С человеком были три собаки: громадный лохматый черный ньюфаундленд нечистых кровей, Цезарь, и две таксы – Тинка и Дэзи. Цезарь, опьяневший от запахов утра, с мокрой от росы шерстью на брюхе, в полнейшем восторге кругами носился по лугу, обнюхивая каждый кустик и каждую норку полевого зверька. Время от времени он возвращался к хозяину, тыкался носом ему в ладонь, получал добродушный тычок-заверение, что Цезарь – хороший, Цезарь – умный, славный пес, и убегал снова. Девочки Тинка и Дэзи чинно семенили рядом с хозяином. Мокрая от росы трава отпугивала их. Дэзи, как более молодая и легкомысленная, иногда собиралась пробежаться по лугу на пару с Цезарем, делала шаг-другой, тонко взлаивала: «Эй, Цезарь, подожди, и я с тобой!» да так и оставалась на месте. А Цезарь, вывалив язык, проносился мимо, коротко тявкнув: «Трусиха!», забегал в воду, распугивая рыбных мальков, и принимался жадно лакать.

Он в очередной раз забежал в осоку и вдруг застыл, всматриваясь. Потом, оглянувшись на хозяина, поднял морду и залаял, отчаянно виляя хвостом.

– Ну, чего ты, глупый, успокойся! – сказал человек, направляясь к собаке напрямик, через луг. Таксы, путаясь в траве, спешили следом. Цезарь продолжал лаять, призывая хозяина. Убедившись, что тот подходит, пес зашел в воду и поплыл. Человек, понимая, что необычное поведение собаки вызвано необычной причиной, секунду поколебавшись, тоже вошел в воду, как был, в одежде.

Утопленницу он увидел не сразу – река сверкала на солнце, ветер теребил густую осоку… И если бы не Цезарь, зубами вцепившийся в ее одежду, он бы прошел мимо. У нее было бледное, в голубизну, лицо с черными провалами глазниц, бескровные губы, глубокие, промытые водой, порезы на щеках, подбородке, шее. Слабые прибрежные волны слегка ударяли ее и подталкивали, шевеля волосы, а игра светотени создавала иллюзию жизни… если бы не мертвое лицо, закрытые глаза и безвольное, движущееся в пугающем механическом ритме, тело. Он увидел кисть ее руки, застывшую, словно сведенную судорогой… Уж такого в своей жизни он навидался достаточно. Трупных пятен не видно, но это ни о чем не говорит – холодная речная вода задержала разрушительные процессы.

Повинуясь скорее профессиональной привычке, чем действительно допуская возможность жизни в этом русалочьем теле, он дотронулся до шеи женщины, ощутив под пальцами холодную застывшую плоть. Сначала ему показалось, что он слышит свой собственный пульс, потом он понял, что это было биением ее жизненных токов, слабым, почти неуловимым, угасающим… Мелькнула мысль, что надо бы вызвать полицию и «Скорую»… Они примутся составлять протокол, или что там полагается, а тем временем женщина умрет. А может, она послана ему… как испытание…

Глупости! Старый идиот! Он посмотрел на Цезаря, который нетерпеливо заглядывал ему в лицо, ожидая команды.

– Молодец, мальчик! – похвалил, и пес в ответ вильнул хвостом.

Мужчина рывком поднял безвольное тело, с трудом вырвав его из вязкой субстанции воды и трав, – голова женщины запрокинулась назад, – и, преодолевая сопротивление ила, пошел к берегу. На берегу, стащив с себя и расстелив на траве свитер, он уложил женщину и приказал:

– Стеречь, Цезарь! Я скоро вернусь!

Тинка и Дэзи бросились было за ним, но луг оказался непроходимым из-за высокой травы, и они в нерешительности остановились. Дэзи залаяла ему вслед. Мужчина на ходу обернулся и повторил:

– Сидеть и ждать!

Глава 7
Старая дача и ее обитатели

Луч солнца, яркий и теплый, скользнул по бледному женскому лицу, синеватым сомкнутым векам, разметавшимся по подушке рыжеватым волосам, и разбудил спящую. Это была Оля. Она проспала больше суток и, если бы не животворящий луч, проснулась бы не скоро или вообще не проснулась. Никто этого не знает. Запасы прочности в человеческом организме просто удивительны, но иногда, в критические моменты, достаточно малейшего толчка, чтобы жизнь, как, извините за избитое сравнение, горящая на ветру свеча, вспыхнула и погасла от легкого дуновения смерти или, наоборот, вернулась от прикосновения трепещущего крыла бабочки.

