…Сергей не спеша шел вдоль улицы. Он чувствовал себя охотником, идущим по следу зверя… хотя какой там зверь… хорек! Дом под номером шестнадцать он увидел издалека и прошел мимо, не останавливаясь, отметив, что во дворе стоит знакомый пикап «Мицубиси», а Витек суетится рядом, вынимая из багажника сумки с продуктами. Он также услышал, как женский голос окликнул Витька, и тот, дернувшись как от удара, поднял голову.

– Ты бы, Витек, зашел, – закричала толстая женщина, перевешиваясь через забор, – тарелка барахлит. Зайди, а? У меня и борщик, и котлетки, все свеженькое, только сготовила, давай, а?

– В другой раз, тетка Эмма, – буркнул Витек.

– Занят чем или гостей ждешь? – В голосе тетки Эммы сквозило любопытство.

– Ничем не занят, простыл, наверное. Голова болит.

– Ну, так я же тебе и стопочку налью. – Отделаться от тетки Эммы было непростым делом. – У меня же своя настоечка, на десяти травках настояна, с красным перчиком, всякую простуду как рукой снимет.

– Может, попозже зайду, – сдался Витек.

– Так мне ждать или как? – Эмма была разочарована, но не сдавалась. – Ты, уж, пожалуйста, Витек, а?

– Ладно, – буркнул Витек, поднимаясь на крыльцо, отпер дверь и исчез за порогом.

* * *

Оля, связанная, лежала на его постели. Рот ее был залеплен полоской клейкой ленты. Ныло все тело и особенно стянутые веревкой кисти рук и щиколотки. Болело правое плечо, которым она ударилась о дверцу автомобиля, саднила поцарапанная скула, раскалывалась голова… от той вонючей дряни. Она прислушивалась к голосам во дворе, звуку отпираемой двери и шагам в прихожей, потом в кухне, ожидая, что он войдет и…

Вчера он подъехал к остановке, предложил подвезти, она обрадовалась и, конечно, согласилась, потому что было поздно и начинался дождь. Ей и в голову не приходило, что его нужно опасаться. Он был всегда такой робкий и стеснительный… Непростительная глупость! Она пришла в себя ночью, связанная, ничего не понимая, в чужой постели, пахнущей несвежим бельем. Рядом спал, неслышно дыша, Витек…

Ее обдало жаром – она поняла, что раздета, в одной блузке и колготках… дыра на коленке! Он раздел ее!

«Не может быть, – подумала Оля в отчаянии, – это… дурацкая шутка, он не всерьез, так не бывает!»

Еще как бывает! Вон, в новостях все время рассказывают про маньяков и убийц… Она задержала дыхание, чтобы не разбудить спящего рядом человека, и попыталась пошевелить руками – боль была нестерпимой. В висках иголкой билась мысль: «Что же делать? Господи, что делать?»

Если он маньяк… почему она еще жива? А может, выкуп? Может, ему нужен выкуп? Смешно! Разве не видно, что у нее нет денег? Он ходил к ним в кафе, она кормила его завтраками и обедами, знала, что нравится ему… он так смотрел на нее… Бедная Старая Юля! Бедный Кирюша! Мысль о сыне и Старой Юлии, таких беспомощных и одиноких, обдала жаром.

– Господи, господи, господи… – в отчаянии шептала Оля. – Они же пропадут без меня…

…Утром он снял пластырь, развязал ей ноги и руки, повел в туалет.

– Послушайте, – с трудом выговорила Оля – онемевшие губы не слушались, – что вам нужно? Что вы хотите?

Не глядя на нее, он пробормотал что-то. Она не поняла и испугалась еще больше. Он сделал кофе. От тяжелого кофейного запаха Олю затошнило. Она представляла, как хватает что-нибудь тяжелое, бьет его по голове и убегает. Понимая, что не сможет…

– Пейте! – сказал он.

– Отпустите меня, пожалуйста, – взмолилась она, приложив руки к груди. Руки были в синяках от веревки. Она заплакала, уродливо сморщившись, всхлипывая, сглатывая густую слюну с привкусом крови.

