Для кофе поздно, пожалуй, значит, чай. Я возился на кухне и слышал ее голос – она повторила несколько раз «мамочка» и дальше зачастила неразборчиво. Видимо, убеждала мать, что жива и здорова. Потом она замолчала, после снова заговорила, но очень тихо. У меня мелькнула мысль подойти к двери и подслушать, что меня удивило – я был выше подобных житейских мелочей. Мысль эту я отогнал, правда неохотно. Она говорила со своим молодым человеком, догадался я и вздохнул с сожалением – да что же это такое? Почему я все время вздыхаю? Я попытался представить себе ее молодого человека – студентик какой-нибудь вроде Костика, программист… они все сейчас программисты. И вдруг поймал себя на мысли, что весь вечер насыщен непредвиденными событиями и, похоже, рушится мой привычный уклад, а все из-за того, что мне вдруг пришла в голову странная фантазия забрести в «Белую сову». Я был как комета, изменившая курс из-за солнечной бури за тысячи световых лет, или планета, сорвавшаяся с орбиты, и что будет дальше и работают ли тут физические законы – одному провидению известно. Люди и лица смешались в пестром хороводе, и он вертелся вокруг меня все быстрее. Леша Добродеев, которого я не видел вечность; Колдун, которого я не видел семь лет; чужой ребенок, случайно попавший ко мне, и, наконец, перепуганная воспитательница… как ее? Анна, кажется. Фамилии я не запомнил. Из тех вечных девочек, которые никогда не станут Аннами, а останутся навечно Анечками или Анютами. С серо-зелеными заплаканными глазами и точками румянца на скулах, юная до неприличия.

Снова захрипели часы, и я вздрогнул. Нервы стали ни к черту – обычно я не обращаю на часовой механизм ни малейшего внимания. Раздался первый дребезжащий удар, и это было как знак судьбы, которая развернула колесо моей жизни с привычной колеи неизвестно куда. Или пытается развернуть, и тут важно понять, как я могу поучаствовать – помочь судьбе или стоять столб столбом, пусть старается сама.

В гостиной посапывал маленький мальчик, в прихожей шелестела по телефону моя новая нечаянная знакомая, а я на кухне готовил чай. Часы отсчитывали время…

Потом мы пили чай, потом снова звонили актрисе Ананко. И снова впустую – не отвечал ни ее домашний, ни мобильный. Актриса Ананко испарилась. Мне уже казалось, что ее вообще не существует в природе, что она фантом нашего драмтеатра. Мальчик спал. Анечка расстегнула ему курточку, сняла голубые кроссовки. Он даже не пошевелился. Мне пришло в голову, что проблемы лучше решать на свежую голову – сейчас я не сдержался бы и выдал нерадивой мамаше по первое число. Дурацкий виток событий – сначала воспитательница – я взглянул на Анечку, сидевшую на диване около Павлика, теперь эта… актриса. Две глупые женщины за один вечер, да еще плачущая прекрасная и беспомощная Елена. Три! Плюс мама с ее фантазиями. Удивительно, что ее до сих пор нет. И мальчик в придачу! А что прикажете теперь делать? Усыновлять его? А с барышней как быть?

Последняя контрольная попытка. О чудо – мне ответили! Голос чуть сипловатый – в самый раз, чтобы считаться сексуальным, протяжное манерное «аллоу». Не похоже, что извелась от беспокойства. Черт, как же к ней обратиться? Госпожа Ананко? Мадам? Гражданка?

– Извините за поздний звонок, – промямлил я. – Но тут такое дело…

Анечка испуганно смотрела на меня.

– Я вас слушаю, – сообщила актриса высокомерно.

– Ваш ребенок… Павлик?

– Что с ним? – вскрикнула она, и я почувствовал, что она прижала руку, свободную от трубки, к сердцу. – Где он? Кто вы такой? Что случилось? Вы его… украли? Имейте в виду, я этого так не оставлю! – Кажется, она мне угрожает! – Немедленно верните ребенка! Почему вы молчите! У меня нет денег! Я мать-одиночка!

– Я не молчу! – огрызнулся я, заводясь. – Не крал я вашего ребенка! Он попал ко мне случайно, по недоразумению. А вы неизвестно где… Я как идиот обрываю телефон! А вы! Вы!.. – Кажется, я начал заикаться.

– Он у вас? Немедленно дайте ему трубку!

– Он спит! – рявкнул я. – Почти двенадцать! Где можно шляться всю ночь?

Она вдруг хихикнула:

– Вы прямо как мой покойный муж! Чего же вы хотите?

– Чего я хочу?! Чтобы вы забрали наконец своего ребенка!!