Оля почувствовала теплые пальцы солнца на своем лице и открыла глаза. Она лежала в незнакомой комнате с белеными стенами. Слабый ветерок шевелил ситцевую, белую в голубой цветочек, занавеску на открытом окне. Было тихо, тепло, пахло пылью, как на старых дачах, и еще чем-то неуловимо знакомым, сладким с горчинкой… какие-то цветы… полевые, мелкая белая кашка… Оля повела взглядом – букет ранних луговых цветов в глиняном кувшине: бледно-сиреневые шары дикого лука, желтые ирисы, малиновая смолка, в центре – ветка цветущей бузины. Вот откуда запах!

Оля повернула голову и улыбнулась, рассматривая букет. В тот же миг что-то мокрое и холодное ткнулось ей в ладонь. Она инстинктивно отдернула руку и увидела громадного черного пса с длинной вьющейся шерстью и улыбающейся мордой, неистово виляющего хвостом. Она тихонько засмеялась и сжала пальцами пасть собаки. В ответ горячий шершавый язык лизнул ее ладонь.

– Ты кто? – спросила Оля.

Пес положил большую голову на постель около ее подушки, заглянул ей в глаза и шумно вздохнул.

– Ты, Глебушка, совсем одичал в своих весях, – донесся до нее откуда-то снизу мягкий неторопливый тенорок со снисходительными интонациями. Оля вздрогнула и посмотрела на окно. – Ты посмотри, на кого ты стал похож? Бородища, патлы, настоящий разбойник с большой дороги! – Мужчина рассмеялся. – Одичал, на русалок уже бросаешься. Как она, кстати? Жива еще?

– Жива, – ответил бас.

– Я думаю, ее не следует здесь оставлять. Ее избили и бросили в реку, та еще пташка. Неизвестно, сколько она пробыла в воде. И хоть не зима, но ведь и не лето. Пневмония ей обеспечена, самое малое. Почему она до сих пор без сознания? Черепно-мозговая тоже не исключена… Ты вообще представляешь себе, чем это все может кончиться?

– Представляю. Во-первых, она в сознании, спит. Дыхание хорошее, пульс в норме, температуры нет. Молодая, выкарабкается.

– Ага, придет в себя, глаза безумные, изо рта пузырь выдувает… как хоть ее зовут? И что ты будешь с ней дальше делать?

– Еще не решил. Нужно подумать.

– Все шутишь! Ты бы сходил в участок, там плакаты с уголовниками висят, проверил бы.

– Не болтай ерунды, Боб!

– Подумай сам, Глебушка, ее избили и бросили в реку. А ты подобрал и притащил домой.

– Возможно, была авария.

– Точно! Местный «Титаник» сел на мель и затонул. Сообщений по тэвэ еще не было? Ах, извини, у тебя же нет ящика. У тебя вообще ни хрена нет. Зачем она тебе?

– Пожалел, наверное. Тебе, в принципе, известно слово «сострадание»? Было когда-то такое в родном языке.

– Не помню. Кроме того, в больнице ей было бы гораздо лучше.

– Не уверен. Знаешь, то, что она выжила… чудо!

– А я знаю зачем. Грехи замаливаешь. Вот уже шесть лет простить себе не можешь… Хотя все знают, и ты сам знаешь, что твоей вины не было.

– Знаю. Не надоело?

– Извините, Глеб Юрич, затыкаюсь и молчу как рыба. Губите себя в лесах, живите анахоретом, питайтесь акридами и… чем еще? Желудями? Работайте костоправом, воспитывайте местное население, отучайте от алкоголизма, а жизнь тем временем проходит мимо.

– Меня моя жизнь устраивает.

– Кто бы сомневался. А что ты тут имеешь, позволь тебя спросить?

– Покой и волю.

– Покой и воля хороши, когда у тебя есть все остальное.

– Например?

– Деньги! Я понимаю, конечно, презренный металл… Но хотя бы горячую воду ты мог бы заиметь? Или, как все местное население, принимаешь ванну раз в год на Пасху? Я тебя не понимаю, ты же прекрасный хирург! – горячился тенор, которого назвали Бобом. – Я бы с радостью забрал тебя в свою клинику… ты же знаешь! Да мы бы вдвоем такого наворотили!

– Меня никогда не привлекала пластическая хирургия.

