Свадьба? В первый раз по неопытности, с толпой гостей с той стороны – а как же, а что люди скажут! Крики «горько», стриптиз-поцелуи, нетрезвые гости, звяканье стекла и пение частушек…

Помнится же всякая лажа. Ладно, что еще? Как под пиво разрабатывали с Жориком план умыкания ценной картины с виллы нуворишей, во всех деталях, ночью, со спорами и прикидками, стараясь предусмотреть всякие неожиданности, получая кайф от процесса, почти забыв о результате.

Еще – как в детстве мчались с Жориком на моторке отца, поднимая волну и вызывая проклятия рыбаков на берегу, и орали им: «Не давай зажирать!»

Вот и получается: детство, дружба, драки, треп за жизнь и немножко любовь. Творчество и риск.

Кстати, о грабеже. Грабеж прошел безукоризненно с технической стороны, но потерпел фиаско с общеобразовательной и культурной.

Учите матчасть, одним словом. Но все равно, это было дерзко и прекрасно!^[1]

Сейчас он на такое не способен, увы. Не в смысле хапнуть, что плохо лежит, а придумать такой прекрасный план и предусмотреть всякие мелкие детали. А драйв! Он до сих пор помнит ощущение опасности, мурашек по спине и восторг… Эх!

Время разбрасывать и время собирать, как говорится. Жизнь неторопливо тащится на наезженной колее, все нормально, никакого драйва – да и кому он нужен, – и ничего не предвещает, так сказать, но в один прекрасный момент появляются вдруг поволока и тоска в глазах Монаха, и смотрит он вдаль и отвечает невпопад.

Анжелика только руками всплескивает и горестно повторяет: «Опять? Вожжа под хвост? Сейчас сбежит! Жорик, скажи ему!»

«А чего я? Я ничего! – отвечает друг Жорик. – Я говорил, но ты же его знаешь!»

И добрая самаритянка Анжелика мчится в аптеку и закупает таблетки, раскладывает их в пакетики и надписывает: «от головы», «от температуры», «от горла и живота»…

Монах толст, дружелюбен и полон снисходительного любопытства к человечеству. Когда он, прищурясь, рассматривает вас, вам немедленно хочется выложить ему сокровенное и признаться в совершенной пакости. А почему? Потому что он волхв.

Да, именно! Монах совершенно искренне считает себя волхвом. Не смейтесь!

Жорик тоже смеялся, а потом понял, что есть что-то. Есть! Анжелика приняла это что-то сразу. Добродеев, несмотря на шашни с пещерами и призраками, долго сопротивлялся, но в конце концов признал, что, да, ладно, возможно… черт его знает и «как ты это делаешь»? Тут и чтение мыслей, и выявление тайных желаний и вранья, и предчувствия, и просчитывание вариантов с всегдашним попаданием в десятку.

Было время, Монах практиковал как целитель и экстрасенс, и народ тянулся к нему и верил. А потом ему надоело и он бросил.

Рано или поздно он все бросает и улетает, как перелетная птица.

Увы, увы. Все в прошлом. Монастыри, заснеженные вершины, булькающая речка и размышления о смыслах.

Примерно год назад на Монаха наехал какой-то козел с купленными правами, причем на зебре, в результате у него была сломана нога, а потому прощайте, пампасы, и здравствуйте, депрессия и ипохондрия.

Уж как ни пытался записной оптимист Леша Добродеев, воробьем прыгающий по жизни, развеселить друга всякими дурацкими историями и городскими сплетнями, как ни пытался вытаскивать его на разные фестивали, карнавалы и мероприятия в честь знаменательных дат, Монах уперто не поддавался, а если все-таки поддавался, то все время ныл и жаловался.

Тем более вместо растянутой футболки и удобных китайских тапочек приходилось надевать костюм, бабочку и жмущие туфли и подравнивать бороду.

Леша даже подарил ему красивую трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Монах трость принял и собачью голову внимательно рассмотрел, но настроения она ему не подняла, даже наоборот, дала понять, что теперь он жалкий никому не нужный обезноженный калека с костылем.

