* * *

Ярость Плавтины охватила каждую из функций, от самых простых и механических рутинных процессов до самых обширных децентрализованных систем, способных на собственные решения. Разум ее растянулся, принимая очертания корабля. И пока ее мысль разворачивалась, потихоньку приобретало очертания и понятие места.

Deus calculat, fit mundus^[5].

Для вычислительного божества не существует разницы между развитием способности подсчета и собственно актом творения. Небесная ткань, отогнав сумерки, развевалась во все стороны, окрашивая зарождающийся зенит в очень бледный розовый цвет. По пути на ее кайме появлялись длинные прозрачные следы, поднялся едва заметный ветерок, и тонкая гематитовая пыль распространилась в разреженной атмосфере, полной статического напряжения. Вдалеке кружевами вырисовался горизонт, и в синхронном с небесами движении замер пейзаж из серого щебня – чередование случайно образовавшихся холмов и песочных плато цветов охры и соли. Родились и затрепетали дюны, теряясь вдали. Песчинки, из которых они состояли – крошки старого дробленого камня, – зашелестели тысячью мелких обвалов, в то время как из песка вырисовывались ярко-алые ступени. Лестницы соединились друг с другом, и четкая круговая полоса из скального камня появилась в середине этого сухого, недвижного каменного океана, из которого эпизодические бури вымывали все следы разумной деятельности. По краям полосы выросли высокие и тонкие колонны из того же материала кирпичного цвета, который первые семьи колонистов-людей извлекали из-под почвы, чтобы строить свои храмы и domus^[6], накладывая несмываемый отпечаток на стерильную поверхность старой красной планеты. Легкая сила тяжести завладела ее телом. Ее ноги коснулись почвы, и она почувствовала ее грубую структуру. На земле стали вырисовываться концентрические круги, тонкие, сжатые линии крошечных символов. Ей не понадобилось наклоняться, чтобы узнать пифагоровы иконки – элегантные брахмические цифры, бесчисленные доли первого из воображаемых чисел. Этот миниатюрный мир, как она заметила, был не чем иным, как первым воспоминанием, пришедшим ей на ум во время пробуждения.

Место все заполнялось. Она осталась стоять, как архаичное, монументальное и невозмутимое божество, возвышаясь над более скромными аспектами самой себя, которые теперь проявлялись по ее зову. От огромных полубиологических фабрик, укрытых на нижних палубах, и до скромных и неутомимых эргатов^[7], которые ползали по корме, заполняя ее микротрещины, – все ноэмы прекратили суетиться и гудеть, словно сонм ментальных светлячков. Всё в корабле снова стало тихим и пустынным: башни из стекла и стали, уставленные лабораториями, отсеки с разнообразными экосистемами, головокружительная сеть лифтов, работающая в трех измерениях, элегантные сады, раскинувшиеся на стенах огромной галереи, в которой находился ускоритель частиц. И все эти ноэмы были, как ни парадоксально, не чем иным, как эманациями ее мощной мысли, частичными аспектами, пусть и не полными, но эффективными и узкоспециализированными, той неизмеримой логической субстанции, которая ее составляла – всего лишь ее изменяющимися формами, временными проявлениями. Так что собирая их вокруг себя, она входила в свою собственную суть, будто бы предавшись теологическому, экстатическому и глубокому самопознанию; тому «познай себя сам», которое ни один из земных мудрецов и не мечтал испытать.

Теперь крошечные разумы заполняли платформу красного камня. Их тонкие платья мели по земле, не оставляя на ней следов, и там, где они проходили, ни одна тень не легла на камень. Исчезающие призраки, похожие на бледные барельефы, что украшают древние гробницы, странные существа собирались на ее зов и с испугом ждали ее слов. Пугались они не без основания. Ее пожирал глухой, разрушительный гнев, жидкий концентрат ненависти, будто яд, растекающийся по сосудам, который, подходя все ближе, достигает сердца. И эта потенциальная жестокость обращалась не на кого иного, как на ее саму – ведь все они были ее составляющими. Она представила себе, как уничтожает их всех, до последнего, давит, как насекомых, и остается одна в пустой оболочке, освобожденной от всякого присутствия, и тихо остывает в этом далеком, затерянном пространстве. Представила, что умирает. И снова этого пожелала.