– А как он вообще к вам попал?

– Случайно. Это долгая история. Его принесла воспитательница… дело в том, что моя фамилия Хмельницкий…

– Анечка? А вы Хмельницкий? – Она снова рассмеялась. – Анечка решила, что вы мой муж! Наш папа тоже Хмельницкий. Какое удивительное совпадение. Алексей Хмельницкий. А вы…

– Артем.

– А я Рената! Давайте адрес, лечу!

Она прилетела в половине первого. Красивая взволнованная женщина, сверкая глазами, ринулась мимо меня в гостиную и рухнула на колени перед диваном, где мирно сопел Павлик. Анечка поднялась, вся раскаяние, готовая снова расплакаться. Актриса ее не заметила. Крылья ее длинного черного плаща плавно опустились на пол, длинные темные волосы разметались по дивану. Она прижалась лицом к мальчику и застыла. Я стоял молча, опираясь о дверной косяк. Анечка переводила взгляд с меня на актрису. Та наконец повернулась ко мне:

– Это вы мне звонили?

Идиотский вопрос! Но… красива. Очень! Такой можно простить… многое. Моя ответная реплика была по-мужски сдержанна:

– Да, это я вам звонил.

От моего желания выдать ей по первое число остались одни воспоминания. Наоборот, я, кажется, втянул живот, распрямил плечи и стоял, отлепившись от двери, по стойке смирно.

– Спасибо… – прошептала она, глядя на меня громадными черными глазами, полными слез.

– Не за что… – пробормотал я.

– Что же делать? – пролепетала она.

«В каком смысле?» – подумал я и сказал:

– Ну… я вызову такси. Сейчас позвоню!

– Но он же спит! – В глазах ее укоризна.

Тут до меня наконец дошло.

– Чай? Кофе? – спросил я деловито.

– Чай, если можно.

– Я пойду, – прошептала Анечка. – Только позвоню.

– Анечка! – вскричала актриса, впервые заметив ее. – Вы ошиблись! Этот человек не отец Павлика! У нас другой папа!

– Простите меня! – Анечка прижала кулачки к груди. – Я пыталась дозвониться до вас, уже боялась, что с вами что-то случилось… Я не хотела, честное слово… простите, пожалуйста! Я подумала, что… – она кивнула на меня, – ваш муж…

Она едва не сказала «этот тип».

Актриса мелодично рассмеялась и махнула рукой:

– Это я виновата! У нас сегодня прогон перед премьерой, все в мыле, сын совершенно вон из головы! Ужас! Это вы меня простите, Анечка. На вас можно положиться, я всегда знала. Спасибо вам, дорогой мой человек!

Я всегда восхищался женской логикой и умением ставить все с ног на голову. В моем банке работают в основном женщины. Анечка готова была провалиться сквозь землю. Мы переглянулись, я ухмыльнулся. Похоже, мы превратились в заговорщиков.

– Сейчас приедет Миша… я подожду на улице, – пролепетала она.

– Вы дождетесь Мишу здесь, – твердо сказал я. – Уже ночь, и я передам вас с рук на руки. Миша – ваш молодой человек? – не удержался я.

– Он мой жених.

На том дело и кончилось. Приехал жених, я проводил Анечку вниз. Стоял у двери, наблюдая, как она усаживается в машину…

* * *

А потом… Потом мы сидели на кухне и ужинали. Хотя, возможно, это был ранний завтрак. Актриса с удовольствием уминала ветчину и хлеб и при этом, не переставая, рассказывала, как провела вечер. Про мальчика она, похоже, напрочь забыла. Я не без удовольствия рассматривал ее лицо – подвижное, тонкое, нервное – и почти не вслушивался в слова. И напрасно, как оказалось. Она рассказывала о сеансе черной магии, куда попала вчера по большому блату.

– Я до сих пор не могу прийти в себя! – вскрикивала она между глотками чая. – Просто мороз по коже! Меня бьет дрожь! Этот человек – великий маг и не от мира сего. Он связан с черными силами, вы не поверите! Он вызывает души умерших! Я раньше видела такое только в кино. Он… он настоящий черный колдун!

Сознание вырвало знакомое слово. Закон парных случаев?

– Колдун? – повторил я тупо.

– Черный колдун! – подтвердила она с веселым ужасом. – Кошмар! – В ее глазах плескался страх – не то искренний, не то наигранный.