Он не ответил. Отвел назад в спальню, толкнул на постель, связал руки, налепил пластырь и ушел. Она с тоской прислушивалась, как он ходит, чем-то там стучит и звякает посудой. Ожидая, что он придет и… и… Дальше было страшно, и она поспешно принималась убеждать себя, что он не такой, что это нелепость, глупость, недоразумение…

Потом хлопнула дверь, и все стихло.

Он вернулся, когда стемнело. Принес тарелку с едой. Сел на стул рядом с кроватью, стал смотреть на нее… скользнул взглядом по дыре на коленке; она попыталась прикрыться… блузка была короткой… Она словно увидела себя со стороны: заплаканная, полураздетая, в синяках…

Тоска охватила Олю. Лишь бы живой… остаться. Она попыталась поймать его взгляд и, когда ей это удалось, улыбнулась. Он не ответил на ее улыбку. С психами нужно разговаривать, вспомнила она совет из какой-то книжки. О чем? О чем угодно.

– Послушай, Витек, – пересиливая себя и обращаясь к нему на «ты», начала она, – я тебя давно заметила. Ты славный парень. Все говорят! Я тебе нравлюсь? Я замечала, как ты на меня смотришь. Ты мне тоже нравишься. Ты самостоятельный мужик, сразу видно… – Слова давались ей с трудом, она говорила быстро, как в горячечном бреду, сглатывая и чувствуя привкус крови. – Ты здесь один живешь? Ты не женат?

Впервые он смотрел ей прямо в глаза, рот его приоткрылся от напряжения – он внимательно слушал. И вдруг протянул руку и погладил ее по щеке. Ладонь его была холодной, влажной и липкой. Оля не была готова к подобному жесту доброй воли, и ее передернуло от отвращения. Он сразу же убрал руку…

– Расскажи о себе…

Она заглянула ему в глаза и улыбнулась, пытаясь сгладить момент, но было поздно.

– Заткнись! – взвизгнул Витек, немедленно заводясь. В голосе его послышались истеричные нотки. – Ты! Дрянь! Шалава! Ненавижу!

Она в ужасе смотрела на его слипшиеся от пота пряди жидких волос, упавшие на лоб, на белые комочки слюны, закипающие в уголках рта, на сжатые кулаки, чувствуя, что сейчас он ее ударит…

– Сука! Дешевка! Убью!

Он кричал, пытаясь подавить страх… Да, да, ему тоже было страшно. Он метнулся к шкафу, достал с верхней полки початую бутылку коньяку и нож. Отхлебнул, запрокинув голову, чувствуя, как туманится сознание и нарастают желание, тяжесть и боль… Повертел в руках нож, тот самый, из детства… Нет… нет, он не убьет ее сразу… как ту… он может… держать ее в погребе… и каждый день… Сука! Все они… кроме мамы Лины… При мысли о матери защипало глаза, и он всхлипнул.

Оля в ужасе смотрела на его мгновенно ставшее бессмысленным лицо и белесые пьяные глаза, на нож.

– Помогите! – закричала вдруг Оля. И тогда он ударил ее рукой по лицу… еще и еще…

Он не услышал, как открылась дверь, не увидел вошедшего, а лишь почувствовал чьи-то жесткие руки, зажавшие как в тиски его голову, и вслед за этим раздался хруст ломаемых шейных позвонков, его собственных… И для него все было кончено.

* * *

– Ну все, все, успокойся, – говорил Сергей, обнимая Олю и слегка похлопывая ее ладонью по спине. – Хватит! Надеюсь, ты не собираешься зарыдать или упасть в обморок? Встать можешь? Ну-ка! Встала! – Это прозвучало как приказ. – Нам нужно убираться как можно скорее, а то с минуты на минуту сюда заявится местный летописец тетка Эмма, и тогда хочешь не хочешь, придется объясняться с ней… Надо это нам?

– Не надо, – сказала Оля, всхлипнув.

– Правильно понимаешь! Давай, поднимайся!

Оля с трудом поднялась на ноги и покачнулась. Сергей подхватил ее; она постояла несколько секунд, опираясь о его руку, потом сказала:

– Спасибо, я в порядке.