– А что тебя привлекает? Вскрывать нарывы, лечить «от живота и зубов», вправлять суставы, а заодно и мозги алкоголикам… прислуга за все. Хотя какие тут алкоголики… тут и мужиков-то нет. Одни бабушки-старушки остались. Любят тебя, поди?

– Да уж лучше они. Не понимаю и не люблю вашего нового мира, вашего дикого капитализма, где жизнь покупается за деньги, а нет денег, врач на тебя и не взглянет. Ты не в курсе, клятву Гиппократа в медвузах сейчас дают? Телевизора у меня нет, ты прав, но радио я иногда слушаю. Я не верю, что врач, которому платят, будет лечить хорошо, а тот, которому не платят или платят недостаточно, имеет право лечить плохо. Маразм. Хорошо, что отец не дожил. Я не хочу в этом участвовать.

– И не надо. Работай себе в государственном заведении, кто тебе мешает? Психов-бессребреников и сейчас хватает. Но работай, а не валяй дурака здесь, спиваясь и деградируя.

– Ты же прекрасно знаешь, что я не пью.

– Пока не пьешь. А что здесь еще делать? Запьешь в конце концов.

– Может, и запью, – согласился бас. – А давай прямо сейчас, а? Наливай!

Раздался звон рюмок.

– Эх, хорошо! – протянул тенор. – Это тебе не местного разлива… из сельпо. На такой коньячок в твоем травмпункте не заработаешь. А осетринка копченая, а балычок, а маслинка… Неужели не тянет к цивилизации? Скажи честно!

– Во-первых, я не считаю, что копченый балык – величайшее достижение цивилизации, а во-вторых… – Бас помолчал. – Знаешь, Борис, я ведь никогда не любил деревни, еще со студенческих времен, с картошки, за грязь, за бессмысленность, за дикость и пьянство. А сейчас думаю, что есть своя логика в деревенской жизни.

– Какая же?

– Чтобы понять, нужно пожить здесь. Это – особый менталитет, особое состояние души, прочнейшая связь с землей, ощущение ее как кормилицы, как чудесного дара… а себя – как ее части.

– Очень интересно, но непонятно. И во всяком случае, не для меня. И, думаю, не для тебя. Да и не для всех тех, кто сбежал отсюда в город. И ты тоже сбежишь, рано или поздно. Между прочим, мне ни с кем так не пьется, как с тобой. Ведь нас, Кучинских, только двое осталось на всем белом свете. Нет, Глебушка, уволь, не понимаю, как ты тут выдерживаешь. Тут же свихнуться можно!

– Работы много, Борис. Лечу народ, воспитываю собак, огород опять-таки… да и Старик Собакин тоже не подарок. За ним глаз да глаз нужен. Все время скандалит и обижает собак.

– Какой еще Старик Собакин? – фыркнул тенор.

– Гусь. Пациентка подарила. Тот еще тип.

– Гусь? Где он?

– В сарае. Отбывает наказание за драку с Дэзи.

– Бред какой-то!

– А еще собираю мхи. У меня составилась неплохая коллекция, около двухсот образцов. Хочешь, покажу?

– Упаси бог! Я помню, как отец всем показывал марки. Кто досматривал до конца, больше никогда в нашем доме не появлялся. Хоть ты мне и брат, но я тебя не понимаю. Уволь.

– Это я уже слышал. Кстати, ты напрасно отмахиваешься. Не помню, я тебе показывал дедову книжечку о мхах?

– Дедову книжечку? Первый раз слышу.

– Издана в 1939-м Смирновской типографией, тираж 250 экземпляров. Ты не знаешь, где это?

– Понятия не имею.

– И я не имею. Удивительное дело, я никогда не думал, что такая сухая материя, как мхи, может быть такой захватывающей. Мы же ничего о них не знаем. Вот, например…

– Чур меня, чур! – вскричал тенор. – Я еще в том возрасте, когда интересуются совсем другими вещами. Женщинами, деньгами, друзьями. Мхи!

– Ну и напрасно!

– Смотри, твое чудовище появилось! – вдруг сказал тенор удивленно. – Бросило доверенный ему пост? Может, твоя спящая красавица уже умерла?

– Что, Цезарь? – спросил бас. – Что случилось, мальчик? Ну, идем, идем, посмотрим!

Раздался звук отодвигаемых стульев, скрип ступеней под ногами поднимающихся мужчин. Оля, не зная, как себя вести, закрыла глаза. Звук шагов замер у двери ее комнаты. Потом дверь тихо приотворилась, и Оля услышала шепот: «Спит!»