– Я когда-то знал одного колдуна…

– Его зовут Илья Заубер. Несколько лет назад ему пришлось уехать из города… была какая-то трагическая история, связанная с женщиной. А сейчас он вернулся. Говорят, он проходит сквозь стены! И превращается в невидимку! А еще говорят, что он может убить усилием воли. Человек умирает, а на теле никаких следов. И у него такое лицо… лицо мученика! Святого! Он несет свой дар, как крест, как проклятие. Он одинок, никто не может выдержать его энергетики. Он впадает в летаргический сон на неделю или на две, а потом предсказывает будущее, которое увидел. Три его женщины покончили с собой. И все сбывается! – Она обхватила себя руками, стремясь унять дрожь. – Я теперь буду бояться оставаться одна!

…Илья Заубер! Он же Колдун, он же Маг, он же Черная ведьма и Оборотень. Я всегда подозревал, что клички свои он выдумывает сам. Обыватель любит тайну, от которой в сладком ужасе замирает сердце. Тогда он был в моде, о нем говорили. Он вылечил кого-то, кому-то предсказал смерть близкого человека, кому-то удачу в делах – и все сбылось! Лешка Добродеев потащил меня на сеанс, и я сдуру согласился. Обставлено все было прекрасно. Общее впечатление от зала без окон, где это происходило, можно передать двумя словами – мрак и серебро. Черные драпировки, черная мебель, серебряные шандалы, инкрустация серебром на черной столешнице и неожиданно светлый, отливающий серебром ковер на полу.

Он приказал нам взяться за руки. Я почувствовал пухлую влажную ладонь Лешки на своей руке. Добродеев нервничал и потел. Я готов был рассмеяться, но смех застрял у меня в глотке – мы пересеклись взглядом с колдуном. На долю секунды, на малый временной осколок, но и этого хватило с лихвой. Я почувствовал тоску смертную и тяжесть в членах – казалось, меня запихнули в давящий скафандр, голова опустела, лишь бился жалкий ошметок какой-то недодуманной мысли, будто я что-то почему-то должен сказать… Казимиру – брат смотрел на меня и молча ждал. Моя голова готова была с треском разлететься, и только мучительным усилием воли я удерживал ее в границах. Казимир сверлил меня взглядом исподлобья, лицо его вытягивалось и плыло, в глазах плавала ненависть. Меня затошнило, появилась звенящая боль в ушах. И вместе с тем я понимал, что это все ненастоящее, понарошку, это игра, и стоит лишь хорошенько топнуть ногой или даже просто шевельнуться, как все пройдет, но не мог двинуть и пальцем и все глубже проваливался в темноту и вязкую тишину…

И вдруг меня отпустило – я вынырнул, обессиленный, какой-то ватный, цепляясь за горячую спасительную Лешкину ладонь. И звуки полились в уши. Вязкая тишина отступила.

Он сказал, что мы должны вспомнить тех, кого уже нет с нами. Мягкий вкрадчивый голос, полуприкрытые глаза – проступали жутковатые полоски белка, так и просились туда медные пятаки. Лицо трупа. Неподвижные губы, хотя слова звучали. Фокус-покус. Его, наверное, можно было назвать красивым… Смуглое сильное лицо, черные с сединой волосы, четко очерченный крупный рот. Но… что-то мертвящее, потустороннее, пустое… «Грим?» – мелькнула у меня мысль. Или… плата за знание? Расплата. Интересно, как он спит по ночам? Видит кошмары? Или сном праведника? Худые руки с длинными гибкими пальцами. Все в традициях магического цеха. Адекватный антураж. Мерлин. Не хватало только черного бархатного плаща и серебряной цепи на груди. Вместо этого был черный свитер, из ворота которого торчала бледная кадыкастая шея с набухшей веной – меня передернуло. Я не мог отвести от него взгляда, наливаясь тоскливым раздражением и чувством неловкости. Он же больше ни разу на меня не взглянул.

Легкий сквозняк едва заметно колебал огни свечей. Их горело десятка два по всей комнате. Они потрескивали, удушливо чадя, с шорохом скатывался воск. Я сидел, налитый тоской, чувствуя неровный пульс в Лешкиной ладони, спрашивая себя, какого черта я тут забыл. На что рассчитывал и чего ожидал? Я скептик по натуре, занудный, скучный реалист, привыкший иметь дело с цифрами. Ничего не ожидал, шел, как на забаву, чувствуя свое превосходство, невнятно представляя себе, как буду рассказывать… потом, что был, удостоился, участвовал… пожимая при этом плечами, давая понять, что Колдун – очередной шарлатан и проходимец. Он сверкнул взглядом – мне показалось, он проник в мои мысли и все про меня понял, а я сидел дурак дураком, взявшись за руки, в компании истеричных дамочек, закативших глаза, и притихшего не к добру Лешки… Стыдно-с!