– Машиностроитель, – был непреклонен Боря, – Как и чем резать знаешь, значит поймешь и как бурить. Как вставить и как вытащить ведь в курсе? Так? Остальное приложится. Легко.

Также мог бы сказать и отчим, если б дожил. Он тоже был самоуверен, как самый главный стратег генштаба. Директор английской спецшколы номер двадцать один города Южносибирска. Всем в мире спортивным упражнениям предпочитавший, как индивидуальное, так и командное, окучивание картофеля, переходящее в копку и закладывание в бурты. Прополку моркови на скорость и разгрузку рассады на время. Широкоплечий человек с колхозными усами и удивительно прямой спиной, больше похожий на майора, не ставшего полковником, чем на учителя, не ставшего заведующим ОБЛОНО. Отнявший и заместивший, как самому ему, наверное, казалось, у пасынка-приемыша все. Все, кроме отчества. Просто не мог, поскольку сам был Витей. Виктором Васильевичем.

Его дрессура, метода, сходная с методой ежегодной перекопки грядок, перелопачивания огорода, шести мичуринских соток, легко решили дело на том давнем томском интервью.

– Hey Boris are you not afraid… А что, Борис, не страшно… to recommend someone who speaks better English than yourself… кого-то рекомендовать, кто с языком получше управляется, чем вы?

– Me? Not… Мне? Да ни минутки… It's Russian that really matters in the end… here is at least… Тут русский все решает… Русский в этой стране…

Но, кажется, и с этим Борис тогда лукавил. Случались дни, когда и русскому Виктора он доверял больше, чем своему…

– А… на ловца и зверь, – сказал Борис Ильич Большевикову, поймав на лестнице уже довольно поздно вечером, – Давай зайдем ко мне на парочку минут… Ты не торопишься?

Ну, конечно, Виктор торопился. После поездки в Мячково, после возни с прелестной из-за невозможности их разлучить, тем более рассеять, парой – Казиком и Барти, хотелось только домой. От всего избавиться. Забыть все до утра. И в контору Большевиков заскочил всего лишь за Таниной страховкой… Да вот…

– А я уже звонить собирался, – мягко, ведя Виктора под локоток, обещал и безнадежность, и неизбежность Винцель, – А ты вот сам… Отлично…

– Отлично, – продолжил Боря уже в своем кабинете, всегда лишенном кислорода, да, и водорода, и азота, скорее годном для испытания противогазов, изолирующих самоспасателей, чем для каждодневной, многочасовой работы. Неправильном, трапецевидном в плане, на самой широкой серой стене которого, вызывая легкую оторопь у тех, кто мог и должен был тут выжить, особенно гостей из-за бугра, висели в застекленных рамочках портреты Путина и Медведева, – Тут небольшой проектик нарисовался… Юбилейный…

Борин магнитный глаз сверкнул и заискрился нехорошо и даже гадко.

– Юбилейный? – переспросил Виктор глухо. Юбилейный? И стало ему как-то совсем уж грустно на склоне этого догорающего дня. Всем успел позаниматься Vic в большой компании и занимался, вот только подхалимажа еще не было. Не предлагали.

– Да, нет, не генерального славить, не генерального… – реакцию Большевикова правильно истолковав и ухмыльнувшись с противноватым удовлетворением, продолжил Боря, – Молод он еще для юбилеев, подождет…

И это он любил, где надо и не надо подчеркнуть, что сам он, Винцель, и опытней, и старше пришельца и назначенца.

– Выше бери, выше, где только богоизбранные… – тут глазки Бори стали похожи на два детских солнышка, легонько окривели, но совершенно прояснились, – Отец наш, благодетель, Рони Лав в начале девятьсот тринадцатого за счастьем приехал на бакинские прииски. Явился. Джон Ланкастер в одиночку… Американский инженер, ага… Механизировать и автоматизировать. Чувствуешь? Сто лет, как мы тут украшаем все своим присутствием… Ровно сто лет. Ну, в смысле будет, в следующем две тысячи тринадцатом… И по этому поводу решено альбомчик забабахать, шикарный фолиант «Сто лет в России»… Как-то так…

– Прекрасно, замечательно… новость отличная, духоподъемная, только ко мне-то как она прикладывается? К службе качества и нормо-контроля? И шик, и фолиант?