Но ей не дали такой возможности. Тонкая и высокая фигура протолкалась к ней через толпу. Внешность ее казалась более конкретной, более ясной, чем облик других ноэмов: чтобы сформировать этот образ, понадобилось прибегнуть к более мощной обработке данных. Тонкое белоснежное покрывало укутывало все ее тело, за исключением лица и нескольких падавших на лоб черных прядей. Будь она закутана с ног до головы, Плавтина все равно знала бы, как она выглядит. Ведь это совершенно определенно был ее собственный образ.

Плавтина наклонилась к этой фигуре, рот ее скривился в неприятной усмешке:

– Не нужно было меня будить. Вы не последовали моим инструкциям.

Ее собеседница задрожала под устремленным на нее взглядом, едва не сделала шаг назад, подыскивая слова – будто рыба, выброшенная на берег, которая напрасно изо всех сил раскрывает жабры, задыхаясь.

– Однако мы выполнили все протоколы.

Плавтина удивленно моргнула. Она не ожидала такого ответа.

– Невозможно, – пробормотала она.

Но ее собеседница не любила, когда ее компетентность ставили под вопрос. Ее голос, сперва звучавший неуверенно, теперь лишился всякого следа волнения, и она продолжила:

– Решение о вашем пробуждении принял ноэм нижнего уровня, согласно инструкциям. Был обнаружен сигнал, отвечающий установленным спецификациям.

Ярость Плавтины унялась. Блепсис^[8] вновь обрела свою привычную сдержанность. Тон, который она охотно употребляла – холодный, отстраненный и суровый, – ее ясная дикция, как будто бы она ежесекундно убеждалась в том, что выбирает наиболее точное выражение, все это отличало ее от Плавтины. А ведь она – всего лишь одно из проявлений Плавтины, высшая эманация, способная принимать решения. Блепсис была фанатичной, одинокой и склонной к анализу, мало эмоциональной, лишенной эмпатии; она всецело посвятила себя корабельным системам наблюдения и обнаружения. Она представляла собой ту часть Плавтины, которая отдавалась созерцанию Космоса. Той, что избегала интриг – не по убеждению невинной души, но из-за отсутствия интереса. Слова ее было трудно поставить под сомнение.

Тем не менее в сознании Плавтины прозвучал неслышный сигнал тревоги. Этот необычно твердый и решительный тон, которым Блепсис обратилась к своей создательнице, без сомнения свидетельствовал о том, что за время сна его обладательница стала объемнее, и ее индивидуальность усилилась.

– Извольте объясниться.

Ее создание замялось, внезапно став неловким и не осмеливаясь заговорить.

– Быстрее же. Другие ждут своей очереди.

И действительно, еще три существа покачивались на пятках в ожидании, еще три копии ее самой с незначительными вариациями. Одеяние Текхе^[9] казалось более темным и грубым, лишенным блеска. И повязано практичнее – как тога. Она стояла со своим обычным выражением лица, морщась от постоянного подавленного гнева. Плоос^[10] была стройнее, элегантнее, она улыбалась, хотя взгляд ее оставался холодным. Что до Ойке^[11], она держалась чуть поодаль. Более миниатюрная, менее уверенная, чем трое ее товарок, она казалась погруженной в собственные размышления. Черты ее были отмечены отстраненной меланхолией, которую только подчеркивала ее шевелюра, – у Ойке волосы спускались по спине длинным каскадом, контрастируя с прическами трех ее сестер. Можно было подумать, что они все четверо сошли с картины символиста, написанной в манерном, архаизирующем стиле, который в желании умножить идентичное и запутать зрителя приближался к барокко.