– Сними наволочку с подушки, быстро! И ни к чему не прикасайся! – прозвучал новый приказ, и Оля молча повиновалась. Она была как в тумане. Сцепив зубы и повторяя себе: «Держись! Все уже позади!» – она стащила наволочку с подушки.

– Спрячь в сумку, заберешь с собой! Сколько было пуговиц на блузке?

Оля, охнув, прикрыла грудь рукой и, подумав, сказала:

– Кажется, шесть.

– А точнее?

– Шесть!

Он опустился на колени и стал подбирать с пола маленькие жемчужные шарики. Поднялся.

– Все, уходим!

На пороге он остановился и внимательно обвел взглядом спальню.

Оля оглянулась… разобранная постель, неярко освещенная торшером под желтым абажуром, бутылка коньяку на тумбочке, задернутые шторы на единственном окне, распахнутая настежь дверца шкафа, а в центре на полу – неподвижная, маленькая, почти детская фигурка убитого человека: неестественно подогнутые ноги, руки, сжатые в кулаки, почерневшее лицо с ярко-белой блестящей полоской зубов и широко раскрытыми глазами, смотрящими в потолок. Она резко отвернулась и вышла из комнаты, сознавая, что кошмарная эта картина останется с ней навсегда.

* * *

– Здесь расходимся, – сказал Сергей, когда они свернули на соседнюю улицу. – Деньги есть? Возьмешь такси… или нет, лучше троллейбус или автобус. Завтра выйдешь на работу, скажешь, была у подруги, почувствовала себя плохо… одним словом, придумай что-нибудь. Я утром забегу попрощаться, в два у меня поезд. Не бойся, все было чисто. Тебя никто не видел. Меня, надеюсь, тоже. – Он прикоснулся губами к щеке и ушел.

Некоторое время Оля растерянно смотрела ему вслед. Когда он растворился в толпе, она, не торопясь, побрела домой. Она шла вечерними улицами города, в котором прожила всю свою сознательную жизнь, закончила школу, потом работала, потом хоронила маму…

– Мамочка, – говорила Оля, – я живая! Случилось чудо, и я – живая! Я могу ходить и дышать, я могу потрогать дерево, мокрое от дождя и тоже живое, сесть на скамейку, купить пирожок у женщины под большим черным зонтом и съесть его под дождем! Я все могу, потому что я живая! И у меня есть Кирюша и Старая Юля, и к ним я сейчас иду!

Любовь к сыну, к Старой Юле, к родному городу, даже к мокрым людям под косыми струями дождя и автомобилям со слепящими фарами охватила ее с такой силой, что она заплакала. Чем ближе она подходила к центру, тем больше людей попадалось ей навстречу. Были среди них озабоченные и беззаботные, красивые и уродливые, умные и глупые, бессовестные и честные, и каждый человек был по-своему прекрасен и удивителен, правда, часто об этом не подозревал ни он сам, ни окружающие, каждый был любимым созданием природы, каждого она наделила каким-нибудь даром, и самым главным из всех была жизнь. Они все были живыми! Но, боже мой, как же мало они зачастую ценили этот дар!

Глава 4
Кабаре «Касабланка»

Хозяином «Касабланки» был некрасивый седой человек лет шестидесяти с гаком, звали его Аркадий Котляр, или папа Аркаша, с легкой руки персонала за привычку говорить всем «дитя мое», и был он в прошлом известным искусствоведом и кинокритиком. Критиковал он в основном буржуазный кинематограф и в основном американский. В своих многочисленных статьях, написанных легко и убедительно, он доказывал преимущество соцреализма над капреализмом. А сам в это время, как тайный христианин во времена язычества, поклонялся этому самому буржуазному кино в общем и американскому в частности. Старый американский кинематограф был его любовью, а актрисы – страстью и божеством. Он знал все о Бэтт Дэвис, Грете Гарбо, Деборе Керр и многих других. Он мог без конца смотреть «Незабываемый роман» с Кэри Грантом и Деборой Керр, или «Ниночку» с Гретой Гарбо, или «Гильду» с Ритой Хэйворт. А «Касабланка»! А Ингрид Бергман! А… многие другие!