– Все просто, Витечка, – тон Винцеля стал совершенно доверительным и ласковым, как в давние, давно ушедшие времена, когда он удивляться не переставал, откуда же Витя Большевиков такой вот вообще взялся, неторопливый пофигист – книжка, понимаешь, книжка. Не ротор, не лебедка, не лафет, а книжка. Штука такая с буквами… И это значит, что заняться ей должен интеллигентный человек… Культурный… А кто у нас такой, в компании, сын педагога, супруг учителя? Ну, не я же? Сам знаешь, мы из железнодорожников. Из стрелочников и машинистов. Я кроме расписания поездов до самой «Родной речи», до здравствуй, школа, первый класс, другого слова печатного и не нюхал. Нет, правда, верил, что все книги так и состоят из череды табличек с цифрами.

– Ну, а этот…, – Борис, глазами показал за стенку, туда, где дальше по коридору был офис генерального, в отличие от Бориного всегда проветренный и выстуженный, – Он и сейчас так думает… В общем, давай, давай, твое, готовься… Завтра в десять заявится сюда еще один интеллигентный человек… звезда культуры и искусства, между прочим… Профессионал пиара… Искали официально через два кадровых и одно арт-агентство… В общем, нужно сработаться… Найти общий язык… Ну, Пушкин-там-Херушкин… Мгновенье чудное с главою непокорной…И прочий инфракрасный объектив… Короче страна и партия тебе доверили.

Врожденная интеллигентность и в самом деле слыла недостатком, изъяном в той индустриально-промышленной среде, в которой по большей части протекала жизнь Виктора Большевикова. Вообще. И уж, конечно, последние двенадцать лет. Синонимом ее было обычно слово «нюни». Ну, те, что разводят, распускают. И ясно было, и понятно, что Боря Винцель, не очень-то хотел бы на склоне лет и долгой, успешной карьеры попасть под подозрение. Ну, а с в Витей все и так было понятно. Это единственный в компании менеджер среднего звена, да и, вообще, сотрудник в командировочных аксессуарах которого, в портфеле или чемодане, могла обнаружиться литература не по специальности и не рекламного характера. И это не только в географических пределах того, что обозначается буквами «РФ», похожими на одну целую и перед ней поставленную половинку. На всем, охватывающем все часовые пояса и климатические зоны, не знающем границ и рубежей трансконтинентальном пространстве Лав Интернешнл, Виктор встретил за целую декаду с хвостиком еще лишь только одного такого дурака. Это был буржуй. Американец. Он первый раз летел в Россию учить неделю или даже целых две нефтедобытчиков где-то во тьме самарской области работе с новыми проточными взрывозащищенными подогревателями. Звали его Джеф Метьюз и до Москвы ему с Виктором было по пути. В самолете этот рыжий, веснушками, словно отравой от насекомых и вредителей, щедро опрысканный человек, из рюкзачка внезапно выудил явно сейчас, вот только что, в какой-то лавке зоны дюти-фри закупленный карманный томик с кровавым синяком заглавия «Crime and Punishment».

– Oh, my! Федор Михайлович? – не мог не изумиться Большевиков.

– What?

– Dostoevsky I mean…

– Yes, yes, – заулыбался в ответ с явным энтузиазмом и самодовольством самой природой надежно продезинфицированный рыжий, – Would like to undedrstand better the mindset of my students out there… Хотел бы лучше понять склад ума моей будущей аудитории в России…

Ну, то есть и этот уникальный случай можно было спокойно в расчет не принимать. Чудесное явление литературы под суровой сенью тяжелого и среднего машиностроения счастливо и разумно объяснялось и обуславливалось очевидной производственной необходимостью. Похвальным добросовестными отношением к своим прямым обязанностям инструктора и тренера в большом интернациональном монстре. В ином раскладе было бы, конечно, некомфортно Поскольку, сам Витя… Виктор Большевиков читал исключительно и только фантастику. Как мама, может быть в память о ней.

И это смешило Таню. Супругу, как неизменно называл ее Борис, «твоя супруга», будто бы вкладывая в эту «подпругу» и «пургу» в бараньем «супе», всю неказистость и нелепость, какую только мог себе представить и вообразить.

– Ты же большой, – говорила Таня, – совсем большой…

Таня, маму знавшая только как ученного. Учителя. Человека без недостатков и смешных изъянов.

В общем, фантастику, и только. Всего иного в мире слов и образов Виктор откровенно сторонился. Особенно того, что в рифму. Стихи кропал отчим. О Родине, вообще, как патриот, и о полях ее и травках, как картофелевод. Даже пытался издать в начале девяностых, незадолго до смерти сборник избранного, Витя и Таня ему что-то одалживали, какие-то прямо в руках как сахарная вата таявшие, деньги на это неудавшееся предприятие. Завтра, так получалось, Виктора Большевикова ждала вторая издательская афера в жизни. Финансового участия, правда, теперь не требовалось, зато о неудаче не могло идти и речи. Тем более, что к управлению и организации процесса привлекался человек-звезда, во всяком случае так следовало из досье на приглашенного, которое прощаясь, бровями полетав и губками поплавав, Борис Ильич Винцель передал Виктору Викторовичу Большевикову. Сделал длинный и точный пас. Через всю поляну.

В реальности кент, что вкатился на следующее утро в генеральский кабинет, более всего напоминал не галактический хрусталь, а клумбу, осемененную каким-то зоо-био-хулиганом. Незабудки соседствовали с маками, фиалки обрамляли розы, и на гвоздики дышали ландыши и каллы. Ни одна составляющая туалета Александра Людвиговича Непокоева не сочеталась ни кроем, ни фасоном, ни цветом, ни структурой со смежной и соседствующей. Малиновый жилет в смородиновых точках, пиджак песочный с металлической искрой, сорочка голубая с выпукло-вогнутыми обойными узорами и гладкие гнедые брючки. Ботинки красные, как две варенные креветки, и галстук-бабочка из изумрудных зенок тысячи кузнечиков. Они кусались, дрались и конфликтовали. В результате создавался какой-то совершенно калейдоскопический эффект. Все прыгало и плыло перед глазами, перетекало одно в другое и менялось местоположением, и совершенно ошеломленному Виктору Большевикову по временам казалось, что руки мастера пиара легко кочуют из рукавов в штанины и обратно, жилет без остановки перелицовывается в пиджачок, а затем снова остригается, в то время как глаза гостя, подобно пуговицам, непрерывно разбегаются и сбегаются, шныряя без остановки по всем поверхностями его радужного носильного гарнитура. Фонтан цветов, углов падения и отражения, спектральный беспредел. Стоит ли удивляться тому, что прозорливый Винцель, и не стремился, и не хотел на таком фоне красоваться.

Со своей стороны генеральный директор большой компании, Геннадий Георгиевич Пешков был дальтоником, и, счастливо наделенный самой природой этим и множеством других защитных, усекающих и чувства, и мысли свойств, их благодатно одебиливающих, не ведал дискомфорта. Он вел с пришельцем из мира высокой моды и культуры, чужого и недосягаемого, нечаянно залетевшего сюда, в бензин и масло, как какаду в прокатный цех и кузню, деловой, размеренный разговор.

– Мы не будем впадать в кофейную гущу и загадывать на завтра, – говорил он, в своей обычной торжественной и напыщенной манере, – Мы приняли решение в вашу сторону, на основании максимально расширенного кругозора поиска, объективного анализа фактов и обстоятельств актуального и исторического содержания, и очень надеемся, что и вы в свою очередь согласитесь взять это на свои плечи…