Плавтина подняла руку, и все трое замерли в первом ряду зрителей, устыдившись этого молчаливого порицания. Однако Плоос не выдержала и вышла вперед из толпы:

– Эта ваша история с сигналом, сестра… в нее трудно поверить. Такое событие противоречит всяким ожиданиям.

Она обращалась к Блепсис, качая головой с сожалеющим видом. Эти слова она произнесла тщательно взвешенным тоном с ноткой огорчения. Но, как и ее взгляд, слова предназначались Плавтине. Почти вызов, но не совсем. Типичное поведение Плоос – самой важной фигуры из четверых, самой близкой к полному сознанию. Плоос управляла деликатными системами навигации cо сложными ответвлениями, в том числе и гигантским ускорителем частиц, снабжавшим энергией весь корабль, и огромной силовой установкой, которая еле помещалась на корме.

– Все обстоит именно так, и не иначе, – ответствовала уязвленная Блепсис. – Мои системы наблюдения не ошибаются. Позвольте, я продолжу, – сказала она сухо, когда Плоос собралась ее перебить.

Напряжение между ними было ощутимым. Плавтина создавала всех четверых как посредников между Кораблем, структура которого становилась все сложнее, и собственным эго, а не как существ с собственной волей. Мысль о сознании, которое может быть раздроблено или уменьшено, как при болезни человеческой души, беспокоила принцепсов Лация. Их звучащие по-гречески имена, да и само их существование явилось бы поводом для скандала в далеком Урбсе^[12] – центре эпантропического мира.

Когда-то она полагала, что общего мемотипа^[13], который они разделяют, хватит, чтобы обеспечить согласие между ними. Может быть, она ошибалась. А может быть, время – вовсе не нейтральный фактор, а тайная преобразующая сила. Даже для нее три тысячи лет стали достаточно большим сроком.

– Пассивные детекторы, – объясняла Блепсис, – отреагировали на искусственный выплеск нейтрино. Его нельзя назвать сообщением в полном смысле слова. Я склоняюсь скорее к тому, что нас разбудил шум, исходивший от сложного экзотического механизма. Кроме того…

На секунду она замялась, и на лице появилась тень неуверенности.

– Сигнал шел из-за Рубежа.

Она выпростала тонкие руки из складок платья и сложила ладони в чашу, которую поднесла к лицу Плавтины. В этом ограниченном пространстве воздух задрожал, и внутри чаши появилось изображение – сперва совсем мелкое, оно все увеличивалось, вознося к небу рассказ, содержащий больше измерений и параметров, чем мог бы передать человеческий язык в своей линейной инертности. Промелькнули недавние события, осветив сферу обнаружения голубоватым светом от пришедших в возбуждение датчиков и программы наблюдения. Возможная траектория пучка нейтрино материализовалась в форме красной линии, отходящей от Корабля. Появились звезды, изображение ушло вдаль, превратилось в трехмерную карту космоса.

Вокруг Блепсис день потемнел. Солнечный свет уступил место ночной тьме, которую скопления звезд покалывали лучами. Сперва – рукав Ориона, в котором угнездился эпантропический мир – грубый овал, приплюснутый с одной стороны из-за продвижения варварских орд. Появились звездные своды, сложные разветвленные корневища, местами прерывистые, местами – обтрепанные, которые порой сливались в плотные островки туманностей за пределами ледяного пространства. Внешняя граница цивилизации – Рубеж – осталась далеко позади. Изображение погрузилось в мрачные неизведанные дали.

И тут появились пиктограммы, расчертив это прозрачное, возвышенное видение конкретными метками: возникли координаты известной солнечной системы во многих сотнях катетофотов.

Плоос вывела сестер из состояния молчаливой завороженности, в которое они погрузились.

– Источник находится в сфере варваров. Может быть, оттуда и идет сигнал.

– Нет, – отбрила Блепсис. – Искусственный выпуск нейтрино недоступен их технологиям…

– О развитии которых мы ничего не знаем, – сухо вставила Текхе. – Мы проспали целые века.