Куда делся энергичный, деятельный, предприимчивый Монах с жизненным кредо: «Гни свою линию», в смысле: «Пусть пляшут под твою дудку» или: «Бери быка за рога». Куда? Был да весь сплыл. Все в прошлом. Пережито, забыто, характер портится и, главное, растет живот.

Но всегда есть лучик надежды на то, что проснется интерес к жизни, что произойдет в городе страшное событие и полиция окажется в тупике, и Леша Добродеев, который всегда в курсе, скажет: «Христофорыч, это для твоих серых клеточек, а эти, как всегда, в тупике».

Монах непременно махнет рукой: куда, мол, мне, но глазки вспыхнут.

Они и познакомились, между прочим, раскручивая дело об убийстве девушек по вызову и путаясь под ногами у следствия^[2].

Дела давно минувших лет…

Нет, ну была еще парочка дел, интересных для математика и психолога. Была. А сейчас тишина, полный штиль и депрессия.

Добродеев, у которого душа болит за Монаха, орлом мчится на место преступления, как только заслышит, но всякий раз оказывается обычный мордобой и бытовуха, и органы могут справиться самостоятельно…

Глава 3
Красивая жизнь богемы

Я презираю спокойно, грустно,
светло и строго
Людей бездарных: отсталых, плоских,
темно-упрямых.

Игорь Северянин. «Рядовые люди»

В данный момент Монах и Добродеев присутствуют на открытии ежегодного художественного вернисажа «Ветка падуба», детище мецената и владельца художественной галереи, спонсора и «проталкивателя» молодых беззащитных талантов Артура Ондрика.

Несколько раскрученных имен, много новых, и обязательно изюминка – полотно кого-нибудь суперизвестного, из личной коллекции, приобретенное за баснословные деньги, о чем упоминается невзначай.

При чем, спросит читатель, падуб к нашим широтам, тем более дело не под Рождество, а осенью, откуда подобная претенциозность?

У тех, кто знаком с Артуром Ондриком, подобных вопросов не возникает. Артур – меценат, как уже было упомянуто, и художник в душе со своим особым ви́дением, а также добрый самаритянин, безвозмездно помогающий молодым талантам. Одним словом, человек незаурядный и полный всяческих добродетелей. Не без мелких слабостей, конечно.

Артур, как и Леша Добродеев, да и любой околобогемный персонаж, любит покрасоваться, выпятить собственные достоинства, подчеркнуть собственную значимость, повторяя при этом: «Ну, что вы, я самый обыкновенный скромный человек, к чему эти излишества и на моем месте любой… точно так же!»

Ну, есть в нем это, есть. Маленькая человеческая слабость, причем не самая худшая.

…– Баранья нога! – сказал Леша Добродеев.

– Суаре – это баранья нога? Ты уверен? – усомнился Монах.

– Некий персонаж «Пиквикского клуба» спросил, что такое суаре, и ему объяснили, что это вечер с бараньей ногой. Он очень удивился: никогда не слышал, говорит, чтобы баранья нога называлась «суаре». – Леша Добродеев хихикнул, но на лице Монаха не дрогнул ни один мускул. Он не читал Диккенса, считая его многословным, а юмор несмешным, как и английский юмор вообще. – Ладно, тогда пусть будет прием, – разочарованно сказал Леша. – Просто прием или раут. Без бараньей ноги, но с шампанским и канапе. Причем для городского бомонда.

Журналист несколько тщеславен, правда, никогда в этом не признается.

– Терпеть не могу бомонд, – проворчал Монах. – Одни понты и выпендреж. Падуб! – Он фыркнул. – Лично я либерал, демократ и разночинец. И вообще, какого черта я здесь делаю? Шампанское терпеть не могу, пива нет. Канапе… тьфу! Куда ты меня привел?

– Я привел тебя посмотреть на людей и на картины, а то ты вконец одичал. Артур прикупил две новые картины американского авангардиста Марка Риттера, нашего земляка, между прочим. Его вывезли из страны еще ребенком. Он умер три года назад в возрасте девяноста лет. Есть вещи, которые нужно знать. Одна картина называется «Любовь и вечность»…

– Скелет с красной розой? – предположил Монах.

– Нет. Женщина в голубом тумане, в полутонах, символ надежды и обещание. С оранжевыми кругами и углами. Очень атмосферно, между прочим. Артур страшно гордится, правда, супруга закатила ему скандал, приревновала, решила, что она похожа на его первую любовь. Кстати, тоже интересная история! – Леша хихикнул. – Они то сходятся, то расходятся…

– Атмосферно! – фыркнул Монах. – Небось денег жалко, какая, к черту, ревность. Сколько?

– Двести штук зеленых.

– Сколько?!

– Это искусство, оно бесценно, – менторским тоном заявил Добродеев. – Я дал материалец в «Лошади», помнишь? А вторая – речной пейзаж, то, что запомнил ребенок, – маяк на обрыве, мост…

Монах дернул плечом и не ответил.

Живопись интересовала его постольку-поскольку, даже меньше, так как всякий раз при взгляде на картину он вспоминал, как они с Жориком Шумейко, поиздержавшись и сидя на мели, «брали хату» с целью умыкнуть некое полотно девятнадцатого века.

Картина оказалась подделкой, и у Монаха при воспоминании о неудаче загорались уши и портилось настроение.

Впрочем, читатель об этом уже знает. Теперь, когда вокруг висели по стенам несколько десятков картин, настроение Монаха стремительно летело вниз. Пессимизма добавляло то, что он как последний лох позволил графоману из «Старой клячи» надеть на себя ненавистную бабочку и затащить на чертов вернисаж.

«Там приличное общество, лучшие люди города, художники и актеры, интеллектуальная и бизнес-элита, – зудел Добродеев, – без бабочки никак, надо соответствовать!»

Хотя, если честно, ворчал Монах исключительно для виду, прекрасно понимая, что время от времени нужно делать над собой усилия, давать пинка и подниматься с безразмерного дивана, а то вконец одичаешь и потеряешь социальные навыки. И бабочка тоже усилие, победа над собой – ведь не силой же Добродеев надевал ее на шею Монаху. Тем более под бородой ее все равно не видно.

Кстати, Монах еще и дипломированный психолог – случился как-то порыв разобраться в себе и окружающих, наклеить ярлыки и просчитать поведенческие алгоритмы, и он занялся психологией.

В итоге понял, что эту науку может вполне заменить богатый жизненный опыт, кругозор и клепка в голове. Потом увлекся экстрасенсорикой и целительством, затем все бросил.

– Что он за персонаж? – спросил Монах, наблюдая передвижения мецената и хозяина галереи по залу.

– Артур? Ну, как тебе… – замялся Добродеев. – Начинал как архитектор и дизайнер, поднялся на строительстве замков для нуворишей, знаешь, такие, с башнями, флюгерами, красной черепицей. Ходили слухи, – Добродеев понизил голос, – что он крутит с левыми стройматериалами, а разницу кладет себе в карман. Но ему простится, он много делает для начинающих художников. Галерея досталась ему за копейки, это бывший конференц-зал Дома профсоюзов. Ну, конечно, вложился прилично. Сейчас приторговывает картинами. Гибкий, непотопляемый, проскочит между капельками…

– Какой-то он… – Монах запнулся в поисках слова. – Какой-то он лакированный! Так и сверкает, как ходячая реклама. Картинами он торгует… тоже мне бизнес!

– Все мы ходячие рекламы. Чего-нибудь выпьешь? – спросил Добродеев, не подозревая о тягостных воспоминаниях приятеля, навеянных картинами.

– Шампунь? – с отвращением сказал Монах.

– У меня тут знакомый бармен, сейчас сбегаю, спрошу вискарика, будешь?

– Буду, – Монах хмыкнул, представляя себе бегущего журналиста. – Вискарик буду. Возьми тару побольше.

Он наблюдал, как крупный и внушительный… Да что там и к чему это кокетство и эвфемизмы! Скажем прямо: толстый! Крупный, внушительный и толстый Добродеев, властно раздвигая толпу, направляется к стойке бара, где крутился тонкий и гибкий малый, похожий на молодую щучку и вкупе на актера Адриена Броуди.

…– Где она? – спросил Монах, когда они со стаканами виски протолкались к картине американского авангардиста.

– Да вот же! – воскликнул Добродеев, взмахивая рукой. – В белой раме.

– Где женщина? – повторил Монах. – Не вижу! Где она?

– В каком смысле?