного батальона, «вооруженные» для такой надобности серпами и косами, убирали по очереди чужой урожай. А чтобы бывшие владельцы, раздосадованные потерей, не организовали нападения на «жнецов», их прикрывали разъезды казаков из Таманского и Полтавского полков. Один из таких патрулей и встретил возвращающихся из Бендессен охотников.

– Что с вами приключилось, барон? – удивленно спросил молодой хорунжий, заметив мрачного, как туча в ненастный день, фон Левенштерна.

– Мы есть попали в засаду, – охотно стал отвечать тот, но поскольку его ломаный русский был малопонятен для однополчанина, тот начал расспрашивать казаков, доктора Студитского, выделяющегося среди прочих окровавленной повязкой на ухе, а также ехавшего замыкающим Будищева.

Таманцы, подозрительно косившиеся на своего урядника, старались отделаться односложными ответами. Дескать, попали в засаду, да отбились. Чего уж тут толковать? Врач, возможно, с удовольствием посвятил бы офицера во все душераздирающие подробности их приключения, но из-за обильной кровопотери сильно ослабел, и теперь с трудом держался в седле. Так что отдуваться пришлось моряку. Впрочем, и он не слишком потрафил любопытству молодого человека.

– Стреляли! – устало пожав плечами, отозвался Дмитрий.

– Но как?!

– Долго. Чертовски долго!

К счастью для любопытного хорунжего, нашелся один человек, не пожалевший для него подробностей. Им оказался, разумеется, Федя Шматов, обладавший счастливым даром не унывать в любой ситуации. Увидев рядом с собой свободные уши, просто изнывающие от информационного голода, бывший ефрейтор охотно присел на них и с удовольствием вывалил все доступные ему сведения.

– Эх, мне бы туда! – не без зависти в голосе прошептал офицер, провожая взглядом героев. – Тут не то что «клюквой»^[3] пахнет… тут в георгиевские кавалеры прямиком…

Представив, как выигрышно смотрелся бы орден Святого Георгия на его черкеске, молодой человек дал своему жеребцу шенкеля и погнал его вдоль свежеубранного поля.

Весть о случившемся так быстро разнеслась по Бами, что не успели охотники сдать своих раненых в лазарет, как туда примчался сам Скобелев в сопровождении штабных и конвоя.

– Что с ним? – требовательным тоном спросил генерал, показывая на едва стоящего на ногах Студитского.

Фон Левенштерн, вытянувшись в струнку, принялся докладывать, но плохое знание государственного языка Российской империи снова сыграло с бароном дурную шутку. Ничего не поняв из его невнятного лопотания, Михаил Дмитриевич нетерпеливым жестом заставил курляндца замолчать и обернулся к Будищеву:

– Говорите вы!

– Ваше превосходительство, – устало отозвался Дмитрий. – Господин доктор был ранен в ухо во время отражения нападения банды текинцев. Поскольку бой длился почти восемь часов, оказать ему помощь не представлялось возможным, а потому он потерял много крови.

– Вы разбираетесь в медицине?

– Не особо, но перевязку сделать могу. Да и ранений в своей жизни навидался всяких. Так что, если инфекцию никакую не занесут, то жить Владимир Андреевич будет. Правда, без половины уха, а остальное до свадьбы заживет.

– Он женат, – машинально поправил генерал.

Кондуктор в ответ лишь пожал плечами, дескать, в таком случае и беспокоиться не о чем. Скобелев же, убедившись, что здоровью его давнего друга ничего не угрожает, продолжил допрос:

– Много ли было текинцев?

– Примерно три сотни. Возможно, больше, но не на много.

– И вы отбились? – с явным недоверием в голосе спросил командующий.

– Да.

– Моряк явно привирает, – по-французски заметил один из спутников генерала – лощеный подполковник с золотым аксельбантом генштабиста на груди. – За ними такое водится не меньше, чем за казаками.

Несмотря на то что кондуктор не знал галльского наречия, тон штабного был настолько красноречив, что догадаться о его смысле не составляло ни малейшего труда. Скобелев, судя по его выражению лица, придерживался того же мнения, но Будищева это не смутило.

– Ваше превосходительство, – почтительно, но вместе с тем твердо продолжал он, – осмелюсь доложить, что уже после боя к Бендессенам подошла рота капитана Ракитского. Он и его подчиненные видели трупы убитых нами врагов, даже пересчитали, перед тем как зарыть.

– И сколько же супостатов вы положили?

– Только оставшихся на месте – девяносто восемь. Кроме того, некоторое количество убитых они увезли с собой. В числе последних – своего предводителя.

– Почему вы решили, что это был предводитель? – встрепенулся говоривший по-французски подполковник.

– Одет богато и всеми командовал, – пояснил Будищев.

– У вас было время его рассмотреть?

– У меня было время его подстрелить. А также четверых его приближенных.

– Надо бы узнать через лазутчиков, кто это был, – задумался Скобелев. – Может, сам Махмуд-кули-хан?

– Я займусь, – кивнул офицер.

– Что же, если все так, как вы говорите, – повысил голос генерал, – то вот мое слово. Все участники этого дела получат знаки отличия военного ордена^[4].

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – скривил губы в легкой усмешке Дмитрий. – Только у меня уже и так полный бант. И даже медаль на аннинской ленте есть. Вы лучше моего Федора наградите. У него всего один крест, ему пригодится. Он хоть и слуга, а дрался наравне со всеми!

– Вот как? Ах да, припоминаю. Вы, кажется, служили в Рущукском отряде?

– Так точно. В Болховском полку.

– Что же, я вас услышал, кондуктор. Теперь можете отдыхать.

К себе Будищев и Шматов вернулись поздно вечером. Пора было уже устраиваться на ночлег, но у наших героев с самого утра маковой росинки во рту не было, и теперь им просто неимоверно хотелось есть. Проблема была лишь в том, что ужин предстояло еще приготовить.

Обычно готовкой для господ офицеров в походе занимаются денщики, иногда проявляющие просто чудеса кулинарного искусства. Чего стоит «бикштепс с рысом» – слипшиеся между собой, обугленные куски чего-то невообразимо твердого без малейшего подобия подливы, лежащие поверх горки круто сваренного риса на чеканном блюде. Или, к примеру, «плов», в который верный Санчо Панса русского офицера, помимо баранины, ухитрился положить еще и чернослив с изюмом. Говорят, у здешних аборигенов это кушанье выходит просто восхитительно, но вот беда, денщики ни разу не туркмены и не узбеки, а потому их господам ничего не остается, как давиться этой бурдой на прогорклом масле.

Впрочем, в Бами какая-никакая цивилизация наличествует и потому можно отужинать у армян-маркитантов. Большим разнообразием их меню похвастаться не может, но вот шашлык – главное и единственное блюдо в исполнении этих достойных сынов многострадального народа – бывает весьма недурен, а уж когда на готовку нет ни времени, ни сил – так и просто прекрасен. Поэтому предвидевший свое позднее возвращение Дмитрий еще до отъезда заказал у промышлявшего этим бизнесом армянина по имени Ашот Петросян три фунта шашлыка, строго-настрого велев сохранить до возвращения охотников и не отдавать, даже если заказ внезапно сделает сам Белый генерал.

Как ни упрекают в алчности еврейских ростовщиков, любой из шейлоков, дерущий с заемщика десять процентов в месяц, покажется сущим младенцем в сравнении с армянским маркитантом, делающим на свой товар никак не менее четырехкратной накрутки, да еще и отчаянно шельмующим при этом. Водка у него самого отвратного качества, ветчина часто червива, колбаса иной раз так тверда, что ее можно заряжать в пушки вместо картечи. Так отчего же ему удается все это продавать? Да оттого, что кругом война, а большинство его клиентов – русские офицеры. И поскольку каждый из них в любую минуту может погибнуть от шальной пули, выпущенной удалым текинским наездником, или сгореть от лихорадки, ненароком подцепленной в этих гиблых местах, им ли, ни в грош не ставящим собственную жизнь, ценить деньги? Вот и швыряют юные безусые подпоручики и степенные семейные капитаны без счета свои империалы и червонцы за дурной коньяк и плохо просоленную икру, чтобы хоть на минуту забыться от окружающей их безрадостной действительности и почувствовать себя свободными людьми.

А ушлые Ашоты и Карапеты алчно смотрят, как те пьют, и напряженно думают про себя, не приписать ли вон тому штабс-капитану лишнюю бутылочку? Все одно наутро он и не вспомнит, сколько именно выпил да чем закусывал. Впрочем, у большинства русских офицеров на такой случай есть при себе нагайка, и когда торговец начинает слишком уж финтить, не раздумывая пускают ее в дело. Все маркитанты прекрасно знакомы с этим немного варварским, но при этом весьма действенным средством обуздания их алчности.

Впрочем, у Будищева нагайки не было, да и он, строго говоря, пока еще не офицер. Поэтому ему не зазорно сходить за заказом самому. В общем, оставив верного Федора обихаживать лошадей, наш герой направился к кибитке маркитанта, уже предвкушая, как вгрызется в сочное мясо и будет рвать его зубами… И тут выяснилось одно пикантное обстоятельство. Все, что приготовили подручные купца, уже разобрали другие офицеры, оставив после себя только грязные котелки с кастрюлями да прогоревшие угли.

– Прости, Дмитрий-джан, – извиняющимся тоном заявил припозднившемуся клиенту маркитант. – Все совсем кончилось!

– Ашот, ты охренел?! – скучным тоном поинтересовался Будищев. – Ты что, самка собаки, бессмертный?

– Почему так говоришь? – искренне удивился уроженец Баку. – Послушай, дорогой, разве я виноват, что у меня кончился мясо?

– Я тебя, паскуда, за такие шутки сейчас самого на винтовочный шомпол насажу и зажарю!

– Эй, брат, зачем… – скривил губы в презрительной усмешке торговец, но тут же перегнулся пополам от удара в живот.

За первым ударом последовал второй, а затем моряк схватил торговца за ухо и начал крутить, да так сильно, будто у него были не пальцы, а стальные клещи. Бедолага попытался отпихнуть своего обидчика и вырваться, но не тут-то было. Хватка у Будищева оказалась настолько крепкой, что все усилия маркитанта пропали даром. Наконец, Ашот не выдержал. Колени его подкосились, и он со стоном опустился на песок, не в силах даже вытирать градом льющиеся из глаз слезы.

– Петросянить вздумал? – почти ласково спросил Дмитрий, продолжая экзекуцию.

– Брат, отпусти… дэнги отдам, все отдам, только отпусти!

– Ашот, – горестно вздохнул Будищев, отпуская свою жертву. – Вот зачем ты так нехорошо со мной поступил? Я ведь – человек добрый и богобоязненный, особенно когда сыт, а ты, разбойник, меня голодным решил оставить…

– Вах! Кто так сказал?! Дмитрий-джан, разве я когда-нибудь оставлял хорошего человека голодным? Ты мне дэнги заплатил, теперь возьми за них что хочешь…

– Ты же говорил, у тебя все кончилось?

– Дмитрий-джан, ты мне как брат. У меня для тибя все есть. Ветчина, сардины, икра, балык, сыр… бери, что хочешь, кушай, дорогой!

– Всё, говоришь? – хмыкнул Будищев и, подхватив первый попавшийся под руку мешок, бросил торговцу. – Тогда собери мне поужинать, уж будь добр.

– Да, дорогой, – закивал тот и принялся укладывать в него съестные припасы, не забывая оглядываться на оказавшегося таким грозным клиента.

Тот же следил за его действиями с таким холодным равнодушием, что всякий раз, когда маркитант хотел остановиться, у него екало сердце и руки сами собой продолжали работу. За колбасой последовал большой сверток ветчины, за ним французские сардины, потом пришел черед жестяных банок с чаем и английским печеньем, а также половины сахарной головы. Наконец, он дошел до ящика со спиртным.

– Хочешь выпить, Дмитрий-джан? Для тебя все есть. Водка, коньяк, вино самое лучшее. Даже пиво!

– Ну его в баню, твое пиво, – отмахнулся Дмитрий и, забрав у армянина хурджин^[5] и попробовав его на вес, решил, что они почти в расчете. – Скажи лучше, свежий хлеб есть?

– Есть, – закивал тот и, с готовностью протянув требуемое, добавил извиняющимся тоном: – Почти